Неснятое кино Алексея Германа-старшего

Дело было в две тысячи восьмом.

Позвонили из журнала «Эсквайр» и сказали немыслимое.

Они затеяли проект под условным названием «Диалоги» — не интервью, а именно разговоры на свободные темы всяческих известных людей друг с другом. И вот они позвонили Алексею Герману — и он назвал мою фамилию как желаемого собеседника!

Не соглашусь ли я прокатиться по такому поводу в Петербург? — поинтересовалась журналистка Маша. Да тут не то что согласишься, тут побежишь впереди паровоза! Наполненный сознанием собственной избранности, я приехал в простылый февральский город на Неве.

Герман уже почти месяц лежал в  госпитале.  

И вот мизансцена: просторная палата, Герман на больничной кровати, рядом в кресле я, рядом на стуле — журналистка с диктофоном, на раскладушке у стены сидит Светлана Кармалита, великая жена и великий соавтор великого кинорежиссера.

И начался диалог…

Для затравки Герман рассказал про недавний звонок из «Российской газеты», и как он им сказал все, что думал про Сталина и про Зюганова, который представляет себя на «виллисе» или входящим в кабинет директора крупного предприятия, а роющимся в лагерной помойке в поисках какой-нибудь косточки не представляет, а ведь подходит и для того, и для другого… Вспомнил своего отца,  который обожал Сталина и только после войны понял, что это такое, и как отец вдруг переменился и обрезал очень дорогое пальто, сделав из него то, что в народе называли «полуперденчик», и надел валенки и шапку-ушанку, и уехал из Ленинграда в деревню, четыре часа на электричке, и там начал строить дачу…

Через какое-то время, очнувшись, я обнаружил себя внутри кино. Это было, со всей несомненностью, кино Алексея Германа: черно-белое, неспешное, полное точных деталей прошедшего и сохраненного времени, с сутью эпохи, проступающей сквозь быт, с фирменным «германовским» многослойным кадром… Я не слышал, а уже видел — и вороватого прораба Айбулатова, обиравшего работяг, и местного подполковника Ракитина, который, как собака, нюхает каждый кусок колбасы, потому что привык к тухлой еде… Я видел няню-баптистку Антонину и ее мужа-алкаша, тоже баптиста, «но он был баптист-алкоголик, что редкое сочетание, и кроме того, он был баптист-алкоголик-марксист. И он ее побил за то, что она не вытерла пыль с портретов Ленина и Сталина, которые стояли у него в комнате…»

Больничной палаты давно не было, была послевоенная деревня под Ленинградом и стояли вразнобой деревенские дома, прогнившие от дождей так, что в труху погружалась ладонь, и стоял свежеотесанный столб с красной звездой наверху, водруженный благодарными работягами у дома писателя Германа, поставившего, при всей любви к народу, правительственный забор и заведшего двух кобелей и двустволку, и сосед, бывший начфин дивизии Павел Евгеньевич, в проклеенном плаще ехал мимо куда-то — пьяный, по грязи, на дребезжащем велосипеде…

Я сидел, открыв рот.

Никакого диалога не было — какой там диалог! Пару раз я пытался встрять с уточняющими вопросами (больше для симуляции общения, чем по необходимости) — Герман то ли не слышал их, то ли просто игнорировал:  ему не нужны были детали, о которых я спрашивал, это были лишние детали: он рассказывал то и так, как хотел рассказать!

Есть такая футбольная команда — «Барселона». Известная, в частности, процентом владения мячом во время игры: около семидесяти пяти процентов времени. Герман — это были две «Барселоны»: мяч он не отдавал вообще.  

И это было счастье.

…Мы познакомились с ним когда-то в «Московских новостях» времен Егора Яковлева. Зайдя гостем в чей-то кабинет, он мгновенно овладел сюжетом — уже через минуту никто не работал: все превратились в слушателей и зрителей, таких же завороженных, как я в больничной палате, пятнадцать лет спустя.  Потом я слушал рассказы Германа в Пушкинских Горах — тот же «Эсквайр» устроил полусотне счастливцев трехдневное выпадение из суеты…

Красавец-конь пасся неподалеку в тех Пушкинских Горах, и Герман произнес торжественную речь про то, как он хочет в следующей жизни быть вот таким конем… А потом выяснилось, что этого коня зовут
— Герман! То есть, конечно, с двумя «н», потому что назван в честь несчастного из «Пиковой дамы», но его же не пишут, этого коня, его же зовут!

— Герман!

И он скачет к тебе, такой красавец…  

Алексей Юрьевич был счастлив совпадению, смеялся, подрагивая грузным телом…  Наверно, именно там, в Пушкинских Горах, он и приметил меня, сидящего во время его монологов с открытым ртом и блаженной улыбкой.

Ему не нужен был собеседник — ему нужны были уши! И он выбрал мои уши, и добрый «Эсквайр» привез ему эти уши из Москвы, вместе с открытым ртом.

Он проверял на мне, как работает механизм сюжета, обминал подробности, пробовал повороты… Он был заполнен прошедшим; он, конечно, понимал уникальность своего умения увидеть, запомнить, рассказать... Он спешил поделиться.

Он знал, что времени в обрез и он никогда не снимет это кино — про то, как его отец после войны решил построить дачу в деревне Сосновое под Ленинградом…  

Tweet