«Ходорковский на свободе, но у него руки связаны»

18 декабря, накануне пресс-конференции Путина, я встречался с родителями Ходорковского, мы обсуждали с ними возможное «третье дело», и я убеждал их, что этого дела не будет и что они скоро увидят сына (Михаил Ходорковский должен был выйти на свободу в августе 2014 года. — The New Times). Они о помиловании ничего не знали. Не знали и его адвокаты. Единственным человеком, которого, я думаю, Ходорковский поставил в известность о своем решении просить помилования, также письмом, был Платон Лебедев.

Думаю, что это было непростое решение для Ходорковского. Ему пришлось переступить через себя — он ведь не мог не понимать, какие разговоры тут же начнутся, что вот, дескать, его сломали. Но я уверен: прошение о помиловании было написано им до того, как замгенпрокурора РФ Александр Звягинцев заявил о возможности третьего дела. И в этом как раз заключается некоторая мерзость: они заговорили о третьем деле сразу, как только получили письмо от Ходорковского, а потом объявили о помиловании — чтобы это выглядело так, будто Михаил сломался, испугавшись третьего срока.

Владимир Путин всё очень красиво обыграл. Если бы он сказал о своем решении помиловать Михаила на пресс-конференции, его бы потом растоптали за некорректность. Ведь Ходорковский просит о помиловании в связи с тем, что мать больна, и заявление об этом перед большой аудиторией выглядело бы как злорадство. Поэтому Путин сделал это как бы в кулуарах, нашел правильные слова — и по имени-отчеству Ходорковского назвал, и о матери сказал. Это выглядело очень гуманно с его стороны…

Вообще с точки зрения политической тактики момент с освобождением Ходорковского выбран Путиным правильно. Внутренняя ситуация в стране накаляется, протестные настроения растут, а у власти нет экономических ресурсов для усиления репрессий. Поэтому власть идет на амнистию, помилование… И сейчас все начнут аплодировать либеральному президенту, забыв, что Ходорковский провел в тюрьме по его, Путина, вине целых 10 лет! С другой стороны, подействовала и психология спецслужбиста. Для него «десяточка» — это такой сакральный срок, который он отмерил в голове Ходорковскому. И тот его отсидел.

Бояться Ходорковского Путину нечего. Он знает, что Михаил — человек чести. А тут Путин совершает по отношению к нему гуманный акт: дает ему возможность выйти на свободу, но как бы не ради самой свободы, а чтобы тот смог отдать сыновний долг.

Ходорковский не будет выступать против Путина — он будет считать себя обязанным ему, как это ни смешно и ни трагично.

В четверг 19-го где-то около пяти вечера мой хороший друг написал мне сообщение: «Я тебя никогда с этим не трогал, но тут такие новости пошли, что я хочу спросить: это правда?» И скинул ссылку на сообщение в интернете о заявлении Путина про помилование. Не успела я открыть ссылку, как пришла эсэмэска от мамы: «Отца выпускают!»

В этот момент я была за рулем, ехала по улице Дмитрия Ульянова (в Москве). Встала на светофоре, поняла, что дальше ехать не могу. Началась истерика. 20 минут простояла, не могла в себя прийти.

Зная папину позицию, я никогда не рассчитывала и не думала о помиловании как о варианте его освобождения. А сейчас, когда у бабушки и правда большие проблемы со здоровьем, все сложилось в одну картинку: для папы важна семья, сейчас такой момент, которым нельзя было не воспользоваться.

В последний раз я видела папу, кажется, в сентябре, а по телефону мы с ним говорили в прошлую субботу. Первый вопрос, который я, наверное, ему задам: «Папа, где ты был?» Но на самом деле я не знаю, что я скажу, когда я его увижу. Все слова будут лишними, и кроме как обнять его, вне тюремных стен, мне ничего не хочется. Мы с мамой и братьями ездили к отцу на длительные свидания — три дня. Это очень сложное состояние. С одной стороны, пытаешься провести время с человеком, воспользоваться каждой минутой, с другой — ты понимаешь, что находишься в колонии, в комнате свиданий, тебя окружают люди в форме, и ты не имеешь на этой территории никаких прав, никакой значимости, ты не можешь рыпнуться и что-то попросить, ты пребываешь в состоянии какой-то жути.

Я не помню, когда мы в последний раз всей семьей встречали Новый год. Когда папу посадили, мне было 12 лет. Я думаю, что когда встречусь с папой, то увижу совсем другого человека. Я даже не представляю, какого уровня это счастье.

Братья, конечно, уже все знают, они пребывают в тихом шоке. Для них это вообще параллельный, другой мир. Если у меня, у мамы было прошлое, связанное с папой, то для них прошлого не было, и я думаю, что у них основной шок начнется, когда они начнут с папой общаться. Они-то его видели и помнят только в тюремных стенах. Я думаю, братьям тяжело представить, каково это.

Помилование Михаила Борисовича состоялось 19 декабря, в день святого Николая, заступника и защитника всех заключенных и неправедно осужденных, так что я воспринял это событие как явление милости Божией и помощи святого Николая. Я ничего не знал о возможном помиловании, как раз в этот день обсуждал с адвокатами Ходорковского вопрос о моей поездке в Сегежу перед Рождеством.

Тем людям, которые сегодня осуждают Ходорковского за то, что он обратился с ходатайством о помиловании к Путину, я бы предложил посидеть хоть немножко. Хотя бы денек. Этого будет достаточно, чтобы понять, что это такое, как это бывает. Если кому-то приходит в голову такая мысль, что кто-то там поступил недостойно или сломался — ну пусть хоть миллионную долю того, что за это время Михаил Борисович вынес и вытерпел, попробует перенести на себя и посмотреть, насколько они способны держать удар. Для меня то, что произошло с Ходорковским, это — чудо. Я знаю, что очень многие люди молились за него и продолжают молиться. Молятся не только за него, но и за Платона Лебедева и за Алексея Пичугина — и эти молитвы должны иметь свой плод. А какими судьбами Господь отвечает на молитвы и какие политические силы начинают воплощать эти молитвы в жизнь — не так важно. Я уверен, что освобождение Михаила Борисовича — одно из центральных событий уходящего года. Раньше я не замечал, что наша власть склонна к милосердию. Я очень рад, если что-то поменялось. Я был бы рад трактовать помилование Ходорковского как проявление милосердия, потому что в таком случае есть на что надеяться в будущем. Но смущает то, как это было сделано: его вывезли из Сегежи в Германию спецбортом, и неизвестно, сможет ли он в ближайшее время вернуться в Россию. Это все напоминает высылку Александра Исаевича Солженицына. Возможно, отъезд на Запад — одно из условий выхода на свободу…

Теперь я думаю, надо молиться за Платона Лебедева. Он стался в заложниках. Ходорковский на свободе — но у него руки связаны.

«Для меня несомненный моральный авторитет — моя мама. Ее жизнь сложилась нелегко. Впрочем, Россия — вообще страна нелегких судеб. Ее отец — большевик, исключенный из партии за венчание с бабушкой, человеком «классово чуждого», дворянского происхождения. Детство пришлось на годы войны. Эвакуация. Холодное и сырое барачное жилье. Туберкулез. Тогда его в России в тылу практически не лечили. Все антибиотики шли на фронт. Раненым. Спасло чудо. Выжила. Всегда мечтала быть врачом, но пришлось пойти на завод. Там и проработала практически в одном цеху около 40 лет. Там встретила моего отца. Они вместе 55 лет.

В 45 у нее нашли подзапущенный рак. Сказались вредные условия производства. Тяжелейшие операции. Химиотерапия. Потом еще. Опять повезло. Долгая ремиссия.

Тяжело жили. Проблема еды стояла если не каждый день, то часто. Очереди, талоны, опять очереди. И ни разу, за всю мою жизнь, не помню, чтобы мама жаловалась или впадала в отчаяние. Что там внутри — можно представить. Снаружи — улыбка и гордо поднятая голова.

Сейчас маме почти 80 лет. Опять рак, опять операция. Сын уже 10 лет в тюрьме, и есть большая вероятность никогда не встретиться на свободе. Но мама не сдается. Поездки, десятки встреч. И всегда гордо поднятая голова.

Родители никогда не говорили, как они относятся к советской власти. Они не хотели мне судьбы диссидента. Лишь однажды, когда я пошел работать в комсомол, мама сказала, что ей за меня стыдно. Я тогда ее не понял. Понял позже, стоя на баррикадах Белого дома, в 1991 году.

Мама, тебе больше никогда не будет за меня стыдно».

(The New York Times, 27.11.2013)