Екатерина Самуцевич: «А кому хочется в лагерь?»

Интервью с солисткой Pussy Riot, которая воюет со своими бывшими адвокатами

Екатерина Самуцевич, август 2013 г.

В истории судебного процесса по делу Pussy Riot до сих пор остается неясным: почему Екатерине Самуцевич, после того как она отказалась от адвокатов, заменили реальный срок на условный? Принято считать, что просто так у нас на свободу не выходят: лишь признав свою вину или заключив какую-либо сделку с правосудием. Вины Самуцевич не признала, о том, заключила ли она какую-то сделку, доподлинно неизвестно. Выйдя на свободу, она обвинила своих бывших адвокатов в «уклонении от защиты», в том, что они собирались за спиной своих подзащитных вести коммерческую деятельность, якобы хотели присвоить бренд Pussy Riot и даже вроде бы «посадили» солисток панк-молебна. Самуцевич подала жалобы в адвокатские палаты, пытаясь лишить своих бывших защитников лицензии. Почему? Правду мы, возможно, узнаем, только когда вернутся из колонии ее подруги.

Судебная гонка

Процесс по делу Pussy Riot начался год назад, длился меньше трех недель. Как это было?

Это было странное время: я впервые столкнулась с подобной ситуацией, да и адвокаты говорили, что есть много способов процесс растягивать. А потом, видимо, что-то у них не получилось. И заседания проходили каждый день, и приходилось каждое утро, выходя из камеры, выносить с собой матрас, сдавать его в специальное помещение.

Как правило, у людей суды раз в неделю, поэтому для большинства это не безумие. А для нас это была пытка, каждый раз встаешь рано утром, еле-еле проснулся, а еще этот матрас... И они не предупреждают, когда открывают двери, это неожиданно происходит. Просто открывают дверь: «Выходи!» А тебе только кто-то кофе налил, и ты не успел его выпить. А потом — в автозак и в суд. И эта судебная гонка в результате приводит к тому, что, не высыпаясь каждый день, ты вообще не понимаешь, что происходит в зале заседания, ничего не можешь проанализировать, не можешь написать ходатайство, в «аквариуме» ничего не слышно... И под конец мы были настолько уставшими, что уже сами хотели, чтобы побыстрее все закончилось, уже вообще ничего не хотелось, ни защищать себя, ничего...

О чем говорили в автозаке с Машей и Надей?

О разном. Иногда отвлекались, что-то обсуждали, какие-то книжки, которые кто-то нам приносил. Однажды мне Маша принесла книгу Жижека. Суд, конечно, тоже обсуждали, удивлялись тому, что происходит, удивлялись поведению защитников. Но это не значит, что мы сразу увидели какие-то нарушения.

А что вас тогда удивляло?

Удивляла какая-то пассивность адвокатов. То есть мы думали, что они будут нас защищать, как церберы, а получилось так, что мы себя больше защищали, чем они. Потому что, например, на тех же прениях... Прения — это, по идее, нужно пройтись опять по доказательствам и как-то их прокомментировать хотя бы суду и сделать какие-то выводы из того, что было представлено суду. А это сделала, по сути, одна Надя, насколько я помню... Она говорила, что решила полностью по доказательствам пройтись, потому что думала, что защитники, скорее всего, не будут этого делать. Так оно и вышло.

Мне, например, очень понравилась речь адвоката Марка Фейгина в прениях, мне показалось, что она была достаточно убедительна, он объяснил суду, что никакого уголовного преступления по законам светского государства вы не совершили, по меньшей мере можно говорить об административном правонарушении, и что речь идет о политической расправе.

Да, речь хорошая. Но вот эта часть — скорее для публики, чем для суда. А должна быть еще речь для суда, там определенный процессуальный язык должен быть и, видимо, адвокат должен и то и то включать. Лучше про политику все-таки говорить вне суда, и это мы сами делали, по-моему, неплохо. В суде что-то говорить про Путина можно, конечно, но это бессмысленно, это просто идет мимо ушей судьи.

Семь месяцев в СИЗО

В какой момент вы решили поменять защитников?

После приговора у меня возникли какие-то сомнения. Во-первых, конечно, разочарование.

Вы не ожидали реального приговора?

На предварительном следствии я была уверена, что нас быстро отпустят. Потом, когда уже начались суды, было двоякое ощущение, было непредсказуемо. Но все равно я до последнего надеялась, что дадут штраф или условный срок.

Что обещали вам адвокаты?

Сначала они говорили, что все будет круто, они «всех разорвут», все поймут, что мы невиновны. А потом, перед началом суда, приехал Фейгин и сказал, что все очень плохо и что в лучшем случае нам грозит полтора года, в худшем — три. Это, конечно, очень сильно удивило, но мы подумали, что это просто такая моральная подготовка.

Когда вы после приговора вернулись в камеру, вы плакали?

Нет. Было просто неприятное ощущение, что все решено без твоего участия, что вся эта машина работает без учета твоего мнения. И я даже не знала, как можно этому противостоять.

Было страшно? Не хотелось ехать в лагерь?

А кому хочется ехать в лагерь? Во-первых, это что-то неизвестное, во-вторых, самое страшное, что есть в тюрьме, как это ни странно, люди, которых там можно встретить. Конвоиры, сотрудники как-то в своих действиях еще ограничены законом. А вот сокамерники — это самый непонятный момент. Я вот, например, мягкий человек, я не люблю вообще никаких конфликтов, и на меня можно давить очень сильно. В СИЗО этого не было, это могло бы быть в колонии, где большие отряды, много людей. Есть люди, которые криком берут, истерикой. О том, что бывает в колонии, мне рассказывала Ирина Орлова, женщина, которую обвиняли по 159-й статье УК РФ («мошенничество»), она сидела со мной весь мой срок в СИЗО «Печатники». Она нас троих жалела, говорила, что мы интеллигентные, а в колонии надо быть пожестче, потому что там разные люди встречаются, могут что-то запрещенное под кровать подсунуть, а потом за это получишь взыскание. Она мне говорила: «Ты мягкая, начнут кричать, давить, ты просто замкнешься в себе — и ничего хорошего не будет».

Я слышала, что в камеры к заключенным, особенно по резонансным делам, специально сажают так называемых «наседок», которые оказывают влияние на сокамерников, пугают их, влияют на них тем или иным образом. У вас в камере не было «наседки»?

Нет. «Наседки» нужны в таких делах, где следствию не хватает какой-то информации. Наш случай совсем другой: следствие о нас все прекрасно знало, даже обладало большей информацией, чем мы. Узнавать нечего было, а вот, например, имена и фамилии других участниц панк-молебна мы бы ни при каких условиях не сообщили.

А Ирина Орлова на вас никакого влияния не оказывала? Она не предлагала вам сменить адвоката, например?

Нет. В камере вообще не очень принято говорить об уголовных делах. В основном говорят о тюремных проблемах. Орлова смотрела репортажи с суда по нашему делу и комментировала их. Например, когда Надя сказала, что считает этической ошибкой наше выступление в храме, Орлова мне сказала: «Странно, почему ты об этом ничего не сказала, тебе надо быть более активной».

Когда 1 октября вы ехали в автозаке на кассацию в Мосгорсуд, вы Наде и Маше сказали, что откажетесь от адвоката Волковой?

Да, мы обсуждали, и девчонки сказали, что они пока не будут отказываться, они предложили посмотреть, что после моего отказа произойдет.

В кассационной жалобе ваш новый адвокат Хрунова говорила, что ваши действия и действия Нади и Маши не были «идентичны», что вы, по сути дела, в панк-молебне не участвовали, не успели даже расчехлить гитару и вас вывели с солеи. Но и прежний адвокат Волкова об этом говорила.

Но она говорила об этом на другой стадии, после выступления прокурора, а суд ее специально не слушал.

Вы верили, что, после того как вы поменяли адвоката, вас отпустят домой?

Нет, конечно. Когда нас вывели из конвойного помещения и подняли в зал суда, конвоирша нас спросила: «Как вы думаете, что сейчас будет?» Мы ответили: «Понятно, что будет. Мы в колонию поедем через несколько дней».

Защита Самуцевич

В первых интервью после освобождения вы говорили о том, что будете защищать Надю и Машу, говорить об их невиновности. В чем состоит сегодня эта защита? В отмене приговора?

То, что я вышла, дает определенный козырь нам всем. Если бы я сейчас была в колонии, я бы, как и они, оказалась в полном неведении в отношении процессуальных нарушений в деле. А я могу съездить в суд, сфотографировать материалы, отдать юристу, сама что-то посмотреть, потому что адвокат тоже может пропустить какие-то вещи. Я могу консультироваться с любыми юристами, могу сменить адвоката, если что-то опять не так. Я, например, отказалась от Ирины Хруновой.

Почему?

Она ведет дела Маши и Нади и очень загружена. И у нее не было времени со мной работать. И вторая причина — это нарушение УПК, когда один адвокат ведет троих подзащитных по одному делу. (Е.С. ошибается: по УПК один адвокат не может вести дела нескольких подзащитных, если их позиции расходятся, у фигуранток Pussy Riot до последнего времени позиции в отношении того, что они невиновны, полностью совпадали. — The New Times.)

Почему Надя и Маша не обвиняют своих прежних адвокатов в том, что те нарушили их право на защиту, как это делаете вы?

Им сейчас вообще не до этого, у них в колонии тяжелая жизнь. У Маши там своя тяжелая и значительная борьба. Я переписывалась с девочками, и они мне объяснили, что все, что происходит здесь, им кажется такой мелочью. Даже отмена приговора — им кажется, что это очень далеко и невозможно.

А почему вы не ездите к ним на судебные заседания?

Я подельница по уголовному делу, и могут быть любые провокации, могут какую-то драку устроить, и потом мне запишут административное правонарушение. Если я помашу на суде кому-то из них рукой, это может им повредить: скажут, что они до сих пор общаются с преступным сообществом. Я даже письма не могу писать, только под другой фамилией, звонить им не могу, говорят, в колонии уже мой голос знают.

Я внимательно следила за тем, как вели вашу защиту адвокаты Фейгин, Волкова и Полозов, и притом что, наверное, они допускали какие-то ошибки, основная линия их была единственно возможной: они обнажили политическую сущность этого процесса и привлекли к нему повышенный интерес общества, что в результате привело к тому, что приговор оказался не самым страшным — вы ведь, по сути, оскорбили президента Путина и бросили вызов РПЦ. Для власти адвокаты были как кость в горле, и некоторые эксперты, в частности, известный диссидент Александр Подрабинек, считают, что власть вас использовала в своих целях и вы, возможно, даже сами того не понимая, заключили своеобразную сделку: вы отказались от адвокатов — и вас выпустили из тюрьмы. Это стало неким сигналом для остальных подсудимых: не берите «политических» адвокатов. Кроме того, единство Pussy Riot было разрушено. А теперь вся ваша борьба с адвокатами — это, по сути, самооправдание. Что скажете?

Здесь какая-то путаница. Все-таки речь об уголовном процессе. И главное в уголовном процессе — защита подзащитных. Если сами защитники плюют на права своих клиентов, проявляют к ним халатное отношение, то я не понимаю, почему надо их прикрывать? Функция адвокатов не в том, чтобы объяснить, почему людей сажают, а в том, чтобы найти ошибки суда, прижать суд, прижать сторону обвинения, заставить пойти на уступки и, может быть, даже отменить приговор, доказать, что это вообще полный абсурд, и у судьи не будет другого выхода, как отступить под натиском адвоката.

У вас никогда не возникало дискомфорта, что вы на свободе, а Маша и Надя — за решеткой?

Да, конечно. Другое дело, что в этом виновен суд, который нас так разделил. По сути, 10 октября судьи должны были просто отменить приговор и выпустить всех троих, потому что, если находится серьезная ошибка, приговор отменяется. Но суд решился на эту маленькую уступку. Конечно, хочется, чтобы девочки вышли как можно скорее. Но я для этого делаю все что можно, по крайней мере юридически. Сейчас я подаю надзорную жалобу в президиум Мосгорсуда. И в жалобе перечисляются все ошибки: ошибки со стороны суда, обвинения, и в том числе ошибки защитников.

Вы уверены, что если бы Pussy Riot защищали адвокаты, которые иначе построили бы защиту, то результат был бы иным?

Да, для всех мог бы быть условный срок.

фотографии: Митя Алешковский, Thomas Peter/REUTERS