Уроки драматургии

Черт его знает, как определить то, чем занимается в своей «Лаборатории» Дмитрий Крымов… Но факт остается фактом — каждый его спектакль вызывает невероятную бурю эмоций. Можно украдкой взглянуть на зрительный зал и удивиться тому неподдельному детскому удивлению, что застыло на взрослых лицах. Вот так, открыв рот, затаив дыхание, утирая слезы — то от смеха, то от сострадания, — зрители будут смотреть его новый спектакль «Горки 10».

Накануне премьеры автор над нами смеялся: «Я хочу поставить такой спектакль, чтобы было долго ничего не понятно, но очень интересно. Очень долго ничего не понятно. Но интересно. А потом, не переставая быть интересным, стало бы все понятно. Только не сразу, но довольно быстро… И чтобы был антракт и занавес. И бутерброды с колбасой в антракте. И тюль с наклеенными деревьями. И большой обеденный стол с чашками. Чтобы были мир и покой. И еще много стрельбы из разного оружия и крови». Теперь оказалось, что все именно так и получилось: интригующе непонятное, жутко интересное, радостно узнаваемое, веселое и печальное, совсем не агрессивное, хотя и со стрельбой и кровью.

У спектакля есть подзаголовок «Уроки русской литературы». Именно на этих уроках в нас вбивали гвозди советской морали и нравственности на примерах образа Ленина в советской литературе, массового героизма советского народа в годы ВОВ и трудового подвига простых советских людей, устремленных в мирное будущее. Жизнерадостные, оптимистичные, непримиримые, бескомпромиссные люди-плакаты, населяющие художественный мир советского человека, вернулись из небытия силой нашей непрекращающейся ностальгии. Под ироничным и хулиганским взглядом Дмитрия Крымова герои обрели новый облик и новые черты и сами рассказали о себе всю правду, освободив себя от идеологических клише и временных рамок.

Сцену из погодинских «Кремлевских курантов» играют в трех вариантах, все три — анекдотичны, по-хармсовски абсурдны и абсолютно беспощадны. Открыточной красоты московская панорама за широким окном кремлевского кабинета отсылает к советской «паркетной» живописи, мозг цепко держит в памяти клочки соцреализма из школьных репродукций: мебель в белых чехлах, полированный стол, зеленая лампа, газета «Правда» в руках у вождя, длинная, в пол, сизая шинель Дзержинского, книжный шкаф со стеклянной дверцей, карта родины огромная, как одеяло, Крупская в круглых очках и с седым пучком. И, конечно, тревожное урчание «Апассионаты».

Ожившие в этих классических интерьерах персонажи устраивают настоящий эстетический бунт и превращаются в плод нашего коллективного сознания. Сначала Ленин — мелкий жулик с манерами и визгливыми интонациями уголовника, потом — немецкий шпион, распевающий с Дзержинским и инженером Забелиным «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин!» на чистом немецком языке и смотрящий поверх голов светлым арийским взглядом. В последнем варианте Ленин — одинокий больной ребенок, забившийся в угол огромного кресла и до смерти напуганный тем, что натворил («Страна большая, а я — маленький», — грустно пищит он, всплескивая маленькими ручками). Невозмутимый Дзержинский в образе кентавра неспешно процокает копытами к авансцене, махнет хвостом и сбросит на пол пару увесистых лепешек. А потом внезапно потемневшую комнату, лишенную потолка и стен, заполнят мрачные молчаливые люди и, зловеще напевая под нос мелодию «Апассионаты», подхватят зареванного Ленина вместе со всей обстановкой и медленно вынесут обратно в космос, в туман небытия, в черноту бездны. Только растерянный писк раздастся из темноты вечности: «Наденька… Надя!.. Наденька…»

Прощай, маленький засушенный Ильич, прощай, бледный истерик с замашками Гитлера, прощай, капризный маньяк…

Военная тема в нашей истории не менее мифологизирована, чем лениниана. Отделить правду от шаманских песнопений, вытащить ее из-под защитной сетки многолетнего вранья удается с трудом. Великая Отечественная действительно, «Сталинград» необольшевистской власти, ее «священная корова». Снести это нагромождение государственной лжи получится нескоро.

Взяв за основу сюжет повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» и поселив ее героинь в пространство кукольного театра, Крымов очень бережно и очень страшно рассказывает о том, как марионеточное сознание искажает лицо целого народа, как оно меняет культурный код нации, как отражается в каждом последующем поколении.

Куклы-девочки в ситцевых платьях и с лентами в волосах под угрюмое бормотание Васкова с лицом печального Гурвинека послушно расстаются со своими половыми и личностными признаками: мужские руки актеров снимают с них разноцветные платья, обнажая одинаковые железные шарниры на деревянных конечностях, состригают и роняют клочками на пол девичьи косы, наматывают портянки, затягивают ремни. И вот перед нами пять одинаковых существ непонятного пола с круглыми немигающими глазами. Гибель их будет бессмысленна, некрасива и лишена всякого ореола героизма. Только осиротевшие платья взметнутся в небо, как отошедшие души, да птицы в мирном сочно-зеленом лесу зачирикают еще отчаяннее.

„

Крепкие тетки, в отличие от героинь розовской пьесы, просто так не сдадутся, они вооружатся маузерами и пулеметом и начнут настоящую войну — будут расстреливать все, что искажает их картину мира, что придает ей объем, цвет, чувства

”

В сюжете из 60-х — из пьесы Виктора Розова «В поисках радости» — фраза Васкова «нету здесь женщин, а есть бойцы и есть командиры» получит комическое развитие, превратив нескольких актеров в крупных небритых женщин в ярком кримплене и красной помаде. Эти крепкие «тетки», в отличие от героинь розовской пьесы, просто так не сдадутся: вместо того чтобы успокоить взбунтовавшего Олега, они вооружатся маузерами и пулеметом и начнут настоящую войну.

Сирены народного гнева будут расстреливать все, что искажает, меняет их картину мира, все, что придает ей объем, цвет, чувства: Олега и его рыбок, нас, сидящих в зале, пушистых зайцев, прыгающих по снегу, Карлсона, Чебурашку, Микки-Мауса, Винни-Пуха. И с особой ненавистью — Симпсона, растлителя и извращенца, засланного врагами.

Отчаянный бой живых с мертвецами когда-то вел отец Дмитрия Крымова — Анатолий Эфрос. Не случайно в канве «Горок» появилось имя Виктора Розова, именно его пьесы тогда, в конце 50-х, стали для легендарного режиссера спасительным кругом, брошенным ему судьбой. «Они же живые!» — кричал Эфрос и бесстрашно вкладывал в руки своего героя отцовскую саблю. Чтоб крушить, крушить вокруг себя эти примитивные полированные мозги «простых советских людей».

Звездным часом торжествующего народа в спектакле Крымова станет явление полупьяной тетки с размазанной тушью, которую режиссер изъял из финала «Оптимистической трагедии». В пьесе Вишневского на палубу крейсера поднималась старушка божий одуванчик и жаловалась, что у нее, мол, кто-то из матросов украл кошелек. Оглядывая выстроившуюся перед ней команду, бабулька указывает на одного из солдат, которого тут же суют в мешок, обвязывают веревкой и швыряют за борт. Через минуту ошарашенная бабка свой кошелек находит, но тогда матросы швыряют за борт и ее. По справедливости. В финале у Крымова справедливость тоже восторжествует. Вон она идет, пошатываясь, в глубь сцены, распевая гнусным развратным голосом победителя: «Жи-и-знь невозможно па-авернуть наза-ад!» Лишь дымящиеся трупы кругом.