Бетонная преграда, разделившая надвое Западный и Восточный Берлин, немецкий народ, Европу и мир – не устояла перед порывом людей к свободе. Граница была открыта. The New Times – о том, кто и как приближал этот день
Фото: Reuters
7 октября 1989 года президент СССР Михаил Горбачев в последний раз прилюдно расцеловался с первым секретарем ЦК Социалистической единой партии Германии, Председателем Госсовета ГДР Эрихом Хонеккером. Праздновалось 40-летие «первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле». Горбачев стоял на трибуне и ласково махал рукой трудящимся и физкультурникам. Однако в своем приветствии советский президент проронил странную фразу: «Важно вовремя улавливать потребности и настроения людей. Кто опаздывает, того наказывает жизнь».
Фото: Reuters
Хонеккер на эту перестроечную риторику внимания не обратил. Он не собирался «поступаться принципами» и потому запрещал у себя в стране все идеологически сомнительное, приходящее с востока. Между тем экономическая, да и политическая ситуация в Восточной Германии была отчаянная. Советское руководство, получавшее от КГБ доклады о настроениях в руководящей верхушке ГДР, об этом прекрасно знало. Страна целиком жила в долг. Верхи отгородились от происходящего в правительственном поселке Вандлиц, прозванном в народе «Вольвоград» («мерседесы» были неприемлемы, потому что их делали в ФРГ), охотились, выписывали западные товары, катались по зарубежным курортам — в общем, жили в свое удовольствие, полагаясь в деле поддержания стабильности целиком на Министерство госбезопасности — «штази» с его гигантским аппаратом.
Друзья-провокаторы
27 июня бывший сотрудник органов безопасности Венгрии Дьюла Хорн, ставший министром иностранных дел страны, прибыл на пограничный пункт Шопрон и вместе главой МИДа Австрии Алоизом Мокком символически перерезал колючую проволоку на КПП. Венгры получили возможность свободно выезжать на Запад. В дружественную Венгрию немедленно устремились восточные немцы - в надежде проникнуть в Австрию. К середине августа их было уже около 10 тыс. человек. Венгерские пограничники вежливо останавливали их на границе с Австрией, однако наотрез отказывались высылать назад в ГДР, как того требовал Восточный Берлин. Мало того, кое-кто из пограничников подсказывал, как и где удобнее нелегально перейти границу, а некоторые попросту подбрасывали беглецов на «газиках» прямо к проволочному забору.
19 августа во время «паневропейского фестиваля» в Шопроне первые 600 немецких беженцев свободно перешли австро-венгерскую границу. Венгры даже подали им специальные автобусы. Руководство ГДР было в ужасе. Министр иностранных дел Оскар Фишер назвал Хорна «предателем», Хорн Фишера — «тупоголовым». Хонеккер попробовал искать содействия в Москве, но оттуда пришел ответ, что «это внутреннее дело венгерских товарищей».
22 августа несколько сотен восточных немцев штурмовали посольство ФРГ в Праге. Посольство дало им убежище. Через некоторое время число беженцев достигло 4 тыс. Чешская полиция не препятствовала тем, кто перелезал через забор посольства.
10 сентября после тайных переговоров с ФРГ венгерское правительство открыло границы на Запад для граждан ГДР и немедленно получило льготный кредит в 500 млн дойчемарок. В течение следующих трех дней через Австрию в ФРГ бежало 15 тыс. человек. (К середине октября их число достигло 50 тыс.) ГДР тут же запретила своим гражданам частные поездки в Венгрию. Тогда люди устремились в Прагу и Варшаву. Через несколько дней посольство ФРГ в польской столице, как и в Праге, было переполнено.
З0 сентября Хонеккер, не желая, видимо, портить себе праздник 40-летия ГДР, согласился на эвакуацию восточногерманских граждан из посольств ФРГ в Праге и Варшаве через свою территорию — в спецпоездах, в запломбированных вагонах. «Страна по ним не заплачет», — заметил он. В 18.52 на балконе в пражском посольстве появился министр иностранных дел ФРГ Х.-Д. Геншер и объявил, что беженцам разрешен выезд. Люди рыдали и смеялись. На следующий день, 1 сентября, в Баварию через Дрезден отправился первый эшелон. На границе с ФРГ у пассажиров забрали паспорта, тем самым символично признав за ними иное, общегерманское гражданство. (В общей сложности через Прагу на Запад перебралось 17 тыс. человек, через Польшу — 4, 8 тыс.)
Власти ГДР запретили свободный выезд в Чехословакию. Тем не менее 3 октября тысячи гэдээровцев устремились в Дрезден в надежде впрыгнуть в проходящие на запад поезда. На центральном вокзале произошло побоище, чудом обошлось без убитых, многие были арестованы.
Фото: Reuters
Праздник на немецкой улице
7-8 октября в Восточном Берлине — торжества, а страна при этом оказывается на пороге гражданской войны. Готовятся лагеря для будущих интернированных лиц. Уточняются списки оппозиции. Границы в западные секторы города закрыты. Вечером от Александерплац к Дворцу республики, где проходил праздничный прием с участием Михаила Горбачева, направилась стихийная демонстрация. Люди кричали: «Горби! Горби!», «Нет — насилию». Демонстрантов оттеснили, потом стали разогнать резиновыми дубинками. Но людей становилось все больше. После того как в 20.30 советский лидер уехал, началось избиение. Сотни были арестованы и свезены во временные сборные тюрьмы. Похожее происходило и в других городах. Всего в эти дни демонстрации состоялись в 511 населенных пунктах.
9 октября в Лейпциге в церкви святого Николая решилась судьба ГДР. В последнее время здесь каждый понедельник пастор Кристиан Фюрер читал «молитвы о мире», которые заканчивались мирными шествиями. В этот день в 17 часов пастор также начал службу. Половину мест в кирхе заняли коммунисты, чтобы блокировать возможную демонстрацию. На соседних улицах стояли наготове 8 тыс. спецназовцев и гэбэшников, получившие приказ самым крутым образом разогнать шествие. Наготове была и техника. К 18 часам, однако, у кирхи собралось 70 тыс. человек. После того как было зачитано обращение «К примирению», одним из авторов которого был знаменитый дирижер Курт Мазур, демонстранты зажгли свечи и двинулись к центру города. И свершилось чудо. Войска не вмешались. Как, кто и почему отменил приказ из Берлина, до сих пор неясно.
11-16 октября второй секретарь ЦК СЕПГ Эгон Кренц и предсовмина Вилли Штоф тайно встретились, чтобы сколотить антихонеккеровское большинство в Политбюро. Хонеккер же предпринял было последнюю попытку устрашить жителей Лейпцига, пустив против них танки. Его отговорили, а на демонстрацию на этот раз вышло 150 тыс. человек с лозунгами «Мы — народ».
Фото: Reuters
17-18 октября собралось Политбюро СЕПГ. Когда Хонеккер предложил огласить повестку дня, Штоф сказал: «Повестка одна — смещение Эриха Хонеккера и избрание Эгона Кренца Генеральным секретарем». Не правда ли, знакомый сценарий? Точно таким же способом в октябре 1964-го отправили в отставку Хрущева. Хонеккера обвинили во всех бедах страны, вспомнили прошлое (главный «штазист» Эрих Мильке вновь вытащил на свет подозрения, что Хонеккер, находясь в нацистской тюрьме, сотрудничал с гестапо) и в конце концов вынудили проголосовать за собственную отставку. Такова была сила партийной дисциплины. На следующий день пленум ЦК утвердил решение Политбюро. Москва демонстративно не вмешивалась.
Фото: Reuters
Смена первых лиц не обманула народ. Люди вышли на улицу, в Лейпциге 300-тысячная демонстрация требовала свободных выборов и свободного выезда за границу. Член Политбюро, первый секретарь Берлинского окружкома Гюнтер Шабовски впервые встретился с оппозицией. В ЦК обсуждался секретный доклад об экономическом положении. Страна — банкрот. Во время визита Эгона Кренца в Москву Горбачев подтвердил, что денег для ГДР у него нет и что нужно рассчитывать только на себя.
4 ноября состоялась самая крупная демонстрация в истории страны. Около миллиона человек на Александерплац в Берлине требовали отставки правительства, свободы слова, печати, свободного выезда. Но даже и в этой ситуации «штази» продолжала вести оперативную съемку из специально оборудованных укрытий.
6 ноября опубликован полный оговорок проект закона о выезде за границу. Он сразу же попал под уничтожающую критику. Впервые на демонстрации прозвучало: «Нам не нужен закон — нужно убрать Стену».
8 ноября уходит в отставку старое Политбюро и избирается новое. Одновременно Чехословакия, границу с которой снова открыли, выдвигает ультимативное требование: «выезд граждан ГДР в ФРГ должен идти напрямую, а не через ЧССР».
Мстислав Ростропович, советский и российский виолончелист, пианист и дирижер
Фото: Reuters
Закономерная случайность
9 ноября. Все участники событий описывают этот день по-разному. Эгон Кренц утверждает, что он заранее знал, что тот листок бумаги, который являл собой проект нового порядка выезда за границу и обсуждался после обеда на ЦК, должен был перевернуть мир. Ханс Модров, новый глава правительства ГДР, считает, что все произошло спонтанно, решение об открытии границ заранее не готовилось, документ не проходил через правительство и парламент, а потому вообще героев нет. Главный же участник событий, первый секретарь Берлинского окружкома и член Политбюро Гюнтер Шабовски ссылается на игру случая и закономерности.
В тот день на ЦК обсуждались «временные правила выезда», но сразу же стало ясно, что слово «временные» народ не примет. Впрочем, они и здесь сделали «идеологическую прокладку», ссылаясь на то, что «горбачевская концепция «общего дома» должна быть перенесена на отношения двух немецких государств». Предполагалось, что на следующий день новые правила будут приняты правительством, опубликованы и немедленно вступят в силу. Говоря бюрократическим языком, разрешались «частные поездки за границу без рассмотрения поводов для поездки и наличия родственников». Разрешения должны были выдаваться соответствующими органами без промедления.
Фото: Reuters
Около 18 часов Шабовски шепнул Кренцу, что вот-вот состоится международная пресс-конференция, посвященная этой теме. «Сообщить им о нашем решении?», — спросил Шабовски. «Непременно, — ответил Кренц. — Это гвоздь нашей программы».
В пресс-центре Шабовски долго разъяснял 400 журналистам позицию ГДР по разным вопросам. «А как обстоят дела со свободным выездом?», — спросил итальянский журналист из информационного агентства АНСА.
Было 18.53. Шабовски зачитал официальное сообщение для прессы, начинающееся словами «Совет министров постановил...»
Совет министров и духом ничего не знал.
И дальше произошло непредвиденное.
«Касаются ли новые правила Берлина?» — не унимался настырный итальянец. «Конечно, конечно, — пояснил Шабовски. — Выезд возможен через все пограничные переходы, в том числе и в Западный Берлин». Он имел в виду - после опубликования в официальной печати.
«И когда же правила вступают в силу?» — «По моим сведениям они вступают силу...— Шабовски порылся у себя в бумагах, увидел слово и произнес: «НЕМЕДЛЕННО». Журналисты ринулись к выходу.
Фото: Reuters
«Не стрелять!»
В 19.04 весть об открытии границ передало немецкое агентство ДПА. За ним — радио «Свободный Берлин» и телевидение.
В 20.30 народ стал прибывать на один из пограничных переходов на севере Берлина, в районе Борнхольмерштрассе. Люди просовывали сквозь решетки паспорта и требовали открыть ворота. Ситуация могла обернуться катастрофой. Пограничники не получили никакого приказа. По инструкции они в такой ситуации должны были стрелять.
Не получило распоряжений и руководство армии и госбезопасности. Людей становилось все больше. Причем с обеих сторон границы.
«Не стрелять», — вот единственный приказ, который офицеры на свой страх и риск отдали солдатам.
Политбюро уехало в Вандлиц. Говорить было не с кем. Ответственность взял на себя начальник штаба пограничных войск Дитер Тайхман, который видел по телевидению пресс-конференцию и оценил ситуацию на месте. О своем решении он доложил начальству уже задним числом.
Фото: Reuters
В 22.30 первый шлагбаум был поднят. Через два часа были открыты все пограничные переходы в Западный Берлин. Кто в «трабанте» (пластмассовая машина с мотоциклетным двигателем, мощностью 16 л.с.), кто пешком, кто в пижаме, кто на лошади. Безумие — вот было главное слово. Одна женщина так и заявила полицейским: «Добрый вечер, я схожу с ума».
То, что делалось в городе, описать невозможно. Всю ночь питейные заведения и рестораны в западной части бесплатно поили народ пивом, шнапсом и шампанским. Разгоряченная толпа била витрины винных магазинов — никто не реагировал, страховка все брала на себя. «Hoffmann Getränke»* рядом с крупнейшим в Европе магазином KaDeWe был полностью разграблен. Восточноберлинцам стали выдавать «приветственные деньги» — по 100 ДМ на человека, тогда немалая сумма. Сразу же наполнились лагеря беженцев. Лагерный комплекс Мариенфельде (главный пересылочный пункт) был переполнен: люди не верили властям и на всякий случай решили остаться. До 1 декабря 1989 года 9 миллионов человек из 16-милионного населения ГДР посетили ФРГ.
*Большой магазин напитков.
Фото: Reuters
Посольский гнев
А что же политики? Советский Союз об открытии границ в Берлине заранее проинформирован не был, и потому посол Вячеслав Кочемасов пребывал в страшном гневе, еще с ночи посылая грозные шифровки, намекая на «очень серьезные последствия». В ГДР привыкли слушаться советского посла. СССР не возражал, что будут открыты один или несколько пограничных переходов на юге страны, но о такой чувствительной точке, как Берлин, речи вообще не было.
Западная группа войск была приведена в состояние повышенной боевой готовности. Посол успокоился лишь после того, как из Москвы пришла телеграмма, в которой немецких товарищей поздравляли со своевременным и «мужественным шагом».
Падение Стены застало врасплох и правительство ФРГ. Гельмут Коль в этот момент пребывал в Польше. «Вы уверены?», — спросил ошеломленный канцлер своего советника Эдуарда Аккерманна. Коль решил прервать визит и немедленно лететь в Берлин. По соглашениям канцлер мог прилететь в Западный Берлин только со стороны ФРГ и только на самолете союзников, а потому прибыл в город лишь около 3 часов дня 10 ноября и попал прямо на митинг у здания Сената в районе Шёнеберг. К этому времени Эгон Кренц уже отдал тайный приказ привести в боевую готовность элитные армейские части вокруг Западного Берлина. И союзные разведки проморгали этот шаг, который мог оказаться роковым для немецкого единства. К счастью, обошлось. Судя по всему, СССР не дал добро на кровопролитие.
Первое явление канцлера после открытия границы было неудачным. Левая толпа освистала его. Документы сохранили интересную деталь. Когда выступал правящий бургомистр Западного Берлина социал-демократ Вальтер Момпер (а он имел солидную лысину), Коль съязвил: «Ленин говорит, Ленин говорит».
Дальнейшее развитие событий показало, что по-ленински действовал как раз сам канцлер, который ради достижения главной цели — немецкого единства — рискнул, как и Ильич при Брестском мире, всем экономическим и политическим достоянием республики.
И добился своего.
Фото: Reuters
Сооружение Берлинской стены было начато 13 августа 1961 года с целью прекратить бегство восточных немцев из ГДР в Западный Берлин. Общая протяженность этого укрепленного инженерного сооружения составляла 155 км, в том числе в черте Берлина – 43 км. 9 ноября1989 года, вопреки сложившимся представлениям, Стена не была разрушена. Был всего лишь открыт доступ в западные зоны Германии и сектора Берлина. Пробитые в Стене дыры были очень быстро заделаны, а в Западный Берлин пропускали по документам ГДР. (По советским паспортам – нет.) Стену стали сносить лишь с 1 июля 1990 года, после заключения валютного союза между ГДР и ФРГ.
Шампанское на КПП
Отрывок из повести Алексея Славина
Мне очень надо было в Западный Берлин. Очень. Там в Шпандау, в общаге для политбеженцев, находилась жена. В марте 1990 года она вместе с оравой вьетнамцев перелезла Стену у Бранденбургских ворот. Потом, уже через пару недель, она попросила поляков (заплатив бриллиантовыми сережками) переправить на запад нашу дочь, которая тогда находилась в воинской части, где служил брат жены.
Чего уж только не делали тогда эти поляки, первыми вкусившие запах разложения социалистической ситемы и обалдевшие от этого запаха, как от ацетона.
Кончилось все плохо: больную трехлетнюю девочку (мы, собственно, и собирались лечить ее в Западной Германии) и ее провожатого выследила советская военная контрразведка, которой заниматься, похоже, было больше нечем. Ребенка поместили в военный госпиталь в Карсхорсте. Поляка отпустили.
На запрос западноберлинского полицайпрезидента о возможности «воссоединения семьи» советский генеральный консул в Западном Берлине Рудольф Алексеев ответил лаконично: «Пусть она выбирает: или Azyl (то есть политическое убежище. – А.С.), или ребенок».
А потому посольские сотрудники хотели иметь дело только со мной как с человеком, еще заслуживавшим хотя бы номинального доверия. Недели три я вел с ними переговоры по телефону из Москвы. Беспомощный ребенок находился в госпитале. Мне нужно было приехать и его забрать.
Вот почему мне до зарезу нужно было в Западный Берлин. Я не хотел, чтобы он жил в стране, где приходилось смертельно выбирать между убежищем и дитем. Официальная система заложничества, сложившаяся в СССР, вызывала у меня отвращение чуть ли не до рвоты. Впрочем, как и сам СССР.
Поиски дыры
Я созвонился с женой (самое смешное, что можно было заказать разговор из Москвы на номер телефона-автомата в общежитии) и сообщил, что 7 мая 1990 года постараюсь пройти через контрольно-пропускной пункт Checkpoint Charlie.
По советскому паспорту меня через этот КПП, несмотря на все мои просьбы, не пустили. Советские граждане, в отличие от польских или венгерских, не обладали правом прохода на запад через Восточный Берлин.
И тогда я двинулся по паралельным улицам вдоль Стены, подошел к тому месту, где, как меня уверяли, должна была быть вполне приличная дыра, в которую и надо было протиснуться, посмотреть налево на вышку, где мог быть пограничник, но где его, как опять же уверяли, уже давно не было, и быстро пробежать метров триста на «ту сторону», где проходов или лазов было значительно больше.
Дыры не было. То есть она была когда-то, но ее с немецкой аккуратностью уже успели заделать металлическими прутьями. Иначе говоря, начали наводить порядок. От порядка я никогда не ждал ничего хорошего.
И все же в дурацком французском костюме фабрики «Большевичка» (самом лучшем, слепленном, как утверждали, по французским лекалам), в галстуке, с сумкой на плече, в которой было какое-то ненужное барахло и зачем-то бутылка «Советского шампанского», я вставил ногу в выбитое в стене отверстие, ухватился рукой за другое, повыше, и подтянулся...
Как-то очень легко взобрался по выбоинам, которые почему-то располагались в Стене достаточно удобно, чтобы опереться. Сверху, с трубообразной бетонной накладки, надетой на Стену (чтобы снизу нельзя было зацепиться крюком или рукой) открылся другой мир. Я сидел на ней, как в седле, свесив ноги по обе стороны Системы. Где-то я уже видел этот мир. Тогда вспомнить не мог. Теперь знаю – нечто подобное простиралось в фильме «Сталкер». Точно такое же бездушное серое простанство, таящее бесконечную непознанную опасность... Та же вечная рухлядь под ногами... Такой же сор мысли. Точнее, её остатков. Охлопьев. Та же мерзость бессилия...
Я сидел и смотрел. Но никого и ничего не было видно ни вверху, ни внизу, ни справа, ни слева. Пустота и мерцание, похожее на пробуждение после наркоза. На плече болталась сумка.
И тогда я ее бросил вниз, туда, за стену, чтобы было удобно прыгать, потому что она мне мешала, потому что сверху выбоины на другой стороне Стены были не видны и некуда было ставить ногу. Лишний груз мешал... Повиснуть на трубообразной нашлепке было невозможно. Так она задумывалась.
Пока сумка летела вниз, я вспомнил, что в ней бутылка шампанского и приготовился услышать маленький взрыв.
Взрыва не было.
Советское шампанское не разбилось.
Я не знал, что нахожусь на высоте 3.60, а потому ни о чем не думал, когда прыгал вниз и чуть не сломал ногу.
Знал лишь, что стрелять вроде бы не должны, но до конца уверен не был.
Посмотрите вниз с высоты хотя бы один раз. Даже с маленькой высоты. Представьте себя букашкой. Преодолейте падение, которое неизвестно чем закончится.
Это только козлы прыгают по скалам, не думая, чем это может закончиться. Или дураки вроде меня. Или люди не вполне понимающие, что они делают. Опять же себя отношу к ним…
Прыжок - и я в уме, как сказал поэт. Правда, в слабом...
Хотя, конечно, я в уме не был, и небо продолжало мерцать всеми оттенками серого цвета.
С тех пор я полюбил этот цвет (люблю и сейчас), хотя психологи считают его точным признаком депрессии. А вообще-то цвет как цвет. Ярко-красный намного отвратительнее…
Я посмотрел налево, на вышку, но ничего не увидел, и пошел, как инструктировали, вправо вдоль стены, чуть ли не прижимаясь к ней, чтобы не увидели с вышки (будто это могло спасти!), а потом - уже через сталкеровскую полосу - побрел к высотному зданию издательства Шпрингера, что возвышалось на другой стороне, почти вплотную ко второй, дальней стене.
Я видел только это здание и боялся смотреть по сторонам.
Сквозь стену
Машина подъехала откуда-то сбоку. Вышедший человек в униформе что-то крикнул на немецком языке, которого я тогда не знал, точнее, знал только несколько слов типа «хендехох» и «нихт шиссен, камераден», но он не сказал «хендехох» и встал передо мной, слегка ухмыляясь. Я не испугался. Мне было очень обидно, что он вдруг появился, и я на смеси русского и английского, жестикулируя и показывая рукой куда-то за стену, попробовал объяснить человеку, что мне очень нужно пройти.
Человек, наверное, меня не понял и, не мигая, лениво ткнул прикладом, отчего мои ватные ноги тут же подкосились, и я с облегчением упал.
И тут же вжал голову в плечи и врос в землю. Будто и это могло спасти. Как мог – врос. Человек же в униформе махнул рукой в сторону восточной стены, «мол, туда, туда давай», сел в машину и тихо тронул.
Я встал на четвереньки и пополз назад, упорно глядя в землю. Потом сам того не замечая встал. Зачем?
Подойдя к стене, я понял, что по-новой просто не смогу ее перелезть.
На внутренней стороне уже не было выбоин, что на той, внешней, – ведь отсюда туда вообще никто никогда не лазал.
Стена мне в тот миг казалась огромной и, когда я смотрел на нее, застила даже жаркое небо. Самой мерзкой была нашлепка наверху. Мне хотелось ударить в стену, и я пнул ее ногой. Потом еще раз, потом ещё... Это не было отчаяние. Это было разочарование... Это была ошибка!
По всем правилам, я заслуживал глубочайшего унижения, если не смерти.
Но смерть тогда уже начали распределять по-другому.
Было 7 мая 1990 года.
Я осторожно посмотрел назад. Машина стояла где-то метрах в трехстах, а человек в униформе шел от нее, не оглядываясь, дальше в сторону КПП «Чекпойнт Чарли».
Точнее к поперечной стене, что тогда отделяла переход от основной полосы. Там у них были свои проходы.
И тогда я, вжав голову в плечи и тупо и безрассудительно глядя в бугристую землю, не чувствуя ни страха, ни отчаяния, а чувствуя на плечах огромную тяжесть, еще раз побрел на запад. Я не знаю, видел ли меня человек в униформе. Я же смотрел только под ноги и видел лишь качающуюся землю, а когда заставил себя поднять голову, то скорее каким-то потусторонним умом осознал, чем зрительно запечатлел, что та, другая, более дружеская стена, где-то совсем близко. И тогда, спотыкаясь и падая, я побежал, или мне казалось, что побежал, потому что, судя по всему, бежать не мог, и стена вдруг сама собой раздвинулась. Да, раздвинулась.
В этом месте в ней и в самом деле зияла широкая дыра...
С того света
Когда я вышел на улицу, параллельно идущую уже по ту сторону Стены, я так и не понял, что нахожусь на западе, ибо поверить в это было так же невозможно, как переплыть океан.
Потом я узнал, что эта улица в переводе с немецкого называлась Поварская. Но к ней вела еще одна улица, с не менее милым названием – Липовая.
Я шел по Липовой и Поварской и смотрел почему-то наверх и вдаль, и небо мне вновь казалось абсолютно серым, без оттенков, хотя стоял ясный майский день. И дома были все сплошь серыми. Но это был уже цвет. Любой цвет, даже серый и черный, – это признак жизни. Бесцветье – смерть.
У входа в метро я свернул направо и метров через двадцать сразу же уперся в КПП. Перед ним стоял щит, на котором было написано на трех языках: «Внимание! Вы покидаете американский сектор», и он, щит, заслонял дальние крыши домов на восточной, точнее, северной стороне Фридрихштрассе (Стена разделяла эту знаменитую улицу на два отрезка, и КПП был как тромб).
У КПП, метрах в пяти от Стены стояла закусочная – обыкновенная будка, где продавали жареные сосиски с кетчупом и порошком карри. За стеклом холодильного шкафа виднелось пиво, кола, минералка в бутылках совсем иной конфигурации, и мне казалось, что в таких бутылках должна была быть только очень хорошая водка... Рядом стояли длинные столы с простыми скамьями. На скамье сидела жена и, подперев щеку рукой, смотрела на щит «Внимание! Вы покидаете американский сектор». Она взглянула на меня удивленно и ничего не сказала, так как говорить в тот момент, собственно, было не о чем. Все и так было ясно: я пришел с того света. С ТОГО СВЕТА.
Все было ясно. Я буднично сказал: «Здрасьте», мимолетно поцеловал ее в щеку, мимолетно обнял...
У меня не было ни одной западногерманской марки, и она купила мне сосиску. Потом сказала, что у нее есть бутылка вина. Бутылку надо было открыть, и она спросила, есть ли у меня штопор или хотя бы перочинный нож со штопором и протянула руку в полной уверенности, что он есть. Штопора у меня не было. Она устроила мне скандал. С криками, упреками, слезами. Ибо я не удосужился вспомнить о такой важной вещи, как штопор. Она бы вспомнила, если бы собиралась, как я, переходить границу, за которой все стоит денег.
Тогда я вспомнил, что у меня есть шампанское.
Еще никто, я уверен, не пил, как мы, «Советское шампанское» у КПП «Чекпойнт Чарли». Мы разлили его в пластиковые стаканы. Вкус шампанского был отвратителен. С тех пор я больше никогда не пил «Советского шампанского», или как оно теперь называется?
