Сравнительный анализ малой нужды
Дело было на стыке Бронных улиц, — там, где на месте приснопамятного советского кафе «Аист» широко раскинулся роскошный новиковский ресторан…
Я шел по Большой Бронной в сторону Малой. Напротив ресторана стоял красный «Феррари», противоположная сторона тоже была запружена, прямо сказать, не «жигулями». И вот из джипа вышла компания, состоящая из трех мужчин лет за сорок, и направилась в ресторан.
И один сказал вдогонку двоим:
— Шас поссу только.
И поссал.
Неторопливо, в охотку, на радость переполненному организму, на колесо собственного джипа. Ясным солнечным вечером, в центре Москвы. Я хотел было написать — «к изумлению прохожих», но понял, что это было бы неправдой. Прохожие были, но изумился, кажется, я один…
Опять отстал от реальности.
Давно замечено, что закон работает только там, где не слишком сильно выходит за пределы обычаев. То есть, если в Гвинее-Бисау обманным путем ввести в действие датскую конституцию, Дании все равно не получится, а получится та же Гвинея-Бисау, но в большом недоумении.
Мочиться на улицах российский закон не разрешает — ни днем, ни ночью, ни в Тютюшах, ни на Мавзолей. Но то — закон… Всесильный обычай смещает реальность в сторону молчаливой и гораздо более дифференцированной полугвинейской нормы, согласно которой — где-то действительно нельзя (в новейшей языковой практике это «действительно» обозначается словом «строго»), где-то нельзя, но если очень хочется, то можно (а уж в сумерках сам бог велел), а где-то можно и в открытую среди бела дня, потому что все свои и, как было сказано у Чехова, «чай, не Англия».
Поэтому мое давешнее изумление касалось, конечно, не нарушения закона (видали мы эти законы), а очередной подвижки нормы. Ибо еще недавно это, мыслимое у глухой стенки, здесь и так было — совершенно немыслимо.
Лет двадцать с лишком назад, в первоначальные «лихие девяностые», мы уже проходили похожее обрушение, но то обрушение было совсем иного свойства: оно сопутствовало обрушению государства. Советский страх перед «ментом» и парткомом рухнул, других сдерживающих механизмов еще не было в заводе, и дикое пореформенное поле гуляло во всей красе.
Потом, мало-помалу, появились общественные нормативы.
Потом стало крепнуть государство.
Оно крепло, крепло — и окрепло так, что не оставило в стране вообще ничего, кроме себя. Сегодня кругом одни силовики, нравственность и тотальный контроль: где не Бастрыкин, там Чайка; где не Гундяев, там Колокольцев! Так отчего же этот господин из джипа так свободно мочеиспускает посреди Москвы, у дома, где жил Рихтер, — и отчего никто даже не заверещит по этому поводу?
И в чем отличие этого мочеиспускания от аналогичного (и, может быть, в том же исполнении) двадцать лет назад?
Мне кажется, вот в чем.
В начале девяностых дикость этого человека символизировала его отпадение от государства — сегодня она символизирует полное с государством единение!
Хамство, презрение к закону и право сильного, культивируемые все путинские годы и достигшие пика на его третьем сроке, — давно стали негласным обычаем, гораздо более сильным, чем любые буквы закона. Обычаем, растлевающим ежедневно.
Безнаказанность своих вошла в плоть и кровь — это то, что существует, так сказать, по умолчанию… Так отчего было этому человеку не поссать на колесо, коли приспичило? Он же не на одиночный пикет вышел, правда?
Ну, вот и ладушки.
Он — внутри нормы, а значит, все у него будет хорошо.
