Без нашей помощи истории трудновато

Звонят, звонят. Звонят из разных периодических изданий, из каких-то радиоканалов и спрашивают более или менее одно и то же. «Мы, — говорят, — знаем, что вы в числе многих подписали письмо, обращение, петицию в защиту тех и этих». «Ну да, говорю, подписал». — «А скажите, почему вы это сделали?»

Странный вопрос. Настолько простой, что даже и не знаешь, как бы так ответить, чтобы не получилось совсем лапидарно. Нет, нелапидарно не получается. А что тут действительно скажешь? Что я подписываюсь под всеми этими документами, потому что мне хочется хоть чем-то помочь прекрасным девочкам Маше и Наде, учителю Фарберу, экологическим активистам из «Гринписа», «болотным узникам», фигурантам «Кировлеса», всем остальным, кого задержали, судят, уже засудили по нелепым, неподвластным логике нормального человека обвинениям?

Ну да. Так вот я и отвечаю. А также отвечаю в том духе, что в нашей стране желающих наказать, осудить, засудить и посадить, увы, существенно больше, чем желающих заступиться, пожалеть, посочувствовать. И в этом случае необходимость примкнуть к меньшинству срабатывает на уровне рефлекса.

А еще я говорю о том, что когда я читаю о ходе судебных процессов или сам время от времени посещаю судебные заседания, меня не оставляет ощущение тягостного сна, в котором ты не в состоянии пошевелить рукой, чтобы согнать по-хозяйски ползающую по твоему лицу муху.

Второй вопрос тоже вполне ожидаемый. Про то, верю ли я в положительный результат. Ох, а этот вопрос точно непростой.

Сегодня вот тоже позвонили и спросили про амнистию.

Почему подписал? Почему записал на эту тему видеоролик? Потому что мне, и не только мне, кажется, что эта амнистия, если решение о ней будет принято, не только дала бы возможность выйти на свободу всем уже настрадавшимся людям, но и позволила власти относительно достойно выйти из безусловно идиотского положения, не слишком теряя лицо. Мы-то и так и так знаем, что они ни в чем не виноваты. А «они» этого не признают, а людей все же отпустят. И вроде бы всем хорошо.

Верю ли я, что эта амнистия все-таки будет? А если будет, то коснется ли она политически мотивированных процессов? Честно? Если честно, то не очень.

Нет, боюсь, что не захотят они не терять лица. Они и без лица, как им кажется, неплохо проживут. Проживут с тем, что у них давно уже вместо лица. И вообще — дело не в лице, а в соблюдении пацанских понятий.

„  

Всякий раз в глубине трезвого вроде бы сознания таится маленькое «а вдруг». И я не стыжусь этой своей наивности  

В реестре их пацанских добродетелей никакое, упаси боже, милосердие не значится. Да и не знают они, что это такое. Это, как им кажется, что-то из детских книжек. А им в бирюльки играть не по чину. Они люди серьезные, четкие, конкретные, неулыбчивые. Государственные люди, чё.

Им известны лишь два душевных состояния — либо «нагнуть», либо «нагнуться». Либо унизиться, либо унизить. Любая уступчивость, любое проявление доброй воли, любая воля к компромиссу в их пацанских категориях, как правило, обозначается выразительным словом «зассать».

Проявить хоть какое-то милосердие — это значит нагнуться, прогнуться, уступить, проиграть. Зассать, короче.

Им неведомо, что снисходительность к чужим слабостям или глупостям, что милость к падшим — это признак спокойной силы. Но они-то слабы, вот в чем дело. Они не уверены в себе, в собственной легитимности, в том, что они на своем, а не на чужом месте. И ведь вполне справедливо они в этом не уверены.

Их игра — это не шахматная игра. В шахматах иногда ходят назад, иногда вбок, иногда конем, иногда по диагонали. Их же головы не поворачиваются, они умеют ходить только вперед, даже если они идут навстречу собственной катастрофе. А катастрофа эта непременно наступит, потому что историю пока никто обмануть не сумел. И если быть честным, их неминуемая катастрофа меня не сильно огорчит — они сами выбрали свой путь. Но при этом я твердо знаю, что если я доживу до суда над ними, я опять же стану подписывать разные письма и петиции, призывающие к справедливости, к законности, к милосердию. На это они могут рассчитывать твердо.

Впрочем, их катастрофа — это их катастрофа. И на сегодняшний день мне до них особого дела нет. Мне есть дело до того, что пока что в узилищах, в тюрьмах, в зонах, в психушках содержатся ни в чем не повинные люди — их-то судьба меня волнует вполне реально.

Рассчитываю ли я, когда я подписываю то, что подписываю, или когда я пишу собственные тексты, на конкретный успех? Скорее нет, не рассчитываю. Но продолжаю это делать, рискуя вместе с другими коллегами-подписантами показаться смешным. Показаться смешным — это ладно, это не беда. И это не главное.

А главное то, что всякий раз в глубине трезвого вроде бы сознания таится маленькое, почти неслышное и почти незаметное для глаза «а вдруг». И я не стыжусь этой своей наивности. Не только потому, что вовсе без надежды или хотя бы без ее симуляции жизнь становится практически невыносимой. Но дело-то в том, что и правда ведь — а вдруг…

Когда-то, в 60–70-е годы в диссидентской среде было принято во время дружеских застолий поднимать тост «за успех нашего безнадежного дела». Этот парадокс не был таким уж парадоксом, потому что все внутренне понимали, что дел не бывает совсем уж безнадежных. Даже судебных дел.

Давайте считать, что наши совокупные усилия и усилия каждого из нас устремлены не только, точнее, не столько на успех, сколько на историю, которая, конечно, дама всемогущая, но без нашей помощи ей трудновато.