«Мы не нащупываем нерв»

Я твердо знаю, что если бы сейчас начинал свою жизнь в искусстве, то в кино бы не пошел. Куда бы пошел — не знаю. Надо быть 1990 года рождения, чтобы понять — куда.

Логика молодых (тех, кто, например, учится у меня в мастерской во ВГИКе) очень отличается от моей. И убеждать их в том, что на рекламе себя не сформировать, что надо ходить в театры, читать книги, напитывать душу, — очень трудно… Но, в конечном счете, я вроде к ним пробиваюсь…

Мое поколение ушло, появилось новое — те, кому сейчас 30–40 лет. У многих из них я вижу весьма высокий потенциал. Но они не очень умеют работать с киноматериалом.

Вот сейчас я начал смотреть фильмы, чтобы выбрать российского претендента на «Оскар». Все они сделаны довольно крепко, но я начинаю на них скучать. И не важно — известный режиссер снял фильм или малоизвестный, представлена была лента на других фестивалях или нет, получила награду или прошла незамеченной… Вот, например, картина «Дурак» Юрия Быкова была отмечена призами в Локарно. Хорошая картина, достойная. Но она не зрительская: ее посмотрит, может быть, 100 тысяч зрителей.

Это значит, что мы не нащупываем нерв. Это значит, что надо менять всю систему производства кино — таким образом, чтобы кино и зритель смогли слиться в объятиях.

Сейчас ведь как происходит? Режиссер приносит заявку на комиссию Министерства культуры и доказывает, что снимет хорошее кино. Получает деньги, а картина в прокате проваливается. И режиссер не несет за это никакой ответственности — ни моральной, ни материальной. Ему никто не скажет: «Милый, больше никаких денег ты не получишь!»

Через два года этот режиссер опять приходит с заявкой, опять доказывает, получает деньги — и снова проваливается… Это правило должно быть сломано.

Нас немало — тех, кто пытается доказать президенту необходимость восстановления министерства кинематографии, Госкино, которое будет заниматься только проблемами кино.

У Министерства культуры много работы по части театра, музыки, библиотек… Они отвечают и за туризм, а недавно им передали «дела» еще и упраздненного Минрегиона.

Министр культуры Владимир Мединский не раз говорил о том, что российское кино нужно развивать и поддерживать. Ну так, если «кино — важнейшее из искусств», надо его выделить. Вспомнить те формы работы, которые позволяли делать хорошие картины. Вспомнить то время, когда фильм начинал готовиться на стадии заключения договора со сценаристом. И сценарист приносил первый вариант сценария, а худсоветы разных уровней его обсуждали, обдумывали… Сценарии обкатывались, шлифовались… А сейчас приходит человек с готовым сценарием — и режиссеры почти не задумываются о том, что с этим материалом нужно работать. И как нужно это делать.

Я вошел в искусство в 60–70 годы — в полнейшей атмосфере запретов. И в определенном смысле все тогдашнее искусство было диссидентским: мы все говорили о запретах и боролись с ними в своих произведениях.

Помню, например, что Михаил Ильич Ромм много говорил о том, какие дураки сидят во власти, какие нелепые запреты продвигают. При этом сам Михаил Ильич — пятикратный лауреат Сталинской премии.

Я принадлежал к тому крылу, которое боролось за, так сказать, «социализм с человеческим лицом». Да, я был из этих наивных людей. Наивных не потому, что такой социализм невозможен, а потому что, как выяснилось уже позже, большинство боровшихся ненавидели социализм во всех его проявлениях. И его реальное воплощение в Советском Союзе ненавидели, презирали, стыдились.

Я же был уверен, что все мы хотим не менять систему, а улучшить ее, «защитить от дураков»…

„

Я вошел в искусство в 60-70 годы — в полнейшей атмосфере запретов. И в определенном смысле все тогдашнее искусство было диссидентским

Когда в конце 90-х начали публиковать мемуары деятелей диссидентского движения, они меня ошарашили: я увидел, что в советской жизни им было ненавистно абсолютно все. Когда мои друзья говорили о том, что в «социалистической» жизни вообще ничего хорошего не было, я хватал их за руки, мы ссорились, разрывали отношения…

Нынешние мои убеждения — по крайней мере, здоровый консерватизм.

Но у меня к власти немало претензий. В том числе потому, что эта власть — прямая наследница власти Ельцина. И я не понимаю, почему ваш замечательный журнал все время вяжется к Путину, но говорит, что в ельцинские времена все было намного свободнее… Я с этим не согласен.

В связи с Украиной действия президента активно поддерживаю. Я ездил туда лет 6-7 назад, видел этот ужас своими глазами. Видел бандеровские схроны, превращенные в музеи. Видел во Львове памятники Бандере и Шухевичу. Видел разбитые кладбища советским солдатам и оскверненный памятник Николаю Кузнецову. Слышал стенания русских в Харькове, Донецке, Симферополе. Профессор Харьковского университета, например, мне рассказывал, что в этом русскоязычном городе лекции заставляли читать на украинском языке. И штрафовали за разговоры на русском языке даже в коридорах здания университета. Я понимал с тоской, что они обречены. Будут жаловаться, жаловаться… и потихоньку сгниют.

А мирная операция в Крыму была проведена блистательно, совершенно в стиле Наполеона: вовремя, стремительно. Формально она была сделана по закону. Но и по душе. Люди хотели в Россию — люди сюда пришли.

Очень хочу снять кино о недавних временах нашей истории. Вот уже более двадцати пяти лет прошло с появления Горбачева и, казалось бы, даже исторические хроники времен перестройки и 90-х годов были бы очень интересны. А какой там богатейший материал для драматурга! Сколько было предательств, сколько удивительных поворотов в судьбах!

Были люди ранга первого секретаря обкома, которые прожили всю жизнь в этом качестве, стучали кулаком по столу и кричали своим подчиненным: «Если вот это не выполнишь, партбилет на стол положишь!» А спустя два года этот же человек доказывает американскому конгрессу, что с коммунизмом в России покончено.

Или член Политбюро, просидевший там четверть века, который вдруг начинает говорить о том, что он всю жизнь ненавидел коммунизм… Или секретари райкомов, которые успевали сжечь партбилет (публично или в лесу, на даче) и опять оказаться во главе района.

Через какие круги ада или рая прошли эти люди?

Однако этот богатейший материал выродился в произведения и анекдоты о «новых русских» и о бандитских разборках. Нигде в нашем искусстве нет осмысления того времени. Новая «Война и мир» не появилась, даже намека на это нет. Все ерничают на эту тему, но ухватить ее как колоссальную народную комедию или трагедию (определите жанр сами), как колоссальный сдвиг в жизни народа не хотят.

Я пытаюсь сейчас что-то написать, какой-то сценарий. Не знаю, что из этого выйдет. Вообще я всегда на такие темы замахивался, но заканчивалось это картинами «Москва слезам не верит» или «Любовь и голуби»… Хотя, возможно, эти замахи находили отражение в моих фильмах. Ведь картины получались нелегковесными: какое-то грузило в них присутствовало.

Я самоед. И во время съемок всегда сомневаюсь.

Но надо уметь настаивать на своей правоте. Это называется «энергия заблуждения», о которой писал Лев Николаевич Толстой, — когда ты начинаешь писать первую строчку: «Все смешалось в доме Облонских», и ты уверен, что это будут читать. И даже если тебе не враги, а друзья говорят: не надо, не делай, не снимай так, — нужно внутри самого себя находить доводы и говорить: нет, я это сниму.

Если для того, чтобы сделать то, что мне нужно, надо переступить через какие-то принятые или договоренные условности, я готов. Я рисковал, начиная с «Розыгрыша». Там я сделал нестандартные переходы от эпизода к эпизоду. Это встретило дикое сопротивление — актеров, операторов: зачем? для чего? Но сделали. И получилось неплохо.

„

Когда «Москва слезам не верит» вышла, мне кричали: «Это позор Мосфильма!». Тогда спасали меня только очереди в кинотеатрах...

Когда начинал снимать картину «Москва слезам не верит», мне говорили: посмотри, что делает Тарковский, посмотри, что снимает, — вон, в соседнем павильоне — Абдрашитов. Зачем ты хочешь снять «индийское кино»?.

А когда «Москва» вышла, мне кричали: «Это позор Мосфильма!», «Такие фильмы нам не нужны!» и так далее. Тогда спасали меня только очереди в кинотеатрах…

Вообще, когда я смотрю черновой материал, всегда думаю: «Какой ужас! Как все плохо получилось!» Особенно страшна фаза работы с озвученной, но «голой» картиной — когда актеры озвучили текст, но кроме него нет еще ни одного звука. Потом, когда ленту начинают «одевать», становится легче — появляется шумовая фонограмма, потом — музыка… Картина обрастает-обрастает… Потом печатается чистая копия. И вдруг выясняется, что кино-то — хорошее.

Волшебный процесс!