Знания как угроза

Я хорошо помню тот момент, когда решила: хочу учиться в Гарварде. Это был девяносто второй год, я приехала в лучший университет мира на специальную журналистскую программу (Nieman Fellowship) и пришла в библиотеку Гарварда — Wiidener Library, вторую библиотеку мира (первая — Библиотека Конгресса США). Лифт спустил меня на подземный уровень D, я вошла в зал со стеллажами и — ахнула. Это был русский отдел, и тут было все: книги, выпущенные до революции, книги эмигрантов разных десятилетий, книги, изданные в «тамиздате» и «самиздате», книги, которых днем с огнем нельзя было найти даже в специальных московских магазинах. Я подумала: взять спальник, расстелить его в уголке и пожить здесь пару недель.

В докторантуре по политическим наукам на следующий год было 23 места, заявлений было 600. Я прошла, естественно, сдав до этого специальный четырехчасовой письменный экзамен (GRE) в специальном компьютерном центре — знание сложного английского вокабуляра, логика, математика. Денег у меня не было никаких, а маленький ребенок был. Гарвард взял на себя оплату двух лет (потом я узнала, что докторанты в больших частных университетах никогда не платят сами — платят частные фонды и университеты), в течение которых надо было пройти десять курсов семинаров и лекций. Плюс  выдал стипендию, которая позволяла снимать квартиру: на остальное я зарабатывала журналистикой и переводами. Еще семь лет ушли на исследование и написание диссертации, эти годы я оплачивала уже сама, большую часть из них работая в Москве. Приз был существенный — степень доктора философии, Ph.D. Степень давала право преподавать — ровно поэтому, чтобы ее получить, надо от шести до десяти лет. Хуже только у медиков: их обучение в США занимает 13–14 лет. Последние два года я уже преподавала в Йельском университете: домой позвала журналистика и политика.

Первые два года обучения я вспоминаю как одну бессонную ночь. Статистика политических исследований, теория вероятностей, регрессии, логиты, программа STATA, которая позволяла устранять предрассудки, заложенные в черновом статистическом материале, 1500 страниц чтения в неделю — только по одному семинарскому курсу («Сравнительная политика»), а курсов в семестр было три-четыре, семь письменных работ за восемь недель — тоже только по одному курсу плюс курсовая работа каждый семестр плюс исследовательская. Всегда — письменные экзамены. В конце двух лет: письменный экзамен — шесть часов, второй — четыре часа, потом устный — три часа с пятью профессорами факультета. Я не только научилась быстрочтению и прочитала тысячи страниц, поражаясь тому, что то, что занимало мою голову столько лет, на самом деле десятки раз уже продумано другими, сделаны исследования, написаны книги (и да, я поняла, что советская власть нас чудовищно интеллектуально обокрала, скрывая знание за железным занавесом) — политических наук в СССР не было, нет в России и сейчас — ну разве за исключением работ Российской экономической школы. Не было и социологии, да и сейчас она на примитивном уровне. Но Гарвард не только дал знания — университет воспитывает целый ряд важнейших интеллектуальных привычек. Например, что авторитетов нет, любой текст требует критического взгляда: скажем, работа по политической философии требовала критики взглядов Локка и Гоббса — и все это в семи страницах, цитаты не нужны — знание студентами текстов принимается как данность. Любая использованная чужая идея, чужая мысль (даже без цитаты) в любой письменной работе должна иметь обязательную ссылку: куча времени уходила ровно на то, чтобы проверить, не пришел ли к схожим выводам кто-то раньше, а для этого надо было перелопатить немало статей в журналах и книг. О заимствовании, столь привычном в российских как студенческих работах, так и диссертациях, не могло быть и речи (как и списывание у соседа на экзамене или шпаргалки): позор и немедленное отчисление из университета. Кстати, на этом — из тех случаев, о которых я знаю (в Беркли и Йельском университете), — попадались исключительно студенты из бывшего соцлагеря. Наконец, может быть, главное, что дал Гарвард: понимание объема мира, не укладывающегося в примитивные конспирологические теории, осознание того, что люди размышляли о сущностных вопросах до тебя и будут это делать после, что одной истины нет, а подходов к той же проблеме может быть N + 1 и многие из них могут оказаться правильными. И еще, что человек в клетке, за редчайшим исключением, хорошо думать, не говоря уже о том, чтобы созидать, — не может. Свобода — это не подарок, это то, что делает человека  человеком. Отсюда, видимо, и решение Кремля не пускать студентов учиться в европы: многие знания — лишние для власти печали.