«Я свободна!»

«Вы раньше когда-нибудь въезжали через аэропорт Домодедово?» — спросила дама-пограничник, перелистывая страницы паспорта Натальи Морарь в прошлый понедельник, 26 марта 2012 года.
«Да, случалось», — ответила она. Случалось. 16 декабря 2007 года корреспондента The New Times Наталью Морарь, которая возвращалась домой из командировки, не впустили в страну: неделей раньше в журнале было опубликовано ее знаменитое расследование «Черная касса Кремля». В конце февраля 2008-го она с мужем, шеф-редактором журнала и гражданином РФ Ильей Барабановым, провела в зале прилета три дня: но во въезде в страну, где она прожила более шести лет, окончила с отличием МГУ, имела постоянную работу, любила и была любима, ей было отказано вновь — «в целях обеспечения безопасности государства», как отвечали потом все ведомства, от ФСБ до Генеральной прокуратуры. The New Times прошел все инстанции, включая Конституционный суд РФ (дело ожидает своего рассмотрения и в Европейском суде по правам человека в Страсбурге) — все было бесполезно. В конце января 2012 года главный редактор журнала Евгения Альбац была приглашена на встречу президента России Дмитрия Медведева с руководителями печатных СМИ (встреча была в Сочи). Там она обратилась к президенту с просьбой: покончить с этой чудовищной несправедливостью, разрешить Наталье Морарь въезд в Россию. И 26 марта граница для специального корреспондента The New Times, а ныне и одной из самых популярных журналисток Молдавии, ведущей ежедневного телевизионного политического ток-шоу на канале Publika TV Натальи Морарь была открыта. «Проходите», — сказала дама-пограничник. «Погранслужба ФСБ РФ, разрешая или не разрешая въезд иностранцев в страну, ориентируется на предоставляемый ей список нежелательных персон. В данном случае Морарь из базы данных, по всей видимости, исключена», — сказал государственному агентству РИА «Новости» неназванный источник в одной из спецслужб. Так закончилась история, которая длилась 4 года, 3 месяца и 10 дней. Стереотип: «и будто не было этих 1560 дней» (подсчет Барабанова). Были. Из чего они складывались, как прожила их наша Наташа Морарь — расспрашивал The New Times

16 декабря 2007 года шлагбаум опустился. Как скоро вы поняли, что это надолго?

В тот самый момент. Не было сомнений, что это не случайность, не чья-то ошибка.

Вы думали, что это затянется больше чем на четыре года?

Я тогда вообще ни о чем не могла думать. Тогда казалось, что жизнь закончилась. Потому что моя-то жизнь, она была здесь, в Москве. Я должна была уже получить российское гражданство, потому что сразу же после окончания МГУ (в июне 2007 года) подала документы. Я мечтала перевезти в Москву маму, брата. И вдруг этого всего не стало. Я вернулась в Кишинев, мне пришлось с нуля выстраивать все отношения после шести с половиной лет жизни в Москве. Ведь я уехала девочкой 17 с небольшим лет, сразу после лицея. Все друзья вместе со мной поступили в российские университеты, они остались здесь, а я вернулась в Молдову. Казалось: боже мой, провинция, что мне здесь делать? Летом 2008 года у меня была жуткая депрессия, я тогда думала вообще уйти из журналистики. Это, наверное, была естественная реакция отторжения. Но прошло время, и я стала понимать, что все не так плохо.

Я познакомилась с молодыми ребятами, мы создали ассоциацию ThinkMoldova («Думай, Молдова») и делали примерно то же, что когда-то в Москве делала ассоциация «Я думаю»: лекции в университете, встречи. Приглашали в основном политиков от оппозиции, которые не появлялись в телевизоре, у нас выступал и нынешний премьер Влад Филат, и многие из тех, кто сегодня во власти. Я начинала с нуля, там меня никто не знал.

Но о вас же много писала мировая пресса?

Я стала вдруг известной как гражданка Молдовы, которую выслали из России, потому что она какие-то тексты писала. Но никто же их там не читал, в Кишиневе были не в курсе всех деталей.

А молдавские власти не пытались за вас вступиться?

Нет. Тогда коммунисты еще были при власти, они вообще в эту историю не вмешивались. Хотя мы обращались, и неоднократно, в разные органы, в том числе в Министерство иностранных дел Молдовы с просьбой поинтересоваться: за какие такие грехи меня выслали из России. Но они ничего не сделали. Зато я помню, как в феврале 2008 года, когда после трех дней сидения в пограничной зоне Домодедово, я села в самолет обратно в Кишинев, пилот мне сказал: «Мы все эти дни за вас болели всем экипажем. Наверное, вы правду писали, раз с вами так обошлись».

Февраль 2008 г., неудачная попытка вернуться в Россию: впереди три дня сидения в аэропорту Домодедово

Школа жизни

А много оказалось тех, кто перестал отвечать на телефонные звонки?

Были такие люди в Москве… Потом, года через два, они писали письма, просили прощения, но я им даже не отвечала. Но это нормально, это школа жизни. Хотя, конечно, больше было людей, которые меня поддерживали — прежде всего коллеги в Москве.

А в Кишиневе?

При коммунистах журналисты, конечно, страдали, но такого, чтобы кого-то взяли и выслали, не было. Поэтому многим моя история была просто непонятна. Не говоря уже о том, что я была чужой: девочка, которая после школы уехала в Россию, а потом ее оттуда почему-то выкинули. Это было очень тяжело. Мне просто хотелось забыться и чтобы мир обо мне забыл — это было единственное желание.

А какая реакция была домашних, мамы?

Она всегда за меня боялась. После прочтения очередного номера The New Times она звонила и говорила: «Мне просто страшно думать о том, как ты заходишь в подъезд». Самый сложный момент был, когда мы с Ильей сидели в Домодедово. Ей стали звонить какие-то анонимы по ночам, мужские голоса говорили: «Если ваша дочка не угомонится, то ее угомонят, и вообще она плохо закончит». Когда мы вернулись в Кишинев из Домодедово, мама находилась в коматозном состоянии — она несколько дней вообще не говорила. День на четвертый я, помню, расплакалась и сказала: «Мам, ну, скажи что-нибудь, чтобы я понимала, что происходит». И она только тогда сказала, что, оказывается, ей все это время звонили и угрожали. Она тогда, наверное, поседела, постарела лет на 15. Я подала заявление в местные органы, они провели проверку, сказали, что нет оснований для возбуждения уголовного дела. Потом, правда, мне рассказали, что к этому имеют отношение наши местные, кишиневские спецслужбы, наша Служба информационной безопасности.

То есть молдавские власти вас тоже не хотели?

Не хотели. Молдова вообще очень осторожная страна. Я продолжала писать для журнала, много ездила, даже делала расследование в Исландии* * Наталья Морарь, «От Питера до Рейкьявика», The New Times № 42 от 20 октября и «Русская Исландия», № 43 от 27 октября 2008 г. , но уже летом 2008 года я поняла: «Мне надо начинать свою собственную историю здесь». Я тогда еще не совсем понимала, что я хочу. Более того, тогда на меня вышли из Международного комитета по защите журналистов в Нью-Йорке и сообщили, что номинировали меня на какую-то стипендию: год в City University Нью-Йорка. Полное обеспечение. Но когда вопрос встал лететь или не лететь, я решила не лететь, потому что я понимала: если я улечу сейчас в Нью-Йорк, я больше никогда в Молдову не вернусь. А я почему-то интуитивно чувствовала, что мне нужно начинать свою историю у себя дома.

И примерно тогда же европейский комитет, представляющий защиту пишущим людям из стран с жесткими режимами, предложил вам уехать на год, как минимум, на Майорку — тоже полное обеспечение, свобода передвижения по Европе, квартира, конференции, приемы — и вы тоже отказались.

Мне сложно это объяснить, но я понимала: если уеду, больше никогда не вернусь. А мне хотелось остаться: в Молдове электоральный год, совсем немного до выборов, ситуация в стране сложная: коммунисты восемь лет были у власти, все зачищено, оппозицию не пускают на телевидение, люди недовольны. Опять началось то же, через что я проходила здесь, в Москве. Эти сидения в кафешках, разговоры за жизнь о том, как мы будем менять страну. И я тогда решила остаться, отказалась и от Майорки, и от Нью-Йорка, не понимая, что будет. Было ощущение: своя среди чужих, чужая среди своих.

Обретение Родины

Почему? Вы там выросли, ходили в лицей.

Во-первых, язык, конечно, сыграл важную роль. Я тогда еще очень плохо говорила на румынском языке. Дома я всегда говорила на русском, хотя родители оба молдаване и оба в своих семьях говорили на румынском.

На румынском или на молдавском?

На румынском: молдавского языка не существует.

На вас дома за эти слова не обидятся?

Это принципиальная позиция: понятие «молдавский язык» появилось только при советской власти. А обижаться — за что? Американцы или австралийцы ведь не обижаются из-за того, что их язык английский? Так вот, мама отдала меня в русскоязычную школу, потому что это была единственная возможность как-то обеспечить социальный лифт детям в будущем.

Мама выстраивала вашу жизнь в Молдавии?

Нет, поэтому и отдала меня в русскую школу. Конечно, в 89-м, в 91-м году на волне национального освобождения стало понятно, что русскоязычным будет сложно. Но Молдова не пошла по прибалтийскому пути. У нас русскоязычных не лишили гражданства. Русский язык не признали вторым государственным, но он стал языком межнационального общения. Молдова многокультурная, многонациональная страна: почти 80% — этнические молдаване, некоторые из них называют себя румынами. Но много русских, украинцев, гагаузов, болгар* * Согласно данным последней переписи населения в 2004 г., молдаване составляют 78,2%, украинцы — 8,4%, русские — 5,8%, гагаузы — 4,4%, болгары — 1,9%, остальные, включая евреев и цыган, — 1,3%. .

Когда вы говорите с румынами, у вас нет проблемы понимания?

Акценты разные, безусловно, но и румыны из разных частей Румынии тоже друг друга не особо понимают, потому что бухарестский акцент, или молдавский акцент, или трансильванский акцент — это разные румынские акценты. Но это один язык, это одни традиции, это одна культура, это одна музыка. Молдова с 1812 года была частью Российской империи, потом на короткий период мы вошли в состав Румынии, потом, после пакта Молотова–Риббентропа и секретного протокола к нему, в Молдову вошли советские войска, и мы вернулись в российское поле. Та независимость Молдовы, которую она приобрела после распада Советского Союза, это, по сути, первый длительный период национальной независимости. Мы, как Республика Молдова, появились только в 91-м году. По-прежнему часть небольшая, процентов 10 населения, считает, что мы должны вернуться в состав Румынии. Около 40% считают, что мы должны быть ближе к России. Необязательно в составе, но ближе к России.

Апрель 2009 г., после беспорядков в центре Кишинева Наталья Морарь становится сначала обвиняемой, а затем свидетелем по уголовному делу о погроме в здании парламента

Кишиневский пасьянс

Итак, вы знакомились с родиной, писали для The New Times, и потом неожиданно для всех в Молдавии случилась апрельская революция 2009 года. И снова все мировые СМИ писали о вас: «Наталья Морарь — лицо молдавской революции».

Все — миф. Это не была революция, а я не была ее лицом, или Матой Хари, или еще кем — это все пошло с легкой руки российских журналистов, которым фамилии политиков вроде Гимпу или Урекяну, при всем уважении к ним, мало что говорили, а меня они знали, я была журналисткой российского журнала The New Times, и потому писали обо мне, брали у меня интервью.

А как все было на самом деле?

5 апреля (2009 года) у нас прошли выборы. Ночью все ждали результатов: если бы коммунисты снова получили 61 мандат в парламенте, то они получили бы право избрать своего президента. То есть воспроизводилась бы ситуация 2001 и 2005 годов, когда у них была вся власть — свой президент и полный контроль над парламентом. И вот к утру объявляют: у коммунистов 60 мандатов, то есть еще один мандат — и все. Было понятно: коммунисты опять победили. Они контролировали все национальные СМИ во время кампании, в их руках были правоохранительные структуры и спецслужбы, за них голосовала бедная деревня, не имеющая доступа к интернету. Этому предшествовало много лет гонения оппозиции. На каждого лидера оппозиции тогда было возбуждено уголовное дело. Чтобы сидел и не дергался. Сделать мы ничего не могли, но и молчать было нельзя. Мы, кто голосовал против, просто хотели сказать: мы — есть. Короче, с несколькими друзьями встретились в кафе, стали думать, какую акцию сделать. Сначала думали — взять большие клетчатые сумки, с какими гастарбайтеры ездят, прийти к парламенту и бросать их: уезжайте сами из страны, а мы здесь останемся. Потом пришла идея выйти со свечками. Организовать так называемый День национальной скорби по поводу того, что коммунисты снова вернулись к власти. Это было в 11 часов утра. Мы на 6 вечера всех звали…

А звали через Твиттер?

Это еще один миф: в то время у нас было от силы несколько десятков аккаунтов в Твиттере. Была группа в «Одноклассниках» — «Я антикоммунист» — «Сунт антикоммунист». Были группы в Фейсбуке, сайты, мейлы, все, что касается интернета. Люди устраивали SMS-рассылки. Мне лично пришло несколько эсэмэсок: «Выходи». Этим веяло в воздухе. Когда в шесть вечера пришли и увидели невероятную толпу у памятника Штефана Чел Маре на площади Национального согласия — мы глазам своим не поверили: вышло от 10 до 15 тысяч человек — все приличные люди пришли тогда на площадь. Я думаю, что мы тогда испытали то, что вы, в Москве, когда пришли на Болотную: думали, что нас раз-два и обчелся, а оказалось, что нас много. И было ощущение победы. А потом был следующий день, 7 апреля, что-то произошло, в результате чего толпа разгромила парламент.

Ваша гипотеза?

Провокация: то, что люди выйдут, знали, и это был идеальный вариант дискредитации оппозиции. Смотрите, они поджигают парламент, они громят, выносят телевизоры, вы что, хотите такую власть? А еще и рассказать при этом, что за ними стоят румыны. И все, и люди поверят, испугаются.

Но были же фотографии тех, кто громил?

Коммунисты оставались у власти еще несколько месяцев после этого, создали парламентскую комиссию. Прокуратура была их, МВД было их, занимались расследованием. У них было огромное количество разных вещественных доказательств. Это ничем не закончилось. Тогда поговаривали, что было уничтожено чуть ли не два автобуса различных документов. Потом пришли демократы, создали свою парламентскую комиссию, поменяли прокурора. Результат тот же. Но всем очевидно: была рука, которая привела, а потом подталкивала провокаторов.

Чья рука? Это российский след или румынский?

Такое ощущение, что там все были замешаны. И может быть, поэтому до сих пор молчат.

Под колпаком

Вы до сих пор проходите свидетелем по этому делу?

Да, я дала подписку о неразглашении.

Хорошо, учли. Тогда, после 7 апреля, вам пришлось прятаться, потом домашний арест, допросы и прочее — мы много писали об этом, но по рассказам третьих лиц. Как все было?

Дня четыре я дома не ночевала. А потом меня эта ситуация стала возмущать: я ни в чем не виновата, так почему я должна скрываться? И я пошла домой. Ну, арестуют и арестуют. Я даже в подъезд не успела зайти: вышел большой, крупного телосложения молодой человек в гражданском. «Девушка, пройдемте». Я говорю: «На каком основании?» Он сказал: «Для опознания личности. Документы при себе есть?» У меня документы при себе были, но я сказала: «Нет. Документы у меня наверху, давайте поднимемся в квартиру». Мне было важно увидеть маму: я с мамой не говорила пять дней, потому что знала, что нас слушали. Но меня посадили в машину, стали возить кругами. Сказали, что отвозят в отделение полиции района Чеканы, где я жила, а повезли совершенно в другое место, в отдел по борьбе с организованной преступностью, это известное место на улице Радости, Букурии, но там совсем нерадостные вещи происходят. Меня принимал огромный наряд людей с автоматами. Сразу же приехал замминистра внутренних дел Зубик. При мне остались какие-то люди в штатском. Я сказала, что без адвоката никуда не пойду, просто не двинусь с места. Надо отдать должное, что хотя бы это они соблюли. Меня обыскали, прокатали пальчики, сняли шнурки, ремень… В тот момент журналисты уже начали поднимать волну протеста. Российская пресса мне очень помогла. Когда меня арестовали, было абсолютно очевидно, что меня закроют, потому что закрывали всех. Тогда Венедиктов (главный редактор «Эха Москвы») находился в Страсбурге на парламентской ассамблее Совета Европы, и известно, что он звонил Марку Ткачуку, тогдашнему советнику президента Воронина, и говорил: «Если хоть один волос упадет с головы этой девочки, мы поменяем свою политику по отношению к вам, Марк. Вы должны это понимать». Короче, вместо того чтобы меня отправить в камеру, меня отвезли домой.

Чего опасались больше всего?

Я боялась только за маму. Я за себя уже не боялась. Было такое чувство… Ну, как будто это все не со мной, как будто я за всем наблюдаю со стороны. Меня отвезли домой, у подъезда выставили пост. Рано утром, в полвосьмого, ко мне уже пришли с повесткой и на следующий день весь день продержали в прокуратуре. В тот же день состоялся суд. Прокуратура потребовала 30 дней ареста в СИЗО. Судья дал домашний арест. Десять дней.

Вербовать пытались?

Конечно. Подходили, начинали рассказывать всякие истории из моей личной московской жизни. «А у вас, Наталья, когда-то волосы были длиннее». Или: «А как там поживает ваша подруга Алла? А у Ильи как дела?» — причем с добрыми лицами, с улыбкой. Короче, давали понять, что если я буду хорошо себя вести, то, может быть, со мной поступят лучше, чем с другими. Я им просто улыбалась и говорила: «Бесполезно». Я просто им говорила: «Даже не пытайтесь. Я прекрасно понимаю, зачем вы это делаете. Не пытайтесь».

Пугали?

Ну да… «От 8 до 15 лет лишения свободы». Мне и домашнего ареста хватило: ни интернета, ни телефона. Я к окну не могла подойти. Помню, однажды подошла к окну, они моментально позвонили на домашний номер, мама ответила. Ребята, которые дежурили у подъезда, сказали: пусть она не подходит, потому что кто-то может это интерпретировать как вступление в контакт с кем-то извне. Это был сложный период. Это была вторая большая моя трагедия. Первая — 16 декабря 2007 года. Вторая — 7 апреля 2009-го. Мне до сих пор сложно об этом говорить. Не могу отделаться от этого странного ощущения: кто-то просто попользовался нами — использовали в своих целях здоровый протест молодых людей. И до сих пор не известно кто.

Мое мнение: пока не уйдут все участники тех событий, как коммунисты, так и тогдашняя оппозиция, то есть нынешняя власть, пока они не уйдут с политической сцены, мы правды не узнаем. Смотрите, в прошлом году оправдали министра внутренних дел, который был министром тогда, в апреле 2009 года. Уже при демократах оправдали, ни в чем не виноват, оказывается. Никто так и не объяснил, почему полиция не защитила здание парламента и президентуры. Почему в переулках стояли автобусы с омоном, а перед зданием парламента и президентуры стоял один кордон 18-летних карабинеров? Почему не защищали главные здания в стране? Почему открыли двери погромщикам, позволили залезть на крышу? Никто не заставит меня поверить, что любой проходящий мимо человек может залезть на крышу президентуры. Ну, представьте себе, на крышу Кремля залезет кто-то и повесит флаг другого государства, неважно, Евросоюза, Румынии. Ответов так и нет.

Когда вас переквалифицировали из обвиняемой в свидетели?

29 июля (2009 года) у нас состоялись досрочные выборы, оппозиция пришла к власти, был создан альянс «За европейскую интеграцию». И новый прокурор первым делом снял обвинение, кажется, с десяти человек, которые проходили по этому делу в качестве обвиняемых. В том числе и с меня. Мы просто целым списком шли.

Однако каждый раз, когда у вас выходит острая программа, вас снова тягают в прокуратуру. Хотя у власти все тот же «Альянс за европейскую интеграцию»!

Я не могу об этом говорить.

Апрель 2010 г., на только что открывшемся канале Publika TV Наталья Морарь запускает телешоу Fabrika

На Фабрике

А как вы стали телевизионным журналистом?

Сначала я писала колонки для «Радио Свобода»: мне нужна была пауза, я должна была понять, что я буду дальше делать. Потому что две такие трагедии меньше чем за два года — это было слишком. А потом, в начале 2010 года, стал готовиться к запуску канал Publika TV. Меня пригласили, я пришла, и 7 апреля, как раз-таки 7 апреля 2010 года, мы запустились. Проблема для меня была в том, что я изначально думала делать еженедельное политическое шоу в прямом эфире на русском языке. Но тогдашний менеджер, который занимался запуском, румын Серджиу Тоадер — это великий человек, который запустил не одно телевидение, всю жизнь проработал в медийном бизнесе, сам живет в Новой Зеландии, так вот он убедил меня, что я должна вести ежедневную программу в прайм-тайм, главное ток-шоу и — на румынском языке. Это при том что я тогда на румынском двух слов связать не могла.

Publika — прорумынский канал?

Нет, мы не прорумынский, не пророссийский, мы нормальный, новостной, работающий в эфире 24 часа в сутки молдавский канал. Мы совершенно одинаково освещаем все румынские и российские события. Я веду итоговую программу дня, политическое ток-шоу, которое называется Fabrika. Причем, по-румынски правильно было писать Fabrica, но мы специально написали через «кей». Вот это «кей» — это из русского языка. Мы хотели подчеркнуть, что мы космополиты. А название «Фабрика» — как фабрика производства политических смыслов. Вот такая идея. Но сначала мне пришлось выучить румынский: я занималась с преподавателем каждый день по многу часов — я ведь раньше думала только по-русски. И журналистское сообщество меня восприняло поначалу крайне критично: говорили, почему это главное ток-шоу ведет журналистка, говорящая по-румынски с жутким русским акцентом?

Судя по тому, что о вас пишут, вы весьма жестко настроены по отношению к нынешней власти, хотя это уже не коммунисты — демократы. Почему?

Потому что серьезных реформ так и не случилось. Обещания остались на бумаге, коррупция цветет пышным цветом, силовые органы приватизированы разными партиями и политиками, у всех свои бизнес-интересы. Общество разделено, политики эксплуатируют фобии людей: коммунисты — русскоговорящий электорат, либералы — тех, кто говорит по-румынски. Каждый обрабатывает свою поляну и натравливает людей друг на друга. Одни стращают угрозой объединения с Румынией, другие — влиянием России, напоминанием о временах, когда вошли советские танки и многие люди были отправлены по этапам в Сибирь. Понимаете, когда тебе нечего предложить, когда ты не в состоянии предложить сколько-нибудь адекватный план развития экономики, тогда и начинаются разговоры о национальном вопросе и языке. Это самое простое. А я убеждена: мы — суверенная страна, у больших держав — большая политика, а у маленьких, таких как Молдова, должна быть умная политика. Нам необходимо создать гражданскую нацию. Только так мы станем частью большой Европы. А так — флаги Евросоюза висят на каждом углу, а по сути, за исключением того, что есть свобода СМИ, мало что изменилось.

Действительно Путин — по-прежнему самый популярный политик Молдавии?

Да, он популярнее всех местных политиков. Удивительно, но есть люди, у которых родственники были сосланы в Сибирь, но они продолжали считать советскую власть единственно верной, единственно возможной. И, как и Путин, считают, что распад СССР — главная трагедия ХХ века, которая когда-либо с нами со всеми произошла. Они, с одной стороны, хотят в Европу, а с другой, как только в Европе начался кризис, принялись говорить о «Евроазиатском союзе»… Еще два года назад 62% были за евроинтеграцию, сейчас — около 40%.

Наташка, каково это — быть красивой, успешной женщиной в патриархальном обществе?

Я ненавижу эти вопросы, не обижайтесь.

И тем не менее ровно за это вас всегда в обществе, где место женщины сами знаете где, будут больше всего ненавидеть.

Мне было всегда все равно, что обо мне говорили и говорят.

Правда, что вы самый высокооплачиваемый журналист в Молдове?

Никогда не говори, кого любишь, никогда не говори, за кого голосуешь, и никогда не говори, какую зарплату получаешь.

В политику молдавскую пойдете?

Никогда не говори «никогда». Я не знаю. Я не исключаю для себя никаких вариантов.

Пока вы не стали президентом, расскажите: каково жить без главы государства 2,5 года — Молдавия вошла в Книгу рекордов Гиннесса?

На удивление нормально. Выжили. Проблема в том, что, поскольку президент не избран, всегда, как дамоклов меч, довлеет риск досрочных выборов, а никто никогда не запускает реформы перед досрочными выборами, никто не инвестирует, когда есть шанс, что власть сменится, никто не готов к долгосрочным проектам. Я в некоторой степени разочарована демократами. Я не верю в чудеса, которые сбываются назавтра, это невозможно. Но я ожидала от них только одного: соблюдения правил, четких правил игры, которые будут одинаковы для всех. Вместо этого они неоднократно под себя меняли законы. Причем меняли так, чтобы коммунисты от этого потеряли, а они от этого выиграли. Все время пытаются себя обезопасить. Все время боятся возвращения коммунистов к власти. Мне кажется, неважно, кто находится у власти. Главное, чтобы они приходили в результате честной политической, открытой электоральной игры.

Как в Молдавии восприняли назначение вице-премьера по ВПК Дмитрия Рогозина представителем президента России по Приднестровью?

С опаской: его считают ястребом. Не говоря уже о том, что молдавские власти узнали об этом из сообщений СМИ. С другой стороны, с избранием главой Приднестровья Евгения Шевчука ситуация стала там меняться: регион становится более открытым. Они готовы идти на диалог, садиться за стол переговоров и цивилизованно, рационально, а не эмоционально обсуждать разного рода вопросы. А вот официальный Кишинев говорить серьезно об объединении страны, как мне кажется, боится. Боится 260-тысячного русскоязычного электората, боится и не понимает, как заседать в одном парламенте с депутатами от Приднестровья, с которыми 20 лет не общались… Хотя в последние два года действительно активизировался процесс переговоров между Россией и Германией, которые очень активно обсуждают вопрос решения Приднестровского конфликта. Россия хочет этот вопрос закрыть — возможно, ей нужна success story после скандала с Грузией. Подходит ли для этого Рогозин — не знаю. Хотела бы сама ему все эти вопросы задать.




Март 2012 г., в редакции The New Times будущего президента Молдавии встречают друзья, близкие и будущий президент России Алексей Навальный :)

Здесь и там

После этих четырех с лишним лет, после всего, что с вами произошло, и когда вас выкинули из России, и когда сейчас открыли границу, что вы чувствуете, находясь здесь, в Москве?

Я вчера проснулась, посмотрела в окно на Лесную улицу и поняла: мне здесь очень хорошо. Очень. Но здесь я — в гостях. Мой дом теперь там. Хотя я по-прежнему болею всем тем, что происходит в России. Когда были Болотная, Сахарова — я все читала, следила буквально по часам.

Так, может, стоит вернуться?

Нет — это уже ваша история, а не моя. Моя история — каждый день следить за тем, чтобы правила игры дома, в Молдове, соблюдались. Потому что свобода, она же не получается навсегда и забесплатно, за нее нужно бороться все время, постоянно, и это не то, что дается, а то, что берется, и это нужно брать каждый день.



Tweet