Театр, выйди вон!

Писатель Михаил Веллер возмущался по радио, как во время майских праздников включил в поисках хоть каких-нибудь новостей телеканал «Дождь», а там «вместо шествий идут какие-то идиотские спектакли, на фиг никому не нужные». Большинство граждан так и определяют место искусства в большой жизни — где-то в районе параши, подальше от основных событий, что разворачиваются в центре камеры. Многие деятели культуры втайне даже рады, что в дни народных смут и политических потрясений общество отодвигает их в сторону, чтоб не мешали.

Именно в такие дни и посетил столицу «бродячий» театр из Санкт-Петербурга под предводительством актера и режиссера Дмитрия Волкострелова. «Три счастливых дня» пришлись на самый пик гражданской активности москвичей — 4, 5 и 6 мая. Спектакли играли в самой гуще событий — на Пушкинской, в Театральном центре на Страстном. В начале мая Москва окончательно превратилась в осажденный город — по Тверской грохотали танки, в центре блокировались выходы из метро, на Болотной мирных граждан били дубинками и травили газом, Москва была завалена железными заграждениями, военными грузовиками и полицейскими патрулями. А тут «какие-то идиотские спектакли». Большего несовпадения трудно было себе представить.

Театр POST — это явление абсолютно современного искусства, доведенного до предельной ясности формы, ясности мысли и ясности цели. Такой театр-мишень, театр-перевертыш, театр, отрицающий театр, балансирующий на грани зрительского терпения. В какой-то степени театр Дмитрия Волкострелова можно назвать питерским аналогом Театра.doc Михаила Угарова — и тот и другой говорят о самых страшных и болезненных проблемах общества, и тот и другой изъясняются на предельно жестком сегодняшнем языке. Но при одной существенной разнице: POST не работает в жанре публицистики, это больше театр ассоциаций, театр знаков, театроведы скажут: экзистенциальный театр, в котором публика является частью исследования.

Сам Дмитрий Волкострелов — ученик Додина, вполне востребованный актер, участник некоторых проектов московского Театра.doc. Внешне — типичный «ботаник» из хорошей семьи: очки, печать интеллекта на чистом лице, застенчивая улыбка. Что там у него творится внутри? Почему на него сразу обращаешь внимание, когда он появляется на площадке? Такой странный герой-антигерой, к которому приковывается внимание окружающих, от которого все время чего-то ждешь, какой-то провокации, подвоха, подножки. Не покидает ощущение, что ты участвуешь в неком эксперименте. Собственно, так и есть: зритель в театре POST не является ни врагом, которого надо завоевывать, ни другом, которого принято развлекать. Зритель здесь — такой же участник, как и артист, и у каждого зрителя своя роль, свое амплуа и даже определенная смысловая нагрузка. Конечно, неприятно, когда тебя используют втемную, но с другой стороны — жутко интересно.

Спектакль «Хозяин кофейни» играется в театральном буфете, прямо перед барной стойкой. На экране монитора мы видим человека с ноутбуком, который сидит под лестницей тут же в фойе. Когда он нажимает на кнопку «принт» — начинается спектакль, и мы послушно, долго, сосредоточенно смотрим на работающий в тишине принтер, провожая глазами листок за листком, листок за листком. Так в «Человеке дождя» Дастин Хофман смотрел на работающую микроволновку. Как в телевизор.

Подобные медитации Волкострелов устраивает в каждом спектакле, он сосредотачивает зрительское внимание на какой-нибудь ерунде, словно переводит регистры в наших механизмах, меняет скорости, включает и выключает нас со своего пульта, и мы становимся центром этого замершего времени. В конце спектакля на мониторе демонстрируются портреты зрителей: мы опять вовлечены в эту идиотскую игру «найди себя», и никто не уходит, смотрим как завороженные на эти фотографии, похожие на съемки в парке аттракционов. Ищем себя.

В принципе, можно, конечно, уйти. Закричать: «Верните деньги и прекратите издеваться!» Наверняка режиссер предусмотрел и такую реакцию.

Сбежать из буфета нетрудно. Хотя когда перед тобой на стуле сидит человек и в течение часа болтает с тобой о смысле жизни — как-то неудобно встать и уйти. Так же неудобно, как переспросить: «Что-что?» — если не расслышал. Расслышать трудно, потому что параллельно с монологом из динамика идет фонограмма обычной барной жизни — звон посуды, куски разговоров, смех, шарканье шагов, шипение кофемашины. Постепенно из этого марева звуков вычленяется человеческая речь сидящего на стуле героя, который вроде бы и не старается перекричать гул, говорит себе без всяких там «актерских посылов». Напряжение колоссальное. Аж пот прошибает! Но ведь с тобой говорят! Тебе доверяют!

„

На премьеру народ прибежал буквально из-под омоновских дубин. Взмокшие, возбужденные люди с белыми лентами на сумочках и куртках долго не могли успокоиться, делились увиденным и услышанным

”

Герой «Хозяина кофейни» — сам драматург Павел Пряжко (актер Иван Николаев), один из самых популярных современных авторов, живущий в Минске. Тексты его в основном и звучат в театре Волкострелова. Монолог Пряжко — о том, как в человеке зреет творчество, как оно гонит его со ступеньки на ступеньку, о том, что такое инфантильность общества, инфантильность страны и инфантильность мира, о том, как формулы и нормы заменили жизнь и стали ее главной пошлостью, о глухоте и привычке к глухоте, о том, что можно так и умереть, не услышав друг друга… Впрочем, все остальные спектакли по текстам Пряжко — об этом же. Об исчезновении жизни из жизни.

«Запертая дверь» идет в двух пространствах — на экране, как видеофильм с закадровым текстом, и на сцене перед нами. Зрители тоже находятся на сцене — и уж с нее-то точно не убежишь, выбегание из зала будет равносильно выбеганию из спектакля.

«Запертая дверь» — это такое исследование, театрализованная диссертация, прослеживающая путь от человека к механизму. Разнополые и весьма симпатичные люди, ведущие вполне себе обычный образ жизни, живут словно в колбе абсурда. Механическая жизнь, лишенная звука, цвета, вкуса, запаха, — жизнь, в которой имитируется все, даже беременность и выкидыш. Жизнь — как накладной живот, который юноша приносит в пластиковом пакете девушке и дарит его в центре большого супермаркета. Дома девушка надевает его и танцует перед зеркалом танец живота.

Спектакли Волкострелова обладают какими-то загадочными, почти мистическими свойствами. Они производят эффект зеркала, где каждый получает ровно то, что он собой представляет. Ни больше ни меньше. Они ни в коей мере не объединяют зал, а наоборот — максимально растаскивают зрителей друг от друга, погружают каждого в абсолютное безвыходное одиночество. Зритель, барахтающийся в одиночку в полном зале, — это есть та самая провокация, от которой хочется инстинктивно увернуться. Волкострелов изгоняет театр из театра, как бесов из храма, и делает это весело, без надрыва и насилия.

Кульминацией гастролей стала премьера театрального перформанса «Я свободен». На эту премьеру народ прибежал буквально из-под омоновских дубин. Взмокшие, возбужденные люди с белыми лентами на сумочках и куртках долго не могли успокоиться, делились увиденным и услышанным. Те, кто не был, пытали тех, кто был. В точности по песне Высоцкого: «Как ты выжил, как ты спасся?» — каждый громко вопрошал. Но бедняга только трясся и чинарики стрелял». Гудящий воспаленный зал явно не был готов к погружению в нирвану. Волкострелов стоял за маленьким пультиком под большим экраном и смотрел на нас, как на инопланетян. «Давайте объявим минуту молчания!» — крикнул кто-то истерично. «Нет, давайте в знак солидарности что-нибудь сделаем! — ответил другой срывающийся голос. — Ну давайте хоть поднимем левую руку!» Абсурдность этого предложения, кажется, понял только Волкострелов: когда весь зал беспрекословно поднял вверх свои левые руки, режиссер улыбнулся безумной улыбкой и подумал: «Они мои!» А потом в гробовой тишине он демонстрировал нам фотографии на стене, 535 штук — обычный фотоальбом из кусков города, дождя, машин, собак и девушки в белой вязаной шапке. Замерев, перепуганные городом москвичи смотрели на ошметки чужой жизни, постепенно погружаясь в свою. В конце Волкострелов сел в первый ряд вместе со всеми и сказал: «Я свободен». И не поверите — все поверили.