Романтик тюрьмы

Он, кажется, знал и понимал про ГУЛАГ все. Последние годы Абрамкин тяжело болел, и его голоса не хватало. Теперь настало время перечитать его статьи, рассказы, интервью. Они не потеряли актуальности, напротив, сегодня, когда в обществе снова повышенный интерес к тюремному миру, их важно прочесть всем, кто помнит, что в России от тюрьмы и от сумы не зарекаются.

На похороны Валерия Абрамкина деньги собирали всем миром. Жил он бедно, последние пять лет не работал, а когда работал, будучи бессменным директором Центра содействия реформе уголовного правосудия, на похороны не накопил. Друзья собрали, Совет по правам человека при президенте России помог с местом на кладбище. Даже президент Путин прислал телеграмму соболезнования его дочери. «Он всегда последовательно отстаивал свою позицию, независимую точку зрения. Искренне стремился внести свой вклад в развитие и гуманизацию отечественного законодательства, в укрепление современной системы обеспечения прав и свобод граждан», — говорится в телеграмме. Прочел бы ее Абрамкин, наверное бы, долго смеялся. Сам он об отношениях с власть имущими высказался определенно: «Доктор Гааз как-то сказал: «Становиться на колени перед власть имущими не стыдно». Не стыдно, если ты просишь не за себя, а за человека бедствующего, униженного, страдающего. За себя же просить (выгадывать, «презентоваться» и т.п.) стыдно и стоя на ногах или на постаменте собственного тщеславия».

В диссидентское движение Абрамкин пришел из КСП (Клуба самодеятельной песни). Тогда это была одна из свободных площадок. Члены КСП делились на так называемые «кусты», своего рода отряды. Так вот «куст», объединявший единомышленников Абрамкина, назывался «оботфорт» — Общество открытых форточек. После КСП он начинал искать другие формы существования «свободного человека в несвободной стране». В 1977-м издает журналы «Воскресенье» и «Поиски», где публикует литературные и общественно-политические тексты. Там печатались Михаил Гефтер, Юрий Домбровский, Григорий Померанц. Он знал, что КГБ интересуется «Поисками», его вызывали в Московскую прокуратуру и предупреждали, что посадят, если он не прекратит выпускать журнал. Но «Поиски» продолжали выходить.

Абрамкина арестовали 4 декабря 1979 года. Следствие. Суд. Статья 190-прим («распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй»). Приговор: три года общего режима в уголовном лагере. Сидел на Алтае. За два дня до конца срока против него возбудили новое дело: за то, что передавал на волю информацию о нарушении прав человека.

Второй срок отбывал в Красноярском крае — уже в зоне строгого режима. Там заразился туберкулезом. «То, что тюрьма — совсем другой мир, загробный мир, — это я себе не представлял, — писал он уже на воле. —…Система — безумна. Я читал «Мертвый дом», читал «Архипелаг», читал Марченко… Это была для меня просто информация. В отличие от человека, который впервые попал в тюрьму за обычные преступления и ничего не читал, например, что выходило в самиздате, у меня ситуация легче была. Но по сути, по главному содержанию похожего я не обнаружил. Освободившись через шесть лет и прожив год на воле, я заново начал все переживать и понял, что все это прочувствованное в лагере очень близко к «Мертвому дому» Достоевского. Гораздо ближе, чем написанное Анатолием Марченко или тем же Буковским…»

Сидел Абрамкин тяжело, но никогда не жаловался. Однако те, кто его знал, говорили, что вышел он из зоны совсем другим. «Обожженным», что ли.

Из рассказа «Странные ощущения»: «В моих мыслях о тюрьме есть такой сюжет: «внетрагедийная ситуация». «Внетрагедийные ситуации» связаны не столько с состоянием внутренней затворенности, с положением человека в зоне, сколько с теми событиями, которые происходили там помимо зэков. По делу «Поисков» арестовали несколько человек. В 1983 году я уже мог рассматривать все судебно-следственные сюжеты отстраненно. И мне казалось, что мне не делали выбора, каждому из нас навязали определенную роль. Один должен был покаяться — и он не то чтобы покаялся по сути, но по форме вышло покаяние*. Другой должен был твердо держаться на суде, но потом, в заключении, не слишком фрондировать — чтобы освободиться после первого срока. А мне отвели роль быть борцом до конца. По первому делу я не мог пойти на компромисс — скажем, частично признать вину. Я участвовал в выпуске журнала, у меня была ответственность перед читателями, перед авторами. Но обвинения по второму процессу касались лично меня: «Агитация и пропаганда в зоне». Чистая «липа» от начала до конца! Признаю я, скажем, что был агентом ЦРУ — это мое дело. Оно больше никого как будто не касается. Ну признаю я, что действительно этих зэков «агитировал». Ну агитировал и агитировал, бес с вами, раз вам так хочется — признаю. Но когда я попытался занять такую компромиссную позицию, она для них оказалась неприемлемой. И они сразу меня постарались отшвырнуть в роль «борца»…»

Абрамкин — заключенный. Фотография из личного дела	Валерий Абрамкин на заседании Мосгорсуда, октябрь 1980 г. Фотография сделана Глебом Павловским

Освободившись, Абрамкин говорил только о тюрьме. Только о том, что в этой системе надо срочно многое изменить.

Больше всего он заботился о «малолетках» и осужденных женщинах, считая, что им не место на зоне.

Он подошел к проблеме очень основательно. Стал собирать свидетельства освобождающихся заключенных, анализировал их и начал разрабатывать реформу законодательства тюремного и уголовного. Конец 80-х годов, 90-е — то было время надежд, когда казалось, что можно многое изменить. В 1988-м Абрамкин создает Центр содействия реформе уголовного правосудия, который стал самой известной и авторитетной организацией, занимающейся проблемами российских зэков; экономист Виталий Найшуль даже назвал ее «национальным достоянием». Абрамкин устраивал ежегодные выставки «Человек и тюрьма», где впервые показал опубликованную позднее во многих газетах и журналах всего мира фотографию «Ад на земле». Это снимок камеры СИЗО «Матросская Тишина»: на площади 70 кв. метров умещается 36 шконок-кроватей и 140 арестантов. Он везде носился с этой фотографией, чтобы иллюстрировать одну из своих главных идей: сократить число тех, кто сидит в тюрьмах. Он составлял графики, где наглядно показывал количество заключенных на 100 тыс. населения в различных странах мира, — Россия лидировала. Писал доклады, выступал на международных конференциях, встречался с депутатами Верховного Совета РФ, потом Госдумы РФ, с тюремным руководством. Что удивительно, некоторые высокопоставленные 

тюремщики, как, например, бывший начальник ФСИНа Юрий Калинин**, прониклись идеями Абрамкина. И Калинин вслед за ним говорил о необходимости снижения количества зэков, повторял страшные цифры: из мест лишения свободы каждый месяц выходит тысяча человек с открытой формой туберкулеза.

Что-то изменилось? Да, тюремное население с тех пор сократилось с более чем миллиона до 700 тыс. человек, а Абрамкин еще в 1999 году говорил, что система может обеспечить выживание не более чем 600 тыс. заключенных. И хотя в зонах по-прежнему умирают от туберкулеза, государство озаботилось этой проблемой, и такой катастрофы, как 10–15 лет назад, уже нет.

Абрамкин занимался всем: писал поправки в законы, ездил по колониям, отвечал на письма заключенных, придумал передачу «Облака» на радио «Россия» и больше десяти лет сам писал сценарии.

Идея радиопередачи пришла ему в голову в последние месяцы его срока в Красноярском крае, когда он сидел в одиночке. Абрамкин понимал: надо придумать такую программу, которая стала бы «ниточкой, связывающей арестанта с вольным миром». Радиопередача «Облака», судя по письмам, которые пачками получают до сих пор, очень популярна. Она стала, как и хотел Абрамкин, «голосом зэков».

Еще одной важной для Абрамкина темой была тюремная субкультура. Он считал, что отношения между осужденными в тюрьме гораздо чище и правильнее, чем отношения на воле. «Думаю, если бы реформаторы изучили опыт тюремных разборок, они, может быть, и поняли, каким должно быть российское правосудие, — писал он в докладе «Тюремная разборка как возможная модель российского правосудия». — В зоне используются принципы традиционной культуры, обычного права. В основе тюремных разборок лежит библейское, даже евангельское правосудие. Там нет задачи найти виновного и наказать его. Есть задача восстановить мир и согласие». Абрамкин, конечно, тюрьму романтизировал, поэтизировал. Когда его спрашивали, не стоит ли ввести тюремные нормы в вольном мире, он возражал: «Это не тюремные нормы, это традиционные ценности».

Хотелось бы с этим поспорить или расспросить его поподробнее. Уже не спросишь.

Кто-то из друзей и коллег считает его гением, кто-то сравнивает с доктором Гаазом, кто-то называет великим правозащитником.

Сам Абрамкин себя правозащитником не считал. Как-то написал: «Надеюсь, что я принадлежу к некоему «правильному» (это на тюремном языке) сообществу, в котором и Андрей Дмитриевич, и Юрий Орлов, и Сергей Адамович, и доктор Гааз, и Серафим Саровский (вместе с житийным «медведем»), и доктор Януш Корчак…»

На отпевании 30 января в Андреевском монастыре было много народа. Но почти не было молодых. Кто-то грустно сказал: «Как будто бы хороним правозащитное движение».