«В духовенстве нарастает некая испуганность: а вдруг скажешь что-то не так»

Мы все живем в мире прямой перспективы, поэтому то, что рядом, кажется нам более крупным. Надо сразу сделать несколько коррекций. Первое: надо помнить, что Церкви уже две тысячи лет, и за эти 20 веков в нашей истории бывало всякое. Считать, что события одного года могут радикально что-то изменить в церковной жизни, значит, слишком много приписывать актуальности того момента, в котором действую лично я. Второе: реакция блогосферы или медийной сферы и реальная жизнь — это далеко не совпадающие повестка дня и интенсивность переживаний. Вот если об этом помнить, тогда уже можно спокойно говорить о том, что да, определенные перемены есть. Делать вид, что вовсе ничего не произошло, тоже не стоит.

Перемены не революционные, не необратимые, не затрагивающие всю страну и всю Церковь. И в то же время катастрофические. Церковь — это ведь не партия и не штаб политтехнологов, которые размышляют о голосах миллионов. Для Церкви дорога каждая душа и каждый человек. И поэтому отход даже одного человека для Церкви — это беда. Просто не надо путать духовное измерение катастрофы и политологическое.

Порой люди уходят из Церкви по причинам совсем не высоким, а потом облагораживают свой уход — мол, «за идею». Дьякон Баранов — именно такой случай*. Из тех людей, что уже были в Церкви, вряд ли кто-то ушел в прошлом году. Может быть, только два-три человека из очень своеобразного прихода отца Александра Борисова. Но для многих людей расстояние, отделявшее их от Церкви, значительно увеличилось. И если уж сам Христос сравнивает Царство Божие с купцом, то и я скажу, что речь идет не о прямом «убытке», но об «упущенной прибыли» в людях.

В Церкви нет классовой борьбы. Нельзя считать, будто РПЦ — это «Уралвагонзавод», а те, кто ее критикует, это интеллигенция. Есть немалое количество людей интеллигентных, которые дружески, кровно, профессионально связаны с миром фрондирующей интеллигенции, но которые остаются в Церкви. Вот для таких людей стало сложнее и болезненнее быть в Церкви. Назову только одно имя: Александр Архангельский**. Эти люди шли в Церковь Христову, согласились с ее Символом веры, а им в придачу к этому навязывают еще и некую появившуюся «официальную точку зрения» по текущей политической, общественной и культурной повестке дня… Ну да не привыкать. В советские годы аналогичная «официальная точка зрения Церкви» в 80 случаях из 100 была откровенной ложью, ибо утверждала, что 7 ноября важнее, чем 7 января… Но думающие люди умели отличать политическую мимикрию Церкви от Веры Церкви, и в секты не уходили. Думаю, что таких людей переживания этого года тоже скорее укрепили в вере.

Не было ответа, но не было и окрика.

История началась не с нас, в том числе история Церкви. Так вот мы понимаем: могло быть хуже. Могли быть какие-нибудь жесткие слова: мол, кто не согласен, тот чужд Церкви. Как советский человек, я всегда радуюсь молчанию начальства. То есть я не жду, что руководство будет мне помогать, но если оно хотя бы не замечает моей активности, я за это ему безмерно благодарен.

И вот это один из сложнейших и трагических вопросов в жизни Церкви. В Церкви должно быть послушание? Я считаю — да. В ряде случаев послушание как модель жизни меня радует. Мы знаем немало судеб, удачно сбывшихся именно благодаря послушанию. Человек освобождается от необходимости мысли о чем-то второстепенном, сосредотачивается на главном, на том, что в его душе происходит. И — растет. В то же время мы знаем и видим и избыточное послушание.

Ну да, было прямое патриаршее распоряжение.

Я боюсь задавать Патриархии этот вопрос, потому что вдруг скажут: ах да, про тебя забыли, давай-ка… Моя ситуация отличается от ситуации отца Георгия Митрофанова в том, что я — за штатом, а он в штате. Условно говоря, я офицер запаса, а он действующий офицер.

Отец Георгий — историк. Обратите внимание, в советские годы книжки по научному атеизму (например, «История Церкви» Никольского) на каждой странице подчеркивали: «даже Голубинский признает…» Мол, Голубинский — профессор Московской духовной академии, величайший историк и знаток Русской церкви — и тот пишет о таких-то церковных проблемах… Так что профессора-историки в наших академиях традиционно честны, критичны и не настроены на всеобщий одобрямс. Лекции о. Георгию никто ведь не запретил читать!

Не знаю. Не было объяснений ни со стороны Патриархии, ни со стороны отца Георгия.

Недоумение некоторое есть, в частности, и потому, что отец Георгий не находится в прямом подчинении московскому Патриарху, он клирик другой епархии, петербургской, и лишь его митрополит может налагать на него какие-то канонические санкции. Но нет в церковном праве такой санкции — «не пиши в интернете» или «не давай интервью». Это может быть только авторитетно-пасторский совет, как совет духовника духовному сыну. Отец Георгий петербуржец. Патриарх тоже петербуржец. Может быть, у них давние личные отношения таковы, что отец Георгий обращается за духовным советом прямо к Патриарху.

Здесь и в самом деле есть какое-то серьезное противоречие. Потому что, с одной стороны, с самого начала своего патриаршества Патриарх Кирилл призывал к активному диалогу с миром интеллигенции, молодежи, к интернет-миссии. Естественно, задачу расширения общественного влияния Церкви нельзя решить только через переговоры в Кремле. Это должен быть тысячеустый диалог с очень разнообразно мыслящим обществом. И со стороны Церкви вести этот диалог призываются люди и в рясах, и без ряс, будь то Архангельский или вы. Должна быть многоязыкость церковного диалога. А с другой стороны, в Церкви, точнее, в духовенстве, нарастает некая испуганность: а вдруг скажешь что-то не так? Духовенству говорят: вы должны повторять только официально высказанную точку зрения Церкви, никаких личных мнений у вас быть не может! Получается, что говорить надо только цитатами из официальных документов. Но в этом случае ты станешь благочестивым принтером. Люди потеряют интерес и доверие к тебе, и ты перестанешь быть участником миссионерского диалога.

Для меня это проблема. Двадцать лет я без устали подчеркивал, что говорю от имени Церкви, только когда цитирую Символ Веры. В остальных вопросах это моя авторская личная позиция, которая Церковь ни к чему не обязывает. И люди в Патриархии мне были благодарны за такую мою дистанцированность от них. А вот недавно прозвучала совершенно другая установка: у клирика не может быть личной позиции. Выходит, отныне я могу только воспроизводить уже сказанное? Но тогда на место живого диалога с обществом приходит разговор с автоответчиком.

Нет, я думаю, что к политике это не имеет отношения.

К внутрицерковной психологии.

Думаю, да. И мне кажется, как раз об этом и говорит первая реакция, когда независимо друг от друга отец Всеволод Чаплин и я дали, в общем, одинаковые комментарии, суть которых была в призыве «не обращать внимания»… Думаю, в том нашем единодушии сказалась инерция старой школы. Потом интонация о. Всеволода изменилась — наверное, ему стала известна другая оценка ситуации Патриархом Кириллом.

Заниматься подращиванием православных хунвейбинов не стоит.

Люди из Патриархии при случае доверительно говорят, что это слишком маленькая проблема, чтобы реагировать на нее на уровне Патриарха. Но проблема в том, что это происходит в Москве. А в Москве нет другого властно говорящего епископа, кроме Патриарха.

Или люди, уполномоченные для этого Патриархом… Пока этих драчунов (для них я создал словечко «правослакты») немного. Но в сознании большого числа людей создается некий тренд, создается убеждение, будто это нормальная форма проявления христианской веры. Это печально.

Хотя бы называть вещи своими именами. Хунвейбинов называть хунвейбинами, а не подвижниками благочестия.

Даже в речи на Соборе Патриарх сказал, что Церковь — за смягчение наказания. Конечно, при условии, что будет принесено покаяние.

Церковь не должна, но может.

Не должна в том смысле, что это не есть некий императив. Нигде в церковных уставах не значится, что всегда и во всем Церковь должна выступать в поддержку государственной власти. Но из истории мы знаем, что могут быть ситуации, когда Церковь выступает в поддержку власти. А порой даже одной из партий. Вспомним Смутное время. Или роль московских (формально киевских) митрополитов и Сергия Радонежского в собирании русских княжеств вокруг именно Москвы.

Это клише. Есть своя логика и в позиции Путина, и в позиции Патриарха. Она была Путиным избыточно педалирована, но она была. Это логика формулы «худой мир лучше доброй войны». Бывают ситуации, когда лучше сохранить остатки хоть какой-то правовой государственной стабильности, нежели открывать дорогу череде предсказуемо разрушительных перемен. Эксперименты по переворачиванию, по радикальной смене элит и в самом деле могут быть опасны. Кроме того, одно дело, когда совсем молодые и незнакомые политики говорят власти: «Партия, дай порулить!» Тогда можно с надеждой сказать: ну ребята, попробуйте… Но в оппозиции 2012 года не было ни новых идей, ни новых имен. Предъявленные ею на митингах новинки были скорее антропологически неприятны.

Я про Удальцова и Навального. Пока они сидели у себя в блогах, они были интересны. Но вот они вышли к народу, и я увидел комсомольских лидеров, которые орут на своих приверженцев и заводят их на пятиминутки ненависти. От таких людей я отхожу в сторону. Мне кажется, позиция большинства из тех, кто ходил на те митинги: «Мы не с теми, но мы не за вас. Мы ни одного своего слова не делегируем тем, кто на трибуне. Но я здесь для того, чтобы и власть имущие поняли, что в стране не все хорошо».

„  

Мое появление на процессе Pussy Riot в том накале было бы воспринято как политическая демонстрация. А как сказал великий русский философ Семен Франк — «нельзя молиться в пику кому бы то ни было»  

Мне ближе те слова, которые Патриарх сказал на Рождественских чтениях: все скандалы этого года для Церкви — не более чем комариный укус. Другое дело, что я считаю очень важным сделать уточнение: люди, участвующие в этих скандалах, для нас не комары. В том числе и те люди, которые находятся сейчас в тюрьме. У «музыканта Юры»*** есть хорошее напоминание для таких конфликтов: «Никому нет конца, даже тем, кто не с нами».

Даже не знаю. Их тексты, которые мне доводилось видеть, не вызывали у меня интереса. Но люди меняются. В любом случае они знают, где меня найти. Одна из них училась на философском факультете, где я преподаю. Свое общество я никому не навязываю. А то мы с вами поговорим, так бедные девушки будут потом бояться выйти на свободу, потому что их там поджидает страшный Кураев со своей «христианской любовью».

Мне об этом никто не говорил. Фейгин (адвокат), кажется, обещал ко мне обратиться, но так этого и не сделал. И даже если бы приглашение было — я вряд ли пошел бы. Мое появление в том накале было бы воспринято как политическая демонстрация. И ими, и мною, и окружающими. А как сказал великий русский философ Семен Франк — «нельзя молиться в пику кому бы то ни было».

Скоро у нас начнется Великий пост, потом придет Пасха… И так еще сотни лет… Простите за банальность, но у нас свой календарь, своя повестка дня. Для кого-то завтра она станет важнее, чем казалась еще вчера, для кого-то — наоборот.