«Я откосил от России»

Я родился в 1985 году в Москве. У меня было прекрасное веселое детство, заботливые мама и папа. Мой случай опровергает распространенную теорию о том, что геи чаще всего появляются в неполных семьях.

Годам к 13–14 я понял, что не смогу оправдать ожиданий родителей и сверстников, а именно — скорее всего, у меня никогда не появится девушка. Мне нравились молодые люди, и я жутко этого стеснялся. Я рос в уверенности, что я единственный гей на земле. Что таких, как я, никогда не было, нет и больше никогда не будет. Потому я считаю, что сексуальное образование нужно вводить в школе с первого класса. Когда дети начинают друг другом интересоваться, или школа, или семья должны объяснить ребенку, что сексуальные пристрастия бывают разные.

Я постепенно подготавливал родителей к разговору о том, что я гей. Я держал на столе журналы, покупал фильмы. Наконец разговор состоялся, и, конечно, сразу начались скандалы. Родители ко мне подходили выяснять отношения по одному, вдвоем не решались… В итоге они приняли меня таким, какой я есть. Но, конечно, поскольку я единственный ребенок в семье, у нас очень остро стоит вопрос о внуках.

Обучение во ВГИКе — прекрасное время. Я поступил на режиссерский факультет к Владимиру Хотиненко. Сейчас, отучившись в Нью-Йоркской киноакадемии, могу сказать, что если бы во ВГИКе была хотя бы половина того порядка, который есть здесь, это была бы лучшая киношкола в мире. В Нью-Йоркской киноакадемии все функционирует, взять камеру — не проблема, администрация работает как часы. У нас во ВГИКе училось много иностранцев, и они все время интересовались — где студенческий профсоюз? Почему студенты не могут влиять на политику университета, бороться за свои права, требовать обещанных в программе часов обучения, добиваться смены педагога… Даже те, кто поступил на платное обучение, ничего не могли потребовать от вуза. Конечно, ни одному иностранному студенту — а все они учились за деньги — это не могло понравиться.

Помимо иностранцев на моем курсе были студенты из разных уголков России, никогда живого гея не видевшие. В отношениях с ними были, мягко говоря, шероховатости. А педагогам я благодарен за то, что они эту тему хотя бы умели обходить.

„

В современной России ситуация складывается так, что жить там и не бороться нельзя. Но я, лично я не хочу получить по голове. И не хочу в тюрьму

Я никогда не ориентировался в своих спектаклях или фильмах на так называемую гей-тематику. Во ВГИКе я не снимал ни про геев, ни про проблемы, с которыми они сталкиваются. Но я не снимал и про войну или про деревню, как это часто делали студенты. Не представляю, что должно произойти, чтобы я снял фильм о войне. Как минимум должны открыть все архивы, чтобы появилась новая информация. Тогда кино может быть интересным. Я снимал, как мне казалось, красивое кино — о современной любви, о современном человеке. О самом себе.

Вообще я считаю, что искусство, которое делают геи, более авангардное, более яркое, в большей степени обращено к будущему, больше нацелено на поиск нового языка — потому что геям приходится в три раза больше доказывать, в четыре раза больше объяснять, пытаясь найти через искусство связь с людьми. Но, конечно, не существует ни гей-искусства, ни искусства натуралов, искусство — это средство общения. Тебя либо слышат, либо нет.

Обучаясь во ВГИКе, я принимал участие во множестве кинофестивалей, одним из них был PutItOn.com, в качестве приза мне предложили обучение в Нью-Йоркской киноакадемии. Передо мной встал выбор: продолжить делать то, чем я занимаюсь, или уехать. А мне было что терять: я ставил спектакль в Центре Рощина и Казанцева, поступил в аспирантуру. У меня были друзья, которых я завел с таким трудом, с которыми много прошел вместе. Но хоть меня и приглашали на Кинотавр (например, с учебным фильмом «Пустота») — у меня не было ощущения, что мое кино в России кому-то нужно. Мне и самому не хотелось снимать в атмосфере коррупции и цензуры. Я уехал. Когда я пожил некоторое время в Нью-Йорке, принял твердое решение не возвращаться в Россию. Не было никакого желания снова погружаться в гомофобное, темное общество. Однако я уверен, что из России можно сделать толерантную страну за пару лет. Нужно просто на государственном телевидении пропагандировать не агрессию и ненависть, а терпимость.

Когда я уезжал, невозможно было предположить, что события в России будут развиваться так печально. Я жил в Москве, в которой мэром был еще Лужков, еще не было лесных пожаров, и вообще было какое-то сказочно другое время…

Конечно, я слежу за Первым каналом, например. Читаю и приличные СМИ. И когда в новостях начались сообщения о принятии одного безумного закона за другим… Я понимаю, что закон о гей-пропаганде был принят для того, чтобы Путин укрепил свой авторитет среди населения, получил возможность шельмовать неугодных, а заодно создал внутреннего врага. Но гей-сообщество еще в семидесятые годы научилось быть активным и бороться. Конечно, информация о том, как на эти законы реагируют в мире, никогда не просочится в российские средства массовой пропаганды, разве что в каком-то карикатурном виде. Но российским геям, которые заходят каждое утро на сайт gay.ru, важно знать, насколько широкая у них поддержка за рубежом. Как много людей им сопереживают, думают о них.

„

Каждый человек находится в каком-то меньшинстве — или сексуальном, или религиозном

Ведь, кажется, так легко понять или почувствовать: те, кто сейчас затравлен, кто стыдится, что он гей, кого преследуют за «неправильную» ориентацию, — это такие же люди. У них такие же надежды, мечты… Неужели эти банальные мысли непонятны такому огромному количеству людей в России?

Когда стали принимать законы о нетрадиционных отношениях, я уже делал в галереях инсталляции, выставлял фотографии и подумал: было бы здорово довести ситуацию с «законотворчеством» до абсурда, до края. Сделать такую инсталляцию: выстроить крематорий, в котором сжигают геев, евреев, всех, кто по той или иной причине оказался неугоден государству и обществу. Причем воссоздать крематорий скрупулезно, сделать его предельно похожим на те, которые были выстроены в концлагерях. И чтобы рядом были люди со свастикой, и чтобы на жертвах было написано — кто гей, кто еврей… Может быть, портрет Путина там повесить?

А потом подумал, что еще интереснее было бы сделать спектакль на эту тему. Поделился своей идеей с Валерием Печейкиным. Так появилась сначала пьеса «Маленький герой», а потом и спектакль «Крематорий».

Иногда я слышу примерно такое мнение: сейчас показывать и рассказывать про страдания геев (или любого меньшинства в России) — значит оправдывать ожидания американского зала. Ведь американцы в курсе того, что происходит сейчас в России. На этот упрек я отвечаю так: я вырос в России, жил там 25 лет и 25 лет мучился. Я имею право делать такой спектакль.

Но вот что важно: американская аудитория воспринимает «Крематорий» не просто как шоу о страданиях геев в России, а гораздо шире. Каждый человек находится в каком-то меньшинстве — или сексуальном, или религиозном, или национальном, или ментальном, или он просто одинок. У каждого есть чувство, что ты совершенно, катастрофически не совпадаешь с обществом, и у каждого есть боль по этому поводу. И природа этой боли у всех одинаковая. Спектакль «Крематорий» — он об этой боли. И он — о зле, об очень большом зле. О ненависти к тому, чего ты не понимаешь, что тебе чуждо, что ты хочешь вообще изгнать из жизни. Своим спектаклем я задаю вопрос: это зло лечится или нет? Это разделение на свой-чужой — оно в принципе преодолимо?

А геям, которые остались в России, я могу сказать лишь одно — уезжайте, и как можно скорее. Если вы все еще там — уезжайте. На что вы надеетесь? Конечно, есть борцы, которые получают по голове, которых в любой момент могут посадить в тюрьму.

В современной России ситуация складывается так, что жить там и не бороться нельзя. Но я, лично я не хочу получить по голове. И я не хочу в тюрьму. А сидеть в России тихо и всего бояться я тоже не могу. Потому я очень рад, что откосил от России.