Соната для Нееловой

Скорбное бесчувствие. Марина Неелова и Алена Бабенко играют на сцене «Современника» «Осеннюю сонату» — мрачный сценарий Ингмара Бергмана. Может ли театральная постановка конкурировать с признанным киношедевром — оценивал The New Times

Шарлотта (Марина Неелова) и две ее  несчастные дочери — Елена (Елена Плаксина,  в центре) и Ева (Алена Бабенко)

Сам сценарий фильма «Осенняя соната» написан как театральный текст — минимум действующих лиц, действие происходит в одной декорации и в течение одной ночи, героини изъясняются монологами, что предоставляет актрисам возможность проявить все свои драматические таланты в полной мере. Бергман писал эту историю для конкретных артисток — Ингрид Бергман и Лив Ульман. Вышедший в 1978 году на экраны фильм вызвал шок: вывернутая наизнанку семейная история потрясала глубиной актерского исполнения и абсолютной неприглядной правдой отношений матери и дочери. Это был совершенный психологический триллер, в котором не было ни крови, ни трупов.

Сюжет «Осенней сонаты» укладывается в три строчки: всемирно известная пианистка Шарлотта после смерти мужа приезжает к дочери Еве, которая живет с мужем пастором и больной сестрой в далеком от суеты местечке. Встретившись с матерью, Ева не выдерживает ее привычной фальши и высказывает ей все свои детские обиды, что превратили ее жизнь в ад, лишили ее собственной судьбы, лишили любви и лишили ребенка. Потрясенная мать уезжает обратно. Все.

Дочки-матери

Есть женщины, которым противопоказано иметь детей. Нет, речь не об алкоголичках и прочих асоциальных элементах, речь о самых что ни на есть возвышенных натурах, что получают в дар от Бога талант и отдают его на пользу человечеству. Роскошные, шумные, вечно молодые, они не желают расставаться с народной любовью, они готовы обнять весь мир, рыдать над страданиями африканских малюток, устраивать благотворительные концерты в защиту детенышей тюленей и абсолютно не замечать страданий своих близких — мужа, детей. Мужья, не выдержав роли пажей, обычно покидают королев, уступая место следующим, а дети терпят и копят свою ненависть до тех пор, пока не настанет момент вернуть ее в полном объеме, освободиться от нее, как от тяжелой болезни.

Обычно месть совершается после смерти «звезды» — нет ничего страшнее воспоминаний этих постаревших неудачников, все их «желтые» интервью, телеоткровения и толстые книжки с семейными фотографиями кишат ненавистью, как червяки в банке. Они мстят мертвым матерям за собственную неудачную жизнь, за свое детское обожание и детское одиночество, за отнятую любовь, за отнятую, неслучившуюся судьбу, за вечное клеймо «дочери» или «сына».

Подобные сюжеты сплошь и рядом разворачиваются на наших глазах — гламурные, драматичные, трагические, иногда античные, а чаще — постыдные, неловкие. У нас пожилая дочь Людмилы Гурченко, никому не известная при жизни матери, не устает вываливать на публику свои детские обиды, а у них массовыми тиражами выходит шокирующая книга «Моя мать Марлен Дитрих». И там и там — сплошные боль и страдания, мучительные, надрывные судороги недолюбленной, изгнанной из материнского сердца дочери. И там и там — исковерканная судьба, бесконечная попытка доказать собственную состоятельность. И ненависть. Невысказанная прямо, но взрывающая каждую строчку изнутри — ненависть.

Артистка и боль

Марина Неелова — актриса абсолютной бескомпромиссной правды. Актриса, достающая только из себя, играющая только то, что знает или способна познать. В ее игре никогда не бывает общих мест — она может объяснить каждую слезинку, каждый вскрик, каждую усмешку. Ее Шарлотта соткана из многих женщин, от шекспировской Гертруды до чеховской Аркадиной, но прежде всего Шарлотта — это сама Неелова, одно из ее возможных воплощений. Женщина-победительница, привыкшая к неустанному вниманию и обожанию, с деловой хваткой и привычкой раздавать приказания. Женщина-совершенство, в которой продуман каждый штрих: что бы она ни делала, она словно смотрится в воображаемое зеркало. Вот смеется, зазывно закидывая голову, вот смешно прищуривается, поправляя очки, вот демонстрирует свои безупречные натруженные репетициями руки, вот изящно вытирает двумя пальцами несуществующие слезы, вот кружится, вот обнимает, вот рассказывает о печальном, вот — о смешном; о кажущемся ей важном говорит низким значительным голосом, о бытовых нелепицах — щебечет, как пташка.

Трудно себе представить, что устоявшийся плотский мир Шарлотты окажется таким хрупким, когда ослепленная ненавистью дочь словно выбьет из-под холеных материнских ног табуретку.

И когда после жуткой этой ночи взаимных признаний и обвинений прекрасная Шарлотта поднимет на нас глаза, перед нами окажется разрушенная постаревшая женщина, с почерневшим от горя лицом и изменившимся голосом, похожим на шуршание сухих листьев.

Виктор (Сергей Гирин) становится свидетелем семейной драмы

Соло для двоих

Дуэт Нееловой и Бабенко — это абсолютное попадание друг в друга. Их похожесть проявляется не только во внешнем облике — очках, чертах лица, манерах, жестах. Здесь есть еще какое-то внутреннее совпадение, почти мистическое, не проговоренное словами. Впрочем, это, видимо, то, что имел в виду Ингмар Бергман, когда говорил о смысле «Сонаты»: «Дочь рождает мать».

Игра Нееловой и Бабенко была бы совсем филигранной, тонкой, исповедальной, если бы им никто не мешал. Режиссер, сам того не осознавая, сделал все, чтобы этот уникальный дуэт разрушить.

Тут надо отдельно сказать о режиссере. Она совсем юная девушка, и тридцати лет нет. Катя Половцева дебютировала здесь, в «Современнике», на малой сцене довольно милым обаятельным спектаклем «Хорошенькая». Катя сама очень милая, обаятельная, трогательная. Талантливая, влюбленная в свою профессию, в «Современник», в Галину Борисовну Волчек, в труппу. Но чтобы ставить такой страшный больной текст одного из самых безжалостных и провокативных драматургов ХХ века, нужно иметь убойную мотивацию. Потому что если спектакль ставить не про себя — то зачем его вообще ставить? Про что думала режиссер Катя, когда перед ее глазами две потрясающие артистки играли драму человеческих развоплощений, вцепившись друг в друга, как две рыси? Этот сгусток боли, как шаровая молния, электризует все пространство сцены и уничтожает все, что встает на его пути, все, что мешает.

А мешает почти все: бесполые безликие мужчины, бродящие по сцене в виде призраков прошлого, парализованная девочка Елена, кучи опавших листьев, пианино из неструганых досок, навязчивая музыка Шопена, огромные чемоданы, неуместная неловкая инсценировка ночных кошмаров героини. Ужас в том, что все, что придумала режиссер Катя, на фоне Нееловой и Бабенко выглядит чудовищным китчем, пустышкой, как чемоданы из багажа Шарлотты (сценический закон номер один гласит: чемоданы должны быть полными!) Пожалуй, лишь актер Сергей Гирин (Виктор, муж Евы) на протяжении спектакля остается достойным и полноправным героем событий, живым и теплым воплощением человека, способного сострадать и испытывать настоящие чувства. Виктор — обыкновенный человек, которому некому мстить и некому предъявлять счет, и в его распоряжении лишь один дар — жизнь...

После спектакля захотелось пересмотреть фильм, снятый, кстати, в абсолютно театральной манере — на крупных планах, на кричащих паузах, на пылающем молчании. Обжигающая откровенность и бесстрашие Марины Нееловой и Алены Бабенко сразили бы и самого Бергмана. Да, он сжег бы все искусственные листья и чемоданы воспоминаний и сочинил бы тончайшую партитуру для двух солисток. Без хора и оркестра.