Технологически операция по пересадке почки считается несложной...
3,5 тыс. человек в России нуждаются в пересадке почки. Большая часть из них до нужной операции не доживет. Почему люди, которые могут быть спасены, должны умирать?
...но ждать орган для
трансплантации приходится долго, годами живя на «искусственной почке» |
Убийственные цифры
О проблемах болезней почек, о самых серьезных из них, когда требуется трансплантация, мы беседовали с главным нефрологом Московского департамента здравоохранения профессором Натальей Аркадьевной Томилиной, маленькой женщиной в белом халате, с седой короткой стрижкой, толстыми, немного мутными стеклами очков и жестким взглядом. На стенах ее кабинета — многочисленные международные дипломы. Стол завален бумагами, так что мы пристраиваемся за маленький рабочий столик в углу кабинета. Страстно ругая и власть, и народ, Томилина приводит цифры. Ситуация такова: в России делают 7 пересадок почки в год на 1 млн жителей, а во Франции — 30. В России живет 40 пациентов с пересаженной почкой (на 1 млн жителей), а в Норвегии — 600. В России сейчас 3,5 тыс. человек нуждаются в пересадке почки, но доживут до нее немногие.
Многие думают, что трансплантация — это самая высокотехнологичная, сложная область хирургии. И тогда чего тут удивляться: технологии у нас — слабое место, и не только в медицине.
На самом деле суть совершенно не в технологии: сама операция была освоена и впервые проведена в 1965 году тогдашним министром здравоохранения академиком Борисом Петровским. Сегодня она занимает три часа и считается несложной. Дело — в устройстве власти, в политике здравоохранения, в настроении людей и традициях.
Тотальное недоверие
В двух фильмах Педро Альмодовара сюжет разворачивается в испанских больницах, и мы видим среди героев координатора забора органов. Его работа — отслеживать смертельные случаи, оперативно уговаривать родственников умершего, чтобы они дали согласие на пересадку органов. Для этого координатор проходит специальный психологический тренинг; частота отказа от дачи органов в больницах, где есть такие специалисты, не более 3%. Координаторы есть в каждой больнице, они объединены в национальную сеть: получив орган, координатор заботится о немедленной его передаче нуждающемуся пациенту. Это дело стало общенациональным, в стране прошло несколько успешных кампаний в поддержку донорства. Большую роль в налаживании этой системы сыграли католики, выдвинувшие лозунг: «Завещайте ваши органы, они не пригодятся вам на небе». В мире эта детально скоординированная система называется «испанская модель»; результат — в Испании делают 55 пересадок в год на 1 млн жителей.
В России получить почку умершего пациента можно, только если у него нет близких. По закону врачи имеют право забрать органы у любого умершего больного: у нас действует презумпция донорства — очень прогрессивная норма, которая есть не во всех европейских странах. Но на практике, если в ситуации присутствуют родственники, врачи предпочитают не связываться. Слишком легко оказаться жертвой скандального разбирательства; и нет никакого мотива рисковать своей шеей, потому что правила не принуждают врачей бороться за органы. Недавно в одной знакомой больнице был скандал: зять утверждал, что его 91-летнюю тещу врачи уморили ради почки. Это нонсенс — и это показывает, что общество поражено всеобщим, тотальным недоверием. В такой ситуации врачам проще всего ничего не делать, чем бороться за органы.
„
На нефрологическую помощь денег выделяется достаточно. Но только распределяются они с убийственным — в буквальном смысле — головотяпством
”
Дело не в бедности
В США очень развито так называемое эмоциональное донорство (как правило, между супругами, то есть родственное), так делается большинство пересадок. Результат — 44 пересадки в год на 1 млн жителей. В России это невозможно, по закону можно отдать почку только кровному родственнику (супруги таковыми не считаются).
Нельзя брать органы у неродственников, мало почек от умерших пациентов — как быть в этой ситуации человеку, у которого жизненно важный орган отказывает? Отчаявшиеся едут в Пакистан, за нелегальной пересадкой. Там бедные люди продают собственную почку за $2–3 тыс., врачи за $30 тыс. делают пересадку, через несколько дней отправляют пациентов домой — и российским врачам часто приходится иметь дело с послеоперационными осложнениями (не менее 10 случаев в год в больницах крупных городов). В последнее время Пакистан придавил у себя эти криминальные практики. В других странах Азии, где нет криминала, пересадка (но только для собственных граждан) налажена хорошо: в Иране 30 операций в год на 1 млн, в Сирии — 16, в ОАЭ — 19, в Турции — 33. Большинство операций проходит успешно.
Нельзя списывать проблемы на бедность: ведь Россия последние десять лет купается в нефтяных деньгах. И хотя на медицину государство тратит позорно, по-африкански мало (3,5% ВВП; в США — 16%), профессор Томилина утверждает, что даже на самые дорогие виды нефрологической помощи денег выделяется достаточно. Но только распределяются они с убийственным — в буквальном смысле — головотяпством.
Вот пример. Дороже всего стоит диализ: сам аппарат и регулярные сеансы очищения крови на нем, которые проводятся годами. Это «искусственная почка», единственный способ дожить до пересадки. Беда в том, что деньги на диализ выделяются областными бюджетами, а на пересадку — федеральными. Подвох вот в чем: допустим, вы живете в Липецке и вам там делают диализ. Ближайший федеральный центр, где делают пересадку, — Москва. Вам надо жить годами на расстоянии двух часов езды от операционной в ожидании почки. Но жить в Москве вы не можете, потому что там вам не сделают диализ, по крайней мере бесплатно. Или платите 1 млн рублей в год, или живите до конца дней на диализе в своем городе; такая жизнь гораздо менее продуктивна и просто коротка.
Таких смертей не должно быть в XXI веке. «Отказ почек — это не приговор в нормальном обществе», — считает Наталья Томилина. Это диагноз обществу и власти, которые закрывают глаза на проблемы, успешно решаемые в других странах, даже более бедных, чем Россия. Во всем мире люди стали жить дольше, а значит, стали доживать до болезней, до которых раньше не доживали из-за эпидемий и войн. И тут особенно уязвимыми оказываются граждане государств, где по-прежнему мало ценится человеческая жизнь. А это проблема не медицинская — политическая.