Если мы смолчали — кто мы есть?

Верю ли я в то, что свидетельство (о жизни в колонии) разобьет карательную машину? Нет. Знаю ли я цену свидетельствам из мест заключения? Да, для осужденных — это цена их досрочного освобождения, а в таких местах, как мордовские колонии, это, возможно, цена их жизни.

Немногие понимают, насколько необходимо свидетельство, еще меньше число тех, кто ставит сопротивление в качестве жизнеобразующего принципа. Но если мы не свидетельствовали и не сопротивлялись, если знали, прошли, но где-то смолчали, а где-то намеренно предпочли не увидеть, то кто же мы есть?

Человек ли это? — такой вопрос задавал себе итальянский химик, узник концлагеря Примо Леви, вспоминая лагерных доходяг. Строй бледных, покорных, лишенных самих себя как личностей, как людей. Ставших ниже дна, ниже любого допустимого предела. Они своим существованием опровергли допустимость подобных пределов.

«У нас не ГУЛАГ», — говорила с усмешкой сотрудница 28-й колонии. Не ГУЛАГ, но стержень тот же — наследный, союзный. И если у нас не ГУЛАГ, то почему тогда грудные дети едут в автозаке, как преступники? Почему дети едут в «столыпине» со своими матерями, которые даже не знают, как далеко их увезут?

Я тоже не знала, как далеко меня увезут. Зато ФСИН России знал это уже 30 августа 2012 года. Еще не поданы дополнения к жалобам на приговор, еще не назначено заседание, где мы как бы можем быть оправданы, а указание на мой этап в Березники есть, вот его номер — №12-16991-07 от 30.08.12. Стоит ли говорить о том, что до этого из Москвы в Березники не этапировали никого в принципе?

„  

Если у нас не ГУЛАГ, то почему тогда грудные дети едут в автозаке, как преступники?  

В колонии особенно остро ставится вопрос честности перед собой, здесь каждая ситуация этой честности — индикатор. Ты попадаешь в пространство максимальной осознанности, хотя все вокруг устроено так, чтобы ввергнуть тебя в забытие.

Когда нас, 12 человек, поздним вечером октября посадили в автозак и отправили из Москвы по этапу, я была в забытии. Дальнейшие события в Березниках последовательно приучали к тому, что жить теперь придется в глухой обороне, а защищаться законом нужно прежде всего от тех, кто призван его охранять.

Почему-то принято считать, что тотальное зло в заключении имеет вид темной камеры и грозного дубинала. Это не так.

Зло — в обыденности и привычном жесте, с которым закрывают глаза и отмахиваются от человеческой беды, как от назойливой мухи. И уже нет отличия между вертухаем и осужденным, правозащитником и прокурором. Равнодушие стало их общим знаменателем.

Все, что может заставить их шевелиться, — окрик начальства, а если нет команды, то человек в России может ложиться и умирать, не надеясь на реакцию и помощь. При таком положении дел не надо искать оправданий, надо искать перемен.