«Молодец Надя, что написала правду. Ничего не наврала...»

Эти женщины — не политические заключенные. Они не считают себя невинно осужденными и признают свою вину в преступлениях, за которые их посадили. В интервью The New Times они рассказали, чем страшна женская зона, почему женщины-заключенные никогда не жалуются, почему соглашаются работать бесплатно и почему тюрьма не исправляет, а лишь озлобляет тех, кто туда попадает.

Кира Сагайдарова: Мне 29 лет. Родилась в Белоруссии. Моя биологическая мама отдала меня в дом малютки, потому что я родилась с черным цветом кожи. Удочерила меня женщина, она потом взяла из детского дома еще 8 детей негроидных и создала первый в СССР дом семейного типа. Поступила в институт на информатику, бросила, пошла работать, в 2006 году уехала с молодым человеком в Москву. Две судимости. В ИК-2 в Мордовии отбывала наказание — 5 лет 6 месяцев за кражу в особо крупном размере и подделку документов. Сейчас, освободившись, стараюсь забыть этот период жизни и начать все с самого начала…

Когда приезжаешь в колонию, оказываешься в карантине, там тебя спрашивают, какое у тебя образование. Первый вопрос: «Шить умеешь?» Я сказала, что владею компьютером, вот меня и поставили работать в телестудии. Я отвечала за съемки культурно-массовых тематических мероприятий, с начальником отряда ходила и снимала, а потом все это монтировала и показывала по колонийскому телевидению. Когда в декабре 2011 года у меня подошел срок УДО, у меня уже было много нарушений. Администрация дала мне понять, что условно-досрочное освобождение мне не светит. Может быть, они не хотели мне искать замену в телестудии, не знаю. За что писали нарушения? Да за что угодно: за то, что нашли у меня мобильный телефон, или за то, что я плац перешла одна, без бригады…

Вы спрашиваете, почему никто не жалуется? Все бесполезно. Начальник колонии мне говорил перед освобождением: «Если после того, как ты выйдешь, о колонии что-то появится в интернете, я тебе обещаю: приедешь к своей подруге на свидание, я тебе 15 грамм в карман положу — и поедешь опять на зону». И это не пустая угроза.

А жалобы писать не только бесполезно, но и опасно: только хуже будет. Вот были у нас две иностранки, немка и финка. Финку звали, кажется, Блюклинг. Их потом в ИК-14 (где сидела Толоконникова) перевели. Немка сразу практически умерла, потому что у нее был сахарный диабет, в ИК-2 ей на руки инсулин давали, а в ИК-14, чтобы его получить, нужно было в очереди стоять и долго ждать, и говорят, ей его просто не давали. А финка передала жалобу на волю о том, что ее не лечат, с женщиной, которая освобождалась. А та ее обманула и жалобу в оперативную часть отдала. И финку наказали: ее, пожилую женщину, посадили в ШИЗО, отобрали у нее ортопедическую обувь, надели на нее сланцы, забрали очки, палочку, превратили ее в овощ. Она освободилась в инвалидной коляске. И никто ее не защитил. На женской зоне нет авторитетов, как на мужской.

Или вот еще история: со мной на СУСе (строгие условия содержания) сидела девочка Гульназ Янаева. За несколько дней до того, как к ней приехали на свидание родные, у нее с кем-то из осужденных произошел конфликт. И сотрудники, не разобравшись, кто прав, кто виноват, вывели на плац обеих осужденных и хорошенечко их избили. Сотрудники буквально на коленях стояли перед Гульназ, уговаривали ее: «Мы сейчас тебя осмотрим, и если у тебя на теле все более или менее хорошо, мы тебя отпускаем на свидание, а если у тебя сильные гематомы, ты сама напишешь отказ от свидания». Гульназ говорит: «Не буду я писать отказ, я родителей раз в год вижу». Тогда они стали ее умолять, чтобы она родственникам не жаловалась. Они не могли отменить свидание, потому что ее брат в Башкирии занимает какую-то должность, и они боялись, что он шум поднимет.

Ирина Дардыкина: Мне 32 года, родилась и выросла в Коломне. Родители умерли, остался только младший брат. Употребляла наркотики, мне приходилось воровать. Дважды судимая. Последний раз осудили за кражу, грабеж и наркотики. Вину свою признала, судили в особом порядке. Срок — 3 года. Освободилась в июне 2012 года. Сидела в ИК-2 в Мордовии, поселок Явас. Недавно вышла замуж за человека, с которым познакомилась по переписке в заключении. Он сидел в соседней колонии. Мы очень любим друг друга, и сейчас у меня мечта сделать хороший ремонт в квартире и жить, как все нормальные люди.

Я работала в художественной мастерской. (Надя Толоконникова просила, чтобы ее в ИК-14 вместо «промки» определили в такую мастерскую. Администрация колонии ей в этом отказала. — The New Times.) Когда меня туда послали работать, то сразу объявили, что зарплаты не будет. Я сказала, что шить не хочу, лучше буду бесплатно рисовать, чем ходить грязной и на «швейке» сутками пропадать да в ШИЗО постоянно сидеть.

Когда я только пришла, нам начальство заказ дало — 50 матрешек разрисовать и на каждой матрешке нарисовать лицо какой-то тетки. То ли прокурорши из Москвы, то ли «шишки» из ФСИН. Нам ее фотографию давали, у нее вроде бы 50-летие было.

Потом поступил заказ от иностранца. Он вроде бы спонсор нашей колонии. Мы рисовали для него матрешку-тридцатку*. Будто бы он на коне к Ивану-царевичу скачет. Еще был заказ — матрешка-пятидесятка для миллионера из Москвы. Тот хотел, чтобы на матрешке было изображение всей его семьи: хороший дом с лестницей, он, жена, близняшки.

А под Новый год всегда заказывали большие матрешки — Деды Морозы. Один раз принесли нам заготовки: коньячницы. Большие, в половину моего роста. Их заказал мордовский спиртзавод, мы должны были сделать 20 таких «дур» под пятилитровые бутылки коньяка. Подарочные. Мы должны были нарисовать на болванках мордовских женщин в национальных костюмах. Директор спиртзавода нам сказал: «Самые дорогие краски куплю, самые хорошие кисточки, только сделайте».

Мы сделали, он остался доволен, принес нам с воли тортов, сладостей всяких. Работали как подпольщики: когда комиссия приезжала, нас прятали, как будто бы этой художественной мастерской не существует. На территории зоны стоял вагончик с обогревателем, там был топчанчик, на нем мы по очереди спали: заказов было очень много, да нас и подгоняли. А кроме того, сотрудники приходили и просили для своих детей всякие штуки сделать. Одна, например, попросила на рюкзаке Микки-Мауса нарисовать. Они очень жадные, не хотят лишние деньги тратить, когда можно нас забесплатно использовать: то грибочки, то цветочки в детский сад нарисовать. А попробуй не сделай для кого-нибудь из сотрудников! Они потом загрызут, на каждой проверке будут шмонать. А еще и унижают. Могут за любую провинность побрить налысо. Если бы побрили меня, я бы на себя руки наложила. Это унижение.

24 октября 2011 года у нас Таня Чапурина повесилась. Ей было 30 лет или чуть больше. Она была швеей и не отшивалась. Постоянно оставалась сверхурочно, ее наказывали, она в клетке стояла, по ночам не спала… Сидела она за убийство, у нее на воле остался муж, двое детей. В тот день, когда она повесилась, я шла в столовую. Смотрю, а она стоит там с тряпкой и ведром и говорит: «Как я устала, я уже не могу, меня опять на эти хозработы…»

Вечером все засуетились: она в доме ребенка на собственном платке в беседке удавилась. Потом у цензора нашли ее открытку детям. Она писала, что их любит и скоро будет дома. Доводили не только ее, но она, видать, просто не выдержала. Кто-то вены вскрывает, а она вот повесилась. Начальник колонии на плацу тогда всем сказал: «Вешайтесь, мне все равно, хоть каждая повесьтесь».

Ирина Носкова: Мне 29 лет. Родилась в Брянске, в 10 лет осталась без родителей, попала в детский дом. Тогда же начала воровать. Первый раз за карманную кражу получила полтора года колонии-поселения. Второй раз села за кражу двух мобильных телефонов. Они стоили 11 тыс. рублей. Отбывала срок в ИК-2 в поселке Явас. Мечта — больше никогда не попадать в места лишения свободы.

Я работала на «швейке». А там закон: если базу (норма выработки. — The New Times) не выполняешь, тебя бьют. Бригадиры бьют, сам начальник швейного производства бьет в своем кабинете (в редакции есть все фамилии сотрудников ИК-2, о которых говорят осужденные. — The New Times). У него есть шкафчик. В этом шкафчике стоит доска. Обыкновенная доска, широкая и длинная. Разворачиваешься к стенке, руки на стену — и он начинает бить. Говорит: «Смотри на картину». У заместителя начальника колонии в шкафу лежат боксерские красные перчатки, которыми он избивает осужденных. Я не знаю там хороших сотрудников, они все плохие. Там идешь на промзону, улыбаешься, а сотрудники спрашивают: «Тебе чего весело? Иди-ка в штаб!» А там получаешь дубиналом и идешь опять на зону. Ни за что. Просто злость какая-то у них.

Мы шили костюмы «Вьюга». По документам должны были работать 43 швеи, база — 112 костюмов. Реально швей у нас было 25–30. Базу нам ставили — 170 костюмов. Успеть было нереально. Мы просто жили на фабрике. Когда лучшие швеи освобождались по концу срока, на их место ставили девчонок, которые никогда в глаза не видели швейной машинки. На четвертый день их начинали реально убивать. Хватали за волосы, били об машинки, не хочу даже перечислять все, что с ними делали. Люди там становятся инвалидами. И все это безнаказанно. Если, не дай бог, пойдешь жаловаться на сотрудника, тебя вообще убьют. Когда я приехала с этапом, меня отвели в санчасть. А там на полу лежала женщина с синими губами. Из кабинета выходили врачи и просто перешагивали через нее. В колонии никто никого не спасает. Если ты умираешь, они просто тебя спишут — и все, лечить не будут.

Кира Сагайдарова: Говорят, что Толоконникова себя пиарит. Нам, бывшим осужденным, ее личный пиар неинтересен. На самом деле администрация колонии очень боится гласности, и на какое-то время после таких жалоб, как письмо Толоконниковой, сотрудники прекращают свои трюки с избиениями, с боксерскими перчатками. Надя, мне кажется, еще недоговорила, можно было больше сказать. Я, правда, никогда не слышала, чтобы на ИК-14 сотрудники заключенных били. Если у нас, на ИК-2, они не боятся руки марать, то в 14-й колонии они это делают руками осужденных.

Ирина Носкова: Молодец Надя, что написала правду, не наврала ничего, а рассказала все как есть, как там унижают. Меня один раз посадили в ШИЗО на пять суток. Я спросила: за что. Сказали: за внешний вид. В ШИЗО, когда в камеру открывают дверь, нужно рапорт сдать: громко, четко назвать фамилию, статью, начало срока, конец срока. И каждый раз, как открывается камера, а это может быть десять раз в день, ты должен отрапортоваться. Потом говорят: «Выходи». Становишься к стене, ноги на ширине плеч. Тебе могут дубинку поставить низко, а ты должна пробежать ласточкой: встать на носочки и бегать. Если плохое настроение у дежурной, она заставляет бегать ласточкой очень долго. Один раз мы сорок минут так бегали. Ты бегаешь, а они тебе пенделя дают.

Ирина Дардыкина: Я первые свои два срока вообще не вспоминала. Эту колонию не забудешь. Я ведь тоже не всегда матрешек рисовала. Я тоже шила, а я шить не умею, и мне тоже доставалось. Конечно, мы совершили преступления и не должны с нас пылинки сдувать. Но то, что там с нами делали, это чересчур. Женщины спят по два часа в сутки, таблеток не дают. Пришли вичевые**, на них выделяются лекарства, а им их не дают в нужном количестве, они мрут. Вы не представляете, как там умирают вичевые девчонки.

Кира Сагайдарова: Там психика нарушается. Такой прессинг на исправление никак не влияет. Это еще больше озлобляет. Если раньше я не могла пройти мимо человека, которому плохо, то сейчас я, скорее всего, пройду мимо, потому что, не дай бог, какие-то следователи на меня новое преступление повесят.

Ирина Носкова: В самом начале срока, если кто-то из осужденных или сотрудников меня оскорблял или обижал, хотелось в морду дать, а теперь нервная система до такой степени расшатана, что думаешь: а зачем ее бить, если проще убить?

Кира Сагайдарова: Изменить эту систему можно, только если убрать оттуда трех тиранов: бывшего начальника колонии Поршина Сергея Васильевича (он теперь в мордовском управлении УФСИН работает), Кимяева Вячеслава Александровича (замначальник по оперработе) и Рыжова Сергея Владимировича (он теперь врио начальника колонии).

Ирина Дардыкина: Я в этой зоне сидела с 2010-го по 2013-й. И сколько раз Кимяеву все сходило с рук. Они там действительно ничего не боятся. И комиссии приезжали, делали какие-то замечания, но всегда все улаживалось. Одна женщина повесилась в доме ребенка, другая — в ПКТ (помещение камерного типа), третья вскрылась и т.д. Кимяева вся колония боится: и осужденные, и сотрудники. Он выходит на зону: «Так, я сто раз не повторяю…» Такое ощущение, как будто он говорит: «Ближе, ближе, бандерлоги...» Все молчат и трясутся. Сотрудники не увольняются, им некуда идти работать. Вот они скрипя зубами это терпят и отрываются на нас, заключенных. 

Читайте также статью Марии Алехиной «Осужденный – рентабельная собственность» о быте женских колоний