Единство места и времени

«Отдельный батальон охраны и конвоирования подозреваемых и обвиняемых МВД» — написано на табличке, украшающей массивную дверь в здании на 17-й линии Васильевского острова.

«На самом деле я работаю инженером во ФГУП «Охрана» при МВД почти десять лет уже. Это вот сигнализации ставят от воров, например, их надо ремонтировать. Этим мы занимаемся», — объясняет Сергей Владимирович, провожая корреспондента The New Times в свой кабинет — заставленное коробками, пыльными стульями и столами помещение. ФГУП только-только переехал, вещи еще не распакованы, но стол Сергея Владимировича уже аккуратно убран: расставлены папки, канцелярские принадлежности, компьютер и принтер. Селюженок опускается в кресло, сложив руки на столе, и признается: «Это мое первое интервью».

Нынешний инженер ФГУП «Охрана» 29 лет проработал во Всероссийском научно-исследовательском институте метрологии им. Менделеева, где тоже занимался ремонтом оборудования, правда, не сигнализаций, а высокопрецезионной техники особой точности. Но в девяностые зарплату в институте стали платить с перебоями, и он ушел. «Мне социализм нравился. Я от предприятия в 1980-х выезжал — в Болгарию, Польшу, ГДР. Страна была мощная, везде уважали, куда бы ни приехал. А сейчас я не понимаю, как к нам относятся. Надо было империю оставить», — ностальгирует Селюженок. В КПСС он, впрочем, никогда не состоял, а в семейной библиотеке, которой Сергей Владимирович нескрываемо гордится, водился даже самиздат. «Но от больших книг устаешь. «Архипелаг ГУЛАГ», например, не скажу, что сильное произведение. «Мастер и Маргарита» — то же самое. Я больше всего любил детективы, а сейчас только журналы читаю». На третий срок президента его ровесник возлагает определенные надежды: «Конечно, это будет похоже на Советский Союз. Но это понятно: Путин сам родился в Советском Союзе. Он почти коммунист, вы же помните, где он служил?» Про протесты оппозиции Сергей Владимирович знает немногое: «Ну что там эта Собчак? У нас к ней отношение не очень. Навальный? Я не знаю, кто это. Про Удальцова тоже не слышал. Я вообще этим всем не слишком интересуюсь». На вопросе, хотел бы он что-нибудь пожелать президенту, Селюженок впервые смущается: «Наверное, долгих лет жизни, здоровья, процветания, любви, признания, счастья в личной жизни. Для меня это важно — для него, наверное, тоже».

«Бескровная революция? Не будет такого, если власть свергать. В девяносто третьем мало крови, что ли, было?» — говорит седой взъерошенный мужчина в куртке с надписью «ТСЖ». Уже седьмой год Валерий Михайлович работает диспетчером в элитном доме на улице Нахимова — следит за картинкой с камер во дворе: «Большие шишки тут живут, очень большие. Есть и по четыреста метров квартиры. Хотите, с замгенпрокурора познакомлю?»

Диспетчер Ковалевский в душе — бунтарь: из пионеров его исключили, в комсомол не вступал, к любой власти относится с недоверием. «Чего бояться-то? Ну что они могут сделать? Если этого не сажают, который тут бунтует — Удальцова… Нечего бояться, пару раз треснут дубинками, и все», — рассуждает он о текущих событиях, но сам на митинги не ходит: «Я про «Марши миллионов» узнаю, уже когда они проходят. А так бы пошел поорал».

«Я ни в 1991-м, ни в 1993-м ни на какие демонстрации не ходил. Не мог понять, кто кого там давит. Руцкой этот башню захватывает, этот на танке пляшет — Ельцин, чокнутый алкаш, — вспоминает Ковалевский. — Ходил я только на последние выборы, голосовал за Жириновского. Владимир Вольфович мне нравится, он грамотный мужик, это тебе не Путин». В комнате диспетчера постоянно звонит телефон, и он заносит в тетрадь чьи-то фамилии.

«Путин — да ну, КГБ. КГБ не может быть хорошим», — морщится Валерий Михайлович. В КГБ его вызывали однажды: «Я работал в театре и спутал декорации. Был детский спектакль, сказка лесная, и там солнышко должно было взойти, а у меня взошел портрет Ленина». С милицией и комсомольцами общался чаще: хипповал. «Длинные волосы были, клеши с цепочками, — заметно оживляясь, показывает он на своих потертых джинсах. — Комсомольцы резали штаны нам. И волосы обрезали».

«Мы тогда на бобинах «Дип Перпл» слушали, «Битлз», роллингов, «Юрайя Хип», «Цеппелин», «Дорз», «Кисс», — перечисляя любимые группы, Валерий Михайлович светлеет. — Запрещенную литературу — читал, конечно. Солженицын мне не очень, заумный больно. Вот «Чонкина» я люблю».

Этих увлечений не одобрял его отец — офицер, прошедший всю войну. Отец приехал в Ленинград учиться в военной академии, но не закончил ее и работал маляром. Мать пережила блокаду («Бабушка моя тогда умерла, дедушка и дядька. Они здесь, на Смоленском, там братские могилы, их туда всех») и всю жизнь собирала на заводе запчасти к автоматам.

«Я одна в семье радость, — хитро улыбается Ковалевский, вспоминая детство. — Мы на Петроградской жили, в зоопарк можно было бегать».

После школы он подался на сибирские стройки, да так всю жизнь и мотался по ним. Говорит, что на месте ему не сиделось: если бы не инфаркт, скитался бы и сейчас. «Везде мог что-нибудь натворить — и по-быстрому оттуда. Тут маленько поработал на заводе — надоело. Снова стал по стройкам. В Оренбурге был, в Курске был, в Воронеже был, Старый Оскол, Полтава, Кременчуг, Сумы, Харьков, Томск, Кемерово, Ленинск-Кузнецкий, — загибает пальцы Валерий Михайлович. — В Коми АССР котельную строили, грибов набрали, там их море. За час мешок набирали. Людей там мало, да и сами-то комики грибы не едят».

Из Сибири привез свою первую жену. Когда пять лет назад она умерла, женился снова: «Хорошая, молодая, на 20 лет младше меня». Новая жена работала консьержкой в том же ТСЖ. Он подмигивает: «Охомутал!»

Людмила Геннадьевна встречает корреспондента The New Times у парадной на Светлановском проспекте и ведет в парк. Она несколько раз извиняется, что не может пригласить домой: муж болеет, да и «квартира требует ремонта». Мы садимся на лавочку под огромным деревом, вдали виднеются руины дачи Бенуа.

«Девочки не все так мечтают, но я сначала мечтала стать пограничницей почему-то. Потом — летчицей, так как у меня дедушка — летчик», — вспоминает Людмила Геннадьевна.

По образованию она технолог-гальваник. Окончила вечернее отделение Технологического института им. Ленсовета в 1976 году, работала в химической лаборатории завода «Лентеплоприбор». С мужем Сергеем Евгеньевичем Людмила Геннадьевна познакомилась в 1983 году в Феодосии. Оказалось, что и в Ленинграде они живут недалеко друг от друга («Если бы мы в Феодосии не познакомились, то мы могли и не встретиться»). Сейчас их сыну Александру — 28, дочери Елене — 25.

После замужества жизнь изменилась: стало меньше друзей. Все потому, говорит Людмила Геннадьевна, что далеко не всех женщин можно к своей семье подпускать. Она собственник. Из прошлого осталась только одна подруга по институту, живущая неподалеку. Но одиночества Людмила Геннадьевна никогда не ощущала. «В парадной всегда со всеми здороваюсь. И меня обижает, когда человек идет и знает меня, но проходит, опустив глаза, и не хочет здороваться».

Двадцать лет назад на Сергея Евгеньевича напали на улице. «Муж шел с работы, со станции метро «Политехническая». Шел между домами, и сзади ему дали по голове. И потом ограбили. Повезло, что в те времена еще лечили хорошо, и он попал при Академии наук в барокамеру. Нам помогли там и поддержали». Но головные боли после травмы мучают его до сих пор. Помогает свежий воздух на даче.

Примерно тогда же перестали платить на заводе. Работу по специальности Людмила Геннадьевна найти не смогла, семью нужно было кормить, и ей пришлось стать продавцом-кассиром. «Может, если бы я была великим ученым, все сложилось бы иначе, но я рядовой работник, — рассуждает она. — А в торговлю с высшим образованием брали без вопросов. Меня люди любили: я все объясню, расскажу, без всякого вранья, что съедобно, а что несъедобно». Продавцом она проработала до выхода на пенсию четыре года назад, а теперь вместе с мужем разносит газету «Центр+» — как-никак дополнительный заработок. «Мне нравилось в СССР жить. Потому что там я знала: у меня и стабильный заработок, и зарплаты хватало, и пенсии хватало моим бабушкам. Мы жили хорошо. А сейчас… Раньше было больше равенства между людьми. Не было такого, что у одного — миллионы, а у другого — ничего».

«Я математик вообще, понимаете? — говорит Татьяна Владимировна, гуляя с корреспондентом The New Times по старым дворам в окрестностях Гончарной. — Я очень любила математику».

Она помнит атмосферу ЛГУ семидесятых: «как раз то время, когда Путин учился» — концерты Высоцкого и студенты из Чехословакии, которые своими глазами видели «Пражскую весну» («Хотя говорить, конечно, боялись»). Карпова — коренная петербурженка. Родители ее пережили блокаду, а своих дедушек и бабушек она никогда не видела: погибли. Отец сам на санках вез труп деда на Волковское кладбище, а у мамы Татьяны Владимировны на всю жизнь осталась привычка запасать соль, спички и крупу. Говорить о блокаде в семье было не принято: «люди, пережившие такое, не любят вспоминать». «Я в детстве очень боялась всех сообщений по радио, что в космос запустили ракету, например, — признается она. — Думала: «Только бы не война, только бы не война». После университета Карпова 20 лет проработала по специальности — в вычислительном центре. «Моя специальность — специальность будущего. Вы знаете, я думаю, нас готовили на 150 лет вперед. Макроэкономика, микроэкономика, математическое моделирование, управление товарными запасами, статотчетность, планирование — интересно было работать! Но настали девяностые, настали девяностые…», — сетует она.

Вместе с плановой экономикой ушел в небытие вычислительный центр, и в 1993 году, когда ей уже было за сорок, Карпова приняла решение стать школьной учительницей. С тех пор — уже 19 лет — она работает в одной и той же школе. «Конечно, сейчас дети изменились, сейчас такая безграмотность! — вздыхает Татьяна Владимировна. — Если раньше пять ошибок считалось много, то сейчас это нормально. 20 ошибок в сочинении, 15… Количество часов литературы сократили. Прибавили физкультуру. Это тоже надо, я ничего не имею против. Но как-то очень отражается на русском языке. А если говорить про математику… По математике, если честно, тоже все скатились».

Учитель, работающий с полной нагрузкой, получает сейчас 18 тыс. рублей, говорит Карпова. Поклонница симфонической музыки, она накануне дня рождения мечтает о подарке — поездке в Вену, в оперу. «Будет семейный обед, а потом дочка скажет: «Не волнуйся, мы тебя отправим...» Не прямо сейчас, когда-нибудь». Дочь Татьяны Владимировны — судья. «Мне приятно, что юбилеи у нас в один день, да, почему нет». Президента интеллигентная петербурженка считает человеком образованным и скромным: она голосовала за него трижды и о выборе не жалеет: «Затруднения только в нас, глобально все правильно делается. Я, например, сторонница тех дел, которые сейчас совершаются. Вот очень многие говорят: «Олимпиада. Зачем?» А я считаю, что это надо делать, это действительно для страны нужно. Я не против Путина. Мне он симпатичен как человек. Тандем, конечно… Вот эти игры — они естественны, но не очень приятны. Люди же все понимают. А с другой стороны, по-другому — вообще непонятно как. Здесь — понятно как. Не очень красиво, но понятно. Ты можешь знать, чего ожидать».

«Это домовенок, таких пауков нельзя трогать», — Николай Михайлович сидит, прислонившись спиной к еще теплой печке, и пальцем показывает на ножку табуретки, по которой ползет «домовенок». В комнате — запах осенних яблок. Сам он невысокий и кругленький, выгибает дугой высокие брови и продолжает: «Мать мне говорила: «Я по Фонтанке босиком бегала». У деда ее там завод кожевенный был. После революции его отобрали, а в коллективизацию все оказались в Ярославской области, в деревне под Ростовом Великим, там, знаете, недалеко монастырь Бориса и Глеба». В деревне мать и познакомилась с отцом.

«Из сельской местности не отпускали в те времена, всех заставляли выбирать сельхознаправление», — Николай Михайлович рассказывает, как мать отослала его в Киев к дяде, партийному работнику, а он вдруг свернул в Петербург, где уже жила сестра. «Однажды сестра говорит: все, поступай. Куда? Вот, в ПТУ № 9 на Курляндской, на токаря. А я вырос в сельской местности, я не знаю, кто такой токарь-то даже! Но два года отучился», — разводит он руками.

«Я все время спортом занимался: в ПТУ, в армии тоже борьбой занимался, вольной и классикой. Служить я в Германию попал, и там взводник был, помешанный на спорте, который собирал к себе борцов», — Кудряшов улыбается и упирает руки в боки. После армии несколько лет работал на стройке: «У меня есть друг дядя Леша Феклистов, он мне говорит: «Колька, приходи ко мне на кран, мы с тобой будем и спортом заниматься, и работать. Я пошел, и сели с ним в один экипаж».

С тех пор он с крана практически не сходил: «Это у меня кран-шестидесятитонник, мощная очень машина на гусеницах, не то что башенный кран, который поднимает не больше 12 тонн».

«В девяностые началось движение рыночное, эти вот ларьки, и мне друзья, друзья-спортсмены тоже говорили: «Давай-давай, начинай!» Но нет у меня такой бандитской жилки! — пожимает плечами и снова улыбается. — Все думал, что можно честным трудом свою копейку заработать… Вот такая жизнь. Работали, говорю, работали, и в итоге на пенсию пойдем, как все. Обидно».

«Главное, жизнь быстро как пролетела, вы знаете», — добавляет Людмила, жена Николая Михайловича, такая же улыбчивая и невысокая. Оба вспоминают, как они получили эти шесть соток, как строили маленький домик. «Сам корчевал, 26 елок у меня было на участке, с этих елок я сруб делал, сам по осени завез сюда блоки, сам сруб рубил», — говорит хозяин с гордостью, переводя разговор на планы обустройства дачи.

Он берет со стола и протягивает тарелку: «Возьмите еще кусочек этой сочной белорусской колбасы».