Какие вопросы исторической тематики относятся к «особо чувствительным» в других странах и как с ними там поступают — The New Times узнавал в Великобритании, Германии, Польше и Франции
Невозможных вопросов не бывает
Андрей Остальский, Лондон12 лет лет назад американский комик Роберт де Вал после гастролей по Британским островам пришел к выводу, что для их жителей есть пять главных запретных тем: теракт 11 сентября 2001-го, надругательства над детьми, Холокост, изнасилование и смерть королевы-матери (она незадолго перед тем скончалась). В ходе развернувшейся в интернете полемики выяснилось: все перечисленные де Валом темы на самом деле регулярно затрагиваются юмористами в скетчах, хотя некоторые зрители иногда и протестуют. Но все же типичная английская реакция в таких случаях — проворчать: «Фу, как нетактично!», а потом от души посмеяться, если получилось смешно, конечно.
Например, писатель Дэвид Айк заработал немало денег на своих книгах, в которых утверждал, что британская королевская семья принадлежит к роду ящериц, проникших на Землю из космоса и захвативших власть над Землей. Никто и не подумал тащить его за этот бред в суд. Даже притом что одним из источников своих изысканий Айк объявил небезызвестные «Протоколы сионских мудрецов».
И уж тем более сложно представить себе в Британии вопрос, который невозможно было бы даже задать. Общественное раздражение могут вызвать лишь политически некорректные ответы. Другое дело, если вы прибегаете к так называемым loaded questions — вопросам, в которых уже заложен одиозный ответ. Писатель и кинодокументалист Дэниэл Вульф привел пример такого вопроса: «Стоило ли Британии воевать с Гитлером в то время, когда он уничтожал «таких отвратительных типов, как евреи». Вот такое заявление способно уничтожить репутацию британца, считает Вульф.
Но ведь ни о чем подобном в опросе «Дождя» речи не было — скорее наоборот, он был продиктован состраданием по отношению к жертвам блокады. Если же в опросе подразумевается лозунг «жертвы не должны были быть напрасными», то, говорит Вульф, британским аналогом можно было бы считать такой вопрос: «Нужно ли было Британии вообще участвовать в двух мировых войнах». А он задавался и задается довольно часто, и даже отрицательный ответ на него не вычеркнет вас из числа респектабельных членов общества.
Весьма предосудительным, хотя уголовно и не наказуемым делом остается на Британских островах отрицание Холокоста. Сторонники и пропагандисты отрицания, как правило, оказываются расистами и антисемитами. Один из самых известных и относительно респектабельных из них — британец Дэвид Ирвинг, уверявший, что существование газовых камер в Освенциме — «выдумка», мол, макеты камер изготовили после войны поляки. Все стало понятно, когда был опубликован текст колыбельной, которую Ирвинг пел детям: «Я арийский ребенок, не еврей и не сектант, я не выйду замуж за обезьяну или растафарианца». Ирвинг был наказан судом, но не за проповедь социально неприемлемых взглядов, а за то, что, наоборот, пытался через суд же заткнуть глотку своим идейным противникам, убедительно громившим его теории. В любом случае это был гражданский иск, а не государственное преследование. Отрицание Холокоста, поясняет Дэниэл Вулф, — это отрицание общеизвестных и подробно документированных фактов. Вопрос же о последствиях возможного отступления советских войск из Ленинграда носит исторический характер и посвящен мало исследованной проблеме.
Надо ли было сдать Берлин?
Алексей Славин, БерлинКажется, уже в самом вопросе таится провокация, если не издевательство. Но не все так просто…
Гитлер, человек, уничтоживший десятки миллионов человек, по определению не может быть хорошим. Однако опрос, проведенный в свое время Лейпцигским университетом, показал: 10% населения Германии желают его (Гитлера) возвращения. То же и в Австрии: по исследованию Linzer Market-Institut, примерно 42% австрийцев считают, что «при Гитлере не все было плохо». А в одном из опросов (а их за последние полвека проводилось бесчисленное множество) почти половина респондентов согласились с мнением, что многие города (Берлин, Кёнигсберг, Бреслау, Будапешт) надо было сдать, чтобы избежать разрушений и сотен тысяч жертв среди мирного населения (как, кстати, сделали французы, сохранив Париж).
Тема нацистского прошлого и всего, что с ним связано, очень чувствительна для немцев. Но при этом все, что не попадает в рамки уголовного преследования (пропаганда нацизма, отрицание Холокоста, расистские высказывания и т.п.), вполне допустимы для общественного интереса.
Вот последний пример.
В конце 1945 года американская администрация передала баварскому министерству финансов авторские права на гитлеровскую книгу Mein Kampf. Дело в том, что именно Мюнхен был последним официальным адресом регистрации Адольфа Гитлера, так что все его конфискованное имущество, включая и права на Mein Kampf, перешли в итоге в собственность Баварии. С тех пор книга Гитлера издавалась во многих странах мира, но только не в ФРГ. Более того, немецкие власти юридически преследовали всех зарубежных издателей, кто перепечатывал книгу без научных комментариев к ней. Так, в 2004 году один из чешских издателей Mein Kampf был приговорен к трем годам условно. В 2005 году баварские власти смогли запретить аналогичное издание уже на польском языке. Правда, хранение дома и продажа «прижизненных» изданий, например, через антикварные магазины, была в ФРГ sé la vi признана легальным актом: еще в 1979 году такое постановление принял суд.
Однако к концу 2015 года авторские права земли Баварии на печать гитлеровского манифеста истекают (по немецким законам — через 70 лет после смерти автора). Именно поэтому в последние годы над академическим изданием этой книги работала группа ученых из мюнхенского Института современной истории (IFZ). Предполагалось, что она будет выпущена с серьезными научными комментариями, которые бы устранили все мифы и домыслы. Тем более что несколько лет назад один из британских издателей в рамках специального проекта начал выпускать в ФРГ обширные отрывки из нацистских газет с комментариями историков. Баварские власти обвинили тогда издателя в нацистской пропаганде, однако немецкий суд все же решил, что публикация осуществляется исключительно в научных целях.
Ссылка на академические исследования, похоже, и на этот раз не смогла перевесить предубежденность баварских властей против публикации Mein Kampf. После долгих раздумий земельное правительство в конце прошлого года решило отказаться от такого издания в знак уважения к памяти жертв национал-социализма. «Многочисленные встречи с жертвами нацизма и их родственниками убедили нас в том, что любая форма переиздания данной книги оставит в обществе глубокую психологическую травму», — заявил министр образования и культуры Баварии Людвиг Шпэнле. Представители Центрального союза евреев Германии высказали поддержку решению баварских властей.
Между тем директор Института IFZ Андреас Виршинг не только выразил недоумение историков в связи с решением земли Бавария в отношении Mein Kampf, но и заявил о намерении опубликовать аннотированное издание книги после истечения срока действия авторских прав. По словам ученого, различные работы Гитлера уже не раз издавались в большом количестве в Германии как «значимые с точки зрения истории работы», а библия нацистского движения является здесь главным первоисточником.
Любопытно, что на сторону ученых встали и немецкие юристы. Например, Федеральное объединение адвокатов напомнило властям Баварии о том, что с 2015 года распространение гитлеровского труда может проводиться вообще без каких-либо комментариев и законодательно воспрепятствовать этому будет крайне затруднительно. При этом, по мнению юристов, снабженная разъяснениями и комментариями специалистов книга Гитлера стала бы «хорошим аргументом в разъяснительной работе».
Вот так. Значит, обсуждать даже самые больные темы, оказывается, можно.
Варшавское восстание: подвиг или ошибка?
Александр Смоляр, член Европейского совета по международным отношениям, президент Фонда им. Стефана Батория (Польша)Не только в России или Восточной Европе — во всем мире сегодня происходит серьезное изменение системы нравственных координат: идет смещение в сторону индивидуалистических ценностей, гуманизма, к пониманию того, что права отдельного человека должны охраняться обществом. А это, безусловно, отражается на восприятии истории. Если раньше люди мыслили такими понятиями, как «победа в войне», «благо государства», то сейчас все больше историков говорит о том, что жертвы порой были неоправданны. И это касается не только блокады Ленинграда. К примеру, одна из страниц польской истории, которая считается великим этапом становления нации — Варшавское восстание 1944 года.
1 августа 1944-го, когда Красная армия уже стояла на восточном берегу Вислы, а немецкие войска были крайне ослаблены, польское подполье принимает решение поднять в Варшаве восстание с целью привести к власти независимое польское правительство (так называемое правительство в изгнании). Это была очень наивная и даже утопичная идея. В военном отношении она была направлена против немцев, политически же — была обусловлена страхом того, что Польша в очередной раз потеряет свою независимость, попав в подчинение к СССР. Восстание было жестоко подавлено немцами, погибли до 200 тыс. человек, город оказался полностью разрушен.
Уже тогда многие говорили: решение подпольщиков было не просто ошибкой, но преступлением, за которое пришлось заплатить дорогую цену. (Вопрос о «поведении» командования Красной армии, которая стояла на другом берегу Вислы и не вмешивалась, оставим за скобками, об этом уже много сказано, сейчас речь о другом.) Но со временем в Польше стали романтизировать восстание, и даже утверждать, что оно-де послужило некоей моральной основой для польского мирного сопротивления, которое в итоге привело к созданию движения «Солидарность» в 1980 году.
Интересно, впрочем, что в польской историографии вот уже 70 лет присутствуют обе точки зрения. Более того, в коммунистической Польской Народной Республике взгляд на Варшавское восстание использовался для того, чтобы на эзоповом языке обсуждать современные политические проблемы. Журналисты, ученые, задававшиеся вопросом, стоило или нет отдавать 200 тыс. жизней за туманные цели, тем самым как бы поднимали диспут относительно того, что делать с коммунистическим режимом вообще — нужно ли работать с ним или любой коллаборационизм априори плох и надо готовиться к новому восстанию.
Как священная Республика превратилась в обычную демократию
Мишель Ельчанинов, заместитель главного редактора «Философского журнала» (Франция)Можно сказать, что во Франции сегодня покончено с историческими табу, несмотря на серьезные трудности в начале пути. Во Франции как стране католической традиции, носившей многие века титул «старшей дочери Церкви», плохо приживались идеи открытости, публичности и свободы слова. Провозгласив себя также родиной элегантности и хороших манер, будь то манеры аристократические или буржуазные, Франция была вынуждена жить по принципу «есть вещи, о которых не принято говорить». Мы стыдливо закрывали глаза на многие явления. В конце концов, французы придумали современный миф о Республике. Они тщательно разработали текст, состоящий из цикла исторических эпизодов, окруженных священным ореолом. На протяжении ста пятидесяти лет никто не имел права посягать на славную Французскую Революцию. Что касается эпохи Наполеона, о которой даже немец Гегель высказывался, как о «разуме верхом на коне», то она безусловно распространила дух просвещения и революции по всей Европе. Колониальные войны… привнесли блага цивилизации диким народам. Первая Мировая война стала квинтэссенцией национального единства. После была победа движения Сопротивления над фашизмом…
Но с возрастом Республика принимала все более демократическую форму. Ведь сама суть демократии состоит в способности принимать критику и быть объектом ревизии. Начиная с 1970х годов, были отмечены ощутимые сдвиги в этом направлении. Первой жертвой десакрализации стал миф о Французской Революции. В 1978 году историк Франсуа Фюре провозглашает, что «Французская Революция завершена» («Постижение Французской Революции»), вызывая тем самым бурю эмоций. Даже по прошествии двух веков после этого поворотного события в нашей истории нам трудно начать относиться к Революции как к «десакрализованному» историческому явлению, которое можно анализировать с холодной объективностью историка. Франсуа Фюре противостоит как марксистам, так и ярым республиканцам, отстаивая критический подход без всяких табу. В те годы идеи диссидентов стран социалистического блока служат моделью западным интеллектуалам, стремящимся пересмотреть доминирующую идеологию как голлистов, так и марксистов.
В то же время американский историк Роберт Пакстон сокрушает представления о французском коллаборационизме во время Второй Мировой войны. По его мнению, идея, согласно которой, маршал Петен защищал французов от Гитлера является ложной. Напротив, режим Виши по своей инициативе зашел гораздо дальше требований Рейха. В 1980х годах голлистский миф о непорочной Франции окончательно развалился. Решительный акт этого переосмысления: в 1995 году президент Жак Ширак признает причастность французского государства в еврейской облаве в Париже летом 1942 года. Всплывают все новые и новые идеализированные эпизоды французской истории, требующие детального анализа. В 1998 году премьер-министр Лионель Жоспен вспоминает дизертиров, отказывающихся сражаться в 1914-18 гг и реабилитирует солдат, «расстрелянных для наглядности». Другие деликатные факты подвергаются нещадной ревизии: эксцессы преследования коллаборационистов после Освобождения; массовые убийства во время войны в Алжире, совершенные армией и полицией в том числе на улицах Парижа; ужасы колонизации.
Безусловно, такой пересмотр истории вызывает порой самые негативные реакции. Кто-то начинает сокрушаться по поводу нашего стремления к покаянию. В 2005 году один из законов даже упоминает «положительные аспекты» колониальной системы. Другие не понимают, почему закон преследует осокорбления на базе расизма, ксенофобии или гомофобии. Ведь именно во имя этих законов достоинство всех и каждого (более или менее) охраняется в многонациональном и культурно разнообразном государстве, которым и является Франция.
По сути, за несколько десятилетий священная и неприкосновенная Республика превратилась в демократию, где возможна дискуссия на любую тему, если она не задевает чье-то достоинство. Это означает, что жизнь в обществе, наделенном общей судьбой, возможна даже без сакрализации славных моментов истории. Напротив, дискуссия питает демократию.
