Адвокат Светлана Давыдова: «Очень больно, что такие люди поедут в зону»

Процесс по делу «Кировлеса» подошел к концу, завтра судья Блинов вынесет приговор. У вас как у защитника есть ощущение, что вы сделали все, что могли? 

Я не знаю. Ощущение, что ты сделал все, возникает тогда, когда подзащитного оправдывают. Тогда ты садишься, понимаешь, что сделал все, и гора с плеч спадает. Здесь я не смогу принять это решение (обвинительный приговор) для себя, а если я не смогу его принять, то какой-то червячок сомнений будет в любом случае. Это обычная человеческая реакция. Проще всего сказать: предсказуемое дело, понятен результат, понятен итог. Но… Я не знаю. 

Это фантастика. Им не нужно быть героями, они не хотят. 

«Были иллюзии, что будет условный срок» 

Как вы вообще друг друга нашли с вашим подзащитным?  

Первый раз мы с ним ездили в Киров в 2011 году. Если мне не изменяет память, меня рекомендовала Михайлова, которая была защитником Навального. Мы с ней вместе работаем.

В 2011 году кировские следователи расследовали первое дело, которое впоследствии прекратили за отсутствием состава преступления. Вы ожидали такого исхода? 

Состав, который сейчас вменяется — растрата, — это просто абсурд. Но даже при том составе, который им вменялся в 2011-м — причинение ущерба, — было смешно. Какой ущерб? Кому нанесен ущерб? Тогда следователь провел большую работу, опрашивал всех директоров лесхозов, проводил экспертизу, которая показала, что нет состава преступления. И вот, когда мы получили заключение эксперта и почитали — я пришла к выводу, что будет постановление о прекращении уголовного дела. Для нас оно было предсказуемо.  

О том, что дело будет возобновлено, мы тоже думали. Мы предполагали, что такое может быть. У меня еще были иллюзии до того, как дело ушло в суд. У Петра их не было.

Какие иллюзии? Что второе дело тоже закроют? 

Были иллюзии, что будет условный срок. 

В какой момент эти иллюзии у вас пропали? 

После того, как нам отказали в предварительных слушаниях. 

С процессуальной точки зрения — да. Это весьма формальная процедура, но поскольку суд не провел их даже формально, то стало понятно, что судье нужно отслушать дело как можно быстрее, причем настолько, что он даже не захотел сделать вид, что наши ходатайства ему как-то интересны. 

«Я не считаю, что судья Блинов как-то обиделся»  

Я не думаю, что уместен термин «злить». Что такое процесс? Это сидит на вершине горы мудрая мартышка и смотрит, как в низине тигры бьются между собой. Судья не должен злиться на процессе. Сторонам и дано право возражать на его действия именно для того, чтобы судья мог исправить ошибки, вовремя понять, что он что-то нарушает. Я не считаю, что Блинов как-то обиделся, я не считаю что он не знает закон в этой части. Я пребываю в уверенности, что судье Блинову прекрасно известно, как и в какой срок разрешаются ходатайства, как нужно допрашивать свидетелей. Он все это прекрасно знает. Дело не в том, что ему указали, что он чего-то не знает, а в том, что ему указали: это настолько выпуклое нарушение, что давайте все же соберемся и не будем закон до такой степени нарушать. Я не думаю, что это могло его обозлить, мы опять возвращаемся к тому, что приговор этот очень предсказуем. 

Понятно было, что экспертов — авторов психолого-лингвистической экспертизы он не будет вызывать. Что экономистов он, скорее всего, не будет вызывать. Но не допросить тех лиц, которые допрашивались на следствии?! Я могу это объяснить только тем, что ему хотелось побыстрее закончить процесс. 

Да. Предлагали ему при мне в том числе. 

И как вы ему советовали поступить? Или адвокат в таких случаях не советует?  

Адвокат советует. Но я не даю советов типа «делайте так или так». Я всегда говорю подзащитному: есть два варианта развития событий. Если мы идем по этому пути — последствия будут такие, а если по тому-то такие. Какие будут последствия в случае его согласия сотрудничать со следователями, я ему говорила — он останется на свободе. 

И он отказался? 

Да. Сразу. Когда я полезла с душещипательными беседами, то в очень корректной форме была остановлена. Я поняла, что решение принято и что другим оно не будет.  

По-человечески я его понимаю — Петя бы действительно по-другому не смог. Человек — такая скотина, которая ко всему привыкает: к грязи, к мерзости, к вранью. То, что сделал Петя — это для многих нонсенс. Люди привыкли, что если можно спасти себя, то человек пойдет и спасет любой ценой, как это сделал Опалев. И все будут понимать, и никто не будет его осуждать, кроме тех, кому он навредил лично. Петя показал, что есть неравнодушные, что есть люди, для которых честь, совесть — не бессмысленный звук. И очень больно, обидно и неприятно, что такие люди поедут в зону отбывать наказание. Такие люди, как мой подзащитный — это же фундамент: у него белый бизнес, большая семья, хорошие человеческие качества, это же замечательно, когда таких людей в стране больше. Но получается, что удобней и лучше, когда живет безликая серая масса, которая приспосабливается, ко всему привыкает, может в кулуарах высказывать недовольство, но не более того. Очень хорошо управляемая масса. 

Так происходит почти с каждым. Я понимаю, что так нельзя, что нужно от этого абстрагироваться. У меня, как правило, длительные процессы, во время которых часто адвокаты с подзащитными становятся очень близки — они много времени проводят вместе, много разговаривают. Целый промежуток жизни проживаешь вместе. А если ты не проживаешь, то, наверно, и результата не будет. Если ты как робот отрабатываешь процесс — наверно, из адвокатуры нужно уходить. 

Когда я беру дела, я стараюсь не думать, виновен мой подзащитный или нет. Но в моей практике было несколько отступлений от этого правила — когда все было настолько очевидно, что было невозможно не думать об этом. И когда потом ты получаешь обвинительный приговор — это ужасно. 

Да... 

А никогда не советовали своим подзащитным собрать семью, сесть на поезд или на самолет и уехать, не дожидаясь приговора? 

Да, это вариант. Но когда ты понимаешь, что ехать некуда или незачем, то тогда нужно собрать семью, объяснить им, какие могут быть последствия, включить все резервы и работать. Да, тяжело, горько, неприятно. Но это не отменяет твою функцию защитника. Все равно ты должен оставаться адвокатом. На время процесса адвокат становится главным человеком в жизни своего подзащитного. Да, что-то есть от врача, что-то есть от священника. И кроме того, я не считаю, что адвокат должен облегчить органам следствия и суду вынесение обвинительного приговора. 

Тяжело. У меня после такого рода дел, как правило, опускаются руки. Но потом… Когда я шла в адвокатуру, у меня не было розовых очков, я понимала, в каком государстве я живу и что из себя представляет судебная система. Решение быть адвокатом — осознанное. Я понимала, что труд тяжелый, во многом неблагодарный. Буквально перед делом «Кировлеса» разговаривали со стажером, и он спрашивал: «Светлана Викторовна, ну как работать? Уголовные дела — это же тяжело, это минимальный процент оправданий, это, как правило, работа на корзину». Я ему сказала: «Ты идешь как самурай, это твой путь и ты должен его пройти. Если ты понимаешь, что это твоя дорога, то ты должен идти, пока у тебя есть силы». Сейчас я понимаю, что сил у меня маловато.