Наш человек в Тегеране

В Иран добирался через Баку. Маршрут прокладывали заранее: вначале Тегеран, потом Тебриз, столица иранского Азербайджана. «За тобой сразу от аэропорта будет хвост, — наставляли автора бежавшие из Ирана тебризцы в одном из шумных бакинских кафе. — Но ты без паники езжай в отель и звони нашим друзьям с русского телефона, потому что они его не успеют поставить на прослушку. Говори, что ищешь переводчика. Мы его предупредим. Сначала поедете смотреть мечеть, чтобы хвост отстал, потом он покажет тебе город, а заодно поговорите с народом». За этим следовала лекция, как вести себя на месте: по почте ничего лишнего не отправлять, по телефону ничего лишнего не говорить, СМС — враг шпиона, а cкайп — его находка. Из телефона рекомендовали стереть все подозрительные номера и фотографии, а визитные карточки и журналы оставить по эту сторону границы. Плюс попросили ежедневно писать короткий о’кей по cкайпу, в противном случае обещали бить тревогу и звонить в редакцию. «Все будет хорошо, — успокоили напоследок ребята-тебризцы, — просто надо быть осторожным».

Центр Тегерана — одна большая пробка. Город рычит моторами, гудит автомобильными гудками и людским говором. Дышать трудно, Тегеран оправдывает репутацию одного из самых загрязненных городов планеты. Не сказать, что он очень красив: здания середины прошлого века вытеснили старинную застройку. По улицам, игнорируя какие-либо правила, ездят тысячи старых автомобилей, среди которых изредка попадаются новые внедорожники: если у иранцев есть деньги, они покупают большие машины. Через широкий оживленный проспект переходит старик в шароварах и длинной рубахе с котомками в руках. Он идет медленно, не останавливаясь и не смотря по сторонам, машины едут, не обращая на него внимания, так что кажется, что старик находится в другом измерении и поток транспорта движется сквозь него. Тротуары тоже полны: представительные мужчины в костюмных рубашках с коротким рукавом; закутанные в черное женщины и другие, в нарядных платках, закрывающих лишь часть головы; мулла, шагая, сердито бормочет что-то — то ли молитвы, то ли проклятия толпе, из-за которой опоздает по своим делам; среди темных красивых лиц не видать ни одного европейского туриста, так что чувствуешь себя белой вороной в прямом смысле слова. Впрочем, в удивленных взглядах читаешь скорее надежду: если есть приезжие, значит, все не так плохо.

Средоточием жизни Тегерана в течение многих веков был базар. Здесь совершались миллионные сделки, обсуждались последние сплетни, решались политические карьеры. Базари, как называют здесь торговцев, стали целым политическим классом, имеющим свое лобби во властных структурах. Организованная в 60-х годах подпольная партия «Объединенные исламские ассоциации» дала Ирану многих политических деятелей и миллиардеров. Однако в последние годы между администрацией аятоллы Али Хаменеи и базари наметилось охлаждение: с одной стороны, клир пытается отстранить торговцев от власти, а последние винят его в экономических проблемах.

Базар — это целый город в городе. Кирпичные своды, защищающие от зимнего снега и летнего солнца, покрывают площадь 20 кв. км. В коридорах-улицах, разбитых на сектора — ковровый, золотой, обувной, кожаный, — расположилось более 200 тыс. магазинов. Сегодня многие «кварталы» пусты — дают о себе знать международные экономические санкции. Но вот на овощной улице не протолкнуться: толпа медленно движется в обе стороны, как пробка на Садовом кольце. Торговцы кричат, рекламируя свои товары, и в эти выкрики средневековьем врывается песня: слепой нищий тенью шагает против потока и заунывно тянет что-то на фарси. Пахнет пряным и жареным, рядом продают вареные яйца и каштаны. То и дело попадаются мечети, снаружи украшенные арабской мозаикой, внутри — кусочками зеркал, сплошь покрывающих стены и потолки.

„

Сабер, специалист по маркетингу из Тегерана: Мои родители в 80-х годах верили, что Корпус стражей защищает идеалы революции, но теперь даже они видят, что это обычные рвачи

”

В октябре базари забастовали: риал, официальная иранская национальная валюта, за один день упал на 17%, так что пришлось повышать цены, а значит, терять клиентов**Официальный курс риала к доллару США — 16 тыс. за $1, однако в обменных пунктах курс — 30 тыс. за $1.. Всего за последний год стоимость риала упала в три раза, примерно так же выросли цены в магазинах. В октябре по стране прокатилась волна голодных бунтов, на севере поднял голову азербайджанский и курдский сепаратизм. Недоверие к нацональной валюте проявляется в том, что иранцы в повседневном общении используют валюту, бывшую в обращении до 1932 года — туман. Общаясь между собой, они убирают один ноль от номинала риала, так что 100 тыс. риалов равняются 10 тыс. туманов.

Экономика Ирана зависит от углеводородов: 45% бюджета покрывается нефтяными доходами, которые составляют 70% иранского экспорта. С ужесточением санкций добыча нефти упала до минимума 1992 года, а в октябре ЕС проголосовал и за запрет на импорт иранского газа. Дефицит нефтедолларов бьет по карману каждого иранца. Одежда, бытовая техника, большая часть готовых продуктов питания закупаются в Китае, так же как и корма для птицы и крупного рогатого скота, так что даже «отечественная» иранская курятина, без которой немыслимо ни одно застолье, не обходится без валютного компонента. В Иране в этом смысле чувствуешь себя, как в Зимбабве: если по приезде в страну автор поменял доллары по курсу 2850 туманов за доллар, через неделю доллар стоил 3200 туманов.

В Иране помнят, что революция 1979 года не случилась бы без тегеранского базара: тогда торговцы встали на сторону аятоллы Хомейни, не только финансируя его сторонников, но и поддерживая массовые стачки. Поэтому, когда в октябре по базару прошли демонстранты с лозунгами «Смерть диктаторам», власти забеспокоились: сегодня полиции на рынке больше, чем покупателей. Фотографировать невозможно: тут же подходят полицейские и просят удалить фото, если на них попались сотрудники в форме. Большая часть торговцев какую-либо причастность к демонстрациям отрицает. «Мы закрыли магазин, потому что боялись воров», «Среди скандировавших антиправительственные лозунги не было людей с базара» и «За этим стоят какие-то силы, которые хотят дестабилизировать обстановку», — заученно повторяли они официальную версию.

Потребовалось какое-то время, чтобы понять: базари попросту не доверяют переводчику и потому отвечают, как на допросе. Совсем по-другому они заговорили один на один за стаканом крепкого иранского чая. «У нас есть профсоюз, — объяснил Реза, торговец коврами, — он принимает решение о забастовках. Профсоюз официальный, но решения такие принимаются тайно, чтобы не вмешалась полиция». Продажи Резы из-за девальвации риала упали в два раза: большую часть его ковров делают городские фабрики, закупающие шелк, шерсть и прочие ткани в том же Китае. Реза уверяет, что торговцев в рядах демонстрантов и вправду не было: «На базаре все друг друга знают, но самое главное, всех знают басиджи»**Полувоенная милиция из добровольцев, основанная аятоллой Хомейни в ноябре 1979 г.. При этом протестующих он назвал друзьями и единомышленниками базари. Впрочем, беспорядки на базаре торговцам не сошли с рук: несколько человек были арестованы и вот уже неделю об их судьбе ничего не известно. На вопрос, может ли этот протест перерасти в революцию, Реза качает головой: «Время революций прошло. Не за кем идти, некому верить. Ничего не будет, не ждите».

С Тахшином и его другом Сабером мы прогуливаемся вокруг многоэтажного дома в спальном районе Тегерана. Несмотря на традицию, в гости не приглашают: боятся прослушки. Тахшин — ученый, занимается фармакологией, Сабер — специалист по маркетингу, работал какое-то время в сотовой компании, но потом уволился: зарплаты стало еле хватать на оплату коммунальных услуг. «Ситуация в Иране будет только хуже, — уверен Тахшин, — и в экономическом плане, и в политическом. Репрессии будут усиливаться, потому что только так аятоллы могут усидеть на своих местах. Кардинально ситуацию может поменять лишь внешнее вмешательство».

«Вообще-то мы боимся войны, — подхватывает Сабер, — я хоть и был ребенком, но помню иракские бомбежки**Война между Ираном и Ираком длилась с 1980 по 1988 г.. Говорят, что, если нас атакует Израиль, погибнут 15 тыс. иранцев. Это страшно, но если говорить о смене режима, то это единственная возможность. Иначе никакой революции не случится: люди слишком напуганы».

«Зеленая революция» 2009 года — как называют в Иране массовые протесты против фальсификации итогов президентских выборов — захлебнулась сама в себе. Основные ее лидеры, Мирхоcсейн Мусави и Мехди Карруби, сидят под домашним арестом, но им и не очень-то доверяют. «Они — выходцы из системы. Я не думаю, что, если они придут к власти, что-то изменится, просто по-новому поделят нефтяные деньги, — говорит Сабер. — Для реальных реформ должны уйти святоши».

Шиитский клир, во главе которого стоит верховный лидер аятолла Али Хаменеи, обладает в Иране всей полнотой власти и через министерство нефтяной промышленности управляет распределением нефтедолларов. Сам Хаменеи и его приближенные контролируют разные сферы бизнеса — от автомобилестроения до сотовой связи. «Среди моих клиентов — один иранский автомобильный концерн, — рассказывает аудитор Рашид. — Скажем, на бумаге концерн получил $5 млн прибыли. Из них один миллион идет в карман Хаменеи, другой миллион — в один из Бониадов**Благотворительные фонды, подчиняющиеся клиру, бюджет которых достигает 20% иранского ВВП., а три остаются концерну. Но проблема в том, что на бумаге-то концерн по-прежнему заработал пять миллионов, и все ведут себя так, будто эти деньги остались на счету компании».

В ведении аятоллы Хаменеи находятся также Революционный суд и всесильный Корпус стражей исламской революции (КСИР), частью которого являются басиджи. Обе эти милитаризованные структуры были созданы как альтернатива регулярной армии, играли важную роль в ирано-иракской войне, а в настоящее время не только охватили Иран огромной сетью секретных агентов, но и плотно внедрились в экономику. Выходцы из КСИР контролируют банки, страховые и строительные компании, телекоммуникации и энергетику. «Мои родители в 80-х годах верили, что Корпус стражей защищает идеалы революции, но теперь даже они видят, что это обычные рвачи», — говорит Сабер и рассказывает анекдот: «Собрали спецов из ФБР, КГБ и басиджи и сказали: «Вот вам лес, найдите в нем зайца. ФБР приехало с просвечивающей аппаратурой, компьютерами, спутниковыми телефонами, нашли зайца. КГБ приехал, лес спилил, а потом поджег, когда ничего не осталось, вытащили обгоревшую тушку. Басиджи долго сидели в лесу, потом вывели замученного медведя, который стал прыгать и кричать: «Я заяц, я заяц».

Северные районы Тегерана — самые престижные. Здесь, на холмах, окружающих город, воздух чище, жилплощадь дороже, а публика состоятельнее. По обеим сторонам проспекта Вали Аср, построенного в 20-х годах прошлого века шахом Резой Пехлеви, чтобы ездить из северного дворца в южный, растут источающие неповторимый аромат смоковницы, а в специальных канавах между тротуарами и проезжей частью шумят настоящие потоки, несущие вниз вместе с горной водой новые идеи и веяния. Мы с Сиавашем, юристом, сыном известного тегеранского дельца, сидим в ресторане «Рока» в ущелье Дарбант, из которого открывается потрясающий вид на ночной Тегеран. Атмосфера и публика похожи на московский Vogue Café или парижский Hôtel Coste, только что иностранцев нет. В коктейль-меню — «Кровавая Мэри» (томатный сок и табаско) и «Пина колада» (сгущенка, сливки, молоко). За столиками сидят серьезные мужчины и очень красивые женщины: у последних на головах самые разные платки и шарфы каких угодно цветов, кроме черного, но закрывают они не всю голову, а лишь затылок. Типа хиджаб. Яркий макияж, узкие джинсы, высокие каблуки, приталенные манто (еще один обязательный элемент женской одежды в Иране — застегивающееся на пуговицы платье ниже колен, которое должно скрывать фигуру, но его часто шьют в обход традиций узким и коротким). И это вовсе не особенность Дарбанта — вольно одетых женщин много в любом районе Тегерана. «Тут столько денег вложено в эту красоту, — смеется Сиаваш, — среди иранского среднего класса почти 60% девушек выпрямляют себе носы, ближневосточная горбинка считается не очень красивой». На вопрос автора, как же быть с басиджами, выполняющими в Иране функцию полиции нравов, Сиаваш отвечает так: «Согласно нашим законам, они могут прямо сейчас закрыть это заведение и всех забрать в участок. Но, во-первых, никто не хочет связываться, а во-вторых, наверняка хозяин заведения платит кому нужно».

Впрочем, басиджи не сидят сложа руки. Время от времени они проводят в иранских городах рейды, арестовывая «небрежно» одетых женщин. Довольно часто такие проверки устраиваются в учебных заведениях или, скажем, в торговых центрах. «Еще пятнадцать лет назад эти разноцветные платочки были невозможны, — поясняет Сиаваш, — но при Хатами**Президент Ирана в 1997–2005 гг. с репутацией реформатора. хиджаб сполз со лба на затылок. Ахмадинежад попытался было натянуть его обратно, но у него ничего не вышло».

При ближайшем рассмотрении внешний вид иранок оказывается не единственной неисламской деталью в стране шариата. Так, несмотря на то что алкоголь запрещен, а за пьянство следует наказание палками, в Иране пьют многие: либо покупают контрабандную водку (литр «Смирнова» из России стоит 70 тыс. туманов ($2), либо сами гонят дома алкоголь из кишмиша. Недавно по Тегерану прокатилась волна отравлений с несколькими смертельными случаями. Сразу заговорили о том, что это басиджи специально отравляют спирт, хотя, наверное, речь идет о сомнительных суррогатах.

Западная музыка вне закона, в частности, запрещено петь женщинам, но в каждой второй машине играет новый альбом поп-певицы Гугуш — этой иранской Мадонны, уехавшей в 2000 году в США. Запрещенные спутниковые тарелки стоят в 50% иранских квартир. Несмотря на то что гомосексуальная связь карается повешением, гей-пары в Тегеране хоть и редкость, но есть. Фейсбук тоже под запретом (как и многие другие иностранные информационные и развлекательные сайты), но вряд ли можно встретить иранского интернет-пользователя, у которого нет там профайла. Даже басиджи сидят в фейсбуке, пользуясь одной из многочисленных программ, обманывающих фильтры.

«Занятия публичной политикой стали табу, особенно после 2009 года, — объясняет Сиаваш, — но в частной жизни люди устали бояться. Да, Хомейни в 1979 году надел на нашу страну хиджаб, но он рано или поздно слетит». Впрочем, в революционные изменения Сиаваш тоже не верит: «У народа нет лидера, которому можно было бы верить. Но у меня предчувствие, что что-то должно случиться».

Если в Тегеране договориться о встречах с трудом, но удалось, то Тебриз был абсолютно неприступен. Контакты по телефону обрывались тут же, едва люди слышали слово «журналист». В Тебризе говорят по-азербайджански**В Иране проживают от 30 млн до 35 млн этнических азербайджанцев, составляющих 45% населения страны., хотя для письма используют арабскую вязь. Впрочем, пишут без правил и грамматики: в школах преподают только фарси. Дорога из аэропорта огибает Тебриз по склону красных безжизненных скал, окружающих город. Камни отливают на солнце медью, и кажется, что Тебриз построен в гигантском котле. Улицы его похожи на тегеранские, только машины еще старее и воздух кажется еще более тяжелым. На древнем базаре ассортимент за последние столетия не изменился: ковры, золото, восточная мебель, специи и фрукты. Торговля идет вяло, так что продавцы чинно чаевничают рядом со столом, на котором стоит большой металлический самовар.

„

Тахсин, студент Тебризского университета: Единственная возможность громко высказать свое мнение — футбольные матчи, мы там скандируем антиправительственные лозунги, можем даже развернуть баннер с надписью «Смерть оккупантам»

”

Здесь тоже на повестке дня экономические проблемы, причем по сравнению с Тегераном рынок кажется мертвым. Мехди открыл свой магазин с часами только в двенадцать — с утра нет смысла работать, потому что непонятно, как изменится курс доллара: «Позавчера риал резко упал, потом немного поднялся, а за ценами надо следить, чтобы не остаться внакладе». На вопрос, откуда приезжают основные клиенты, Мехди улыбается: «Нет сейчас никаких клиентов. Посмотрите, половина магазинов закрыта, у других полупустые витрины: хозяева распродали запасы, а новое покупать боятся».

О небывалом росте цен говорит и «переводчица» Калима, по совместительству врач в местной поликлинике. Мы обедаем с ней в одном из тебризских ресторанов, больше похожих на столовую. За длинными общими столами, покрытыми клеенкой, сидит несколько больших семей. Еду приносят официанты, но выбор невелик. Суп из перловки и красной фасоли, 

йогурт с огурцом на закуску, на второе — выбор из разных видов плова. Плов здесь своеобразный — мясо отдельно, рис отдельно: с шафраном, куркумой или просто с маслом. «Год назад счет за газ был 30 тыс. туманов ($10) за два месяца, а теперь — 500 тыс. ($166), — жалуется Калима. — Если учесть, что я получаю 800 тыс. туманов ($266) в месяц, то у меня половина зарплаты уходит только на газ!»

Впрочем, как и большинство иранцев, Калима винит в экономическом кризисе правительство, но никак не связывает его с международными санкциями. «Санкции ввели недавно, а проблемы у нас уже много лет. Просто в Тегеране сидят люди, у которых три класса и четыре коридора», — смеется она. И внезапно меняет тему, перескакивая на Великий шелковый путь, который проходил через Тебриз. Что такое? И тут приходит догадка: рядом с нами сел представительный одинокий мужчина, нарочито не замечающий нас с Калимой, хотя русская речь обычно вызывает удивленные взгляды. Кто это? Ясно кто…

Если торговцы на базаре больше озабочены своими продажами, то тебризская интеллигенция до сих пор лелеет надежду на национальную автономию. «Еще во времена шаха нам запретили образование на родном языке, а после Исламской революции ситуация стала катастрофической, — жалуется Тахсин, студент Тебризского университета, с которым мы встретились в парке Эль-Голи по наводке его товарищей из Баку, — у нас нет ни газет, ни телевидения на азербайджанском, мы не знаем родного алфавита». Сестра Тахсина работает учительницей математики, рассказывает, что следовать правилу вести уроки на официальном языке практически невозможно: большинство детей фарси начинают учить только в школе, так что алгебру легче объяснить на родном азербайджанском. «Попробуйте заговорите здесь на фарси, — говорит Тахсин, — если вы не перс, на вас будут смотреть странно и ответят на азербайджанском». Тегеран начиная с 40-х годов прошлого века поменял на персидские большинство азербайджанских названий населенных пунктов, рек и гор, а также и фамилии жителей. «Персидские чиновники откровенно издевались над азербайджанцами, давая оскорбительные названия и фамилии: деревня Идиотов, Ахмед-Коротышка. Но сразу никто протестовать не стал, а потом было уже поздно», — рассказывал The New Times в Баку директор вещающего на Иран азербайджанского телевидения «ГюнАз ТВ» Араз Обали.

«Единственная возможность громко высказать свое мнение — футбольные матчи, — смеется Тахсин. — Мы там скандируем антиправительственные лозунги, можем даже развернуть баннер с надписью «Смерть оккупантам» — и ничего нам за это не будет. Жаль, что вы не приехали неделю назад, когда играл наш «Трактор», посмотрели бы, как у нас «любят» персов».

Впрочем, в 2009 году, когда Тегеран охватили антиправительственные манифестации, Тебриз хранил спокойствие. «Боялись», — говорит Калима. «Не видели смысла в демонстрациях», — предполагает Мехди. «Вряд ли и в следующем году что-то случится, — сомневается Тахсин. — Вопрос нашей автономии не поднимается оппозицией. Какой нам смысл бороться против одного режима за другой такой же?» «А-а, — отмахивается таксист, везущий нас, корреспондента The New Times с Калимой, в аэропорт. — Кому охота идти в тюрьму из-за этих персов в Тегеране? Красивый у нас город, правда? — переводит он вдруг разговор на другую тему. — Лучше Москвы?»

Тебриз и правда кажется красивым в лучах заходящего солнца, играющего в окнах многоэтажных зданий. «Скажите, а бигмак вкусный?» — вдруг спрашивает шофер и смущенно замолкает. «Говорят, так себе, — отвечает за корреспондента The New Times Калима. — И не очень полезный. Но мы его еще попробуем!»




Tweet