В Москве завершился фестиваль документального кино КИНОТЕАТР.DOC, в рамках которого был показан фильм Павла Костомарова и Антуана Каттина «Мать». Этот фильм был признан лучшим документальным кино прошедших трех лет. Своими размышлениями о фильме «Мать» и судьбе документального кино с The New Times делится режиссер этой картины
Документальное кино — это область деятельности, которой занимается очень малое число людей, ни на что не влияющих, никому не мешающих, никому не нужных. Поэтому на них давить нечего — смысла нет, они не приносят прибыли. Их бояться нечего — они никакой угрозы не представляют. И поддерживать их тоже незачем — они совершенно не нужны. В документальном кино происходит то же, что и везде, — исчезание и обрушение всего.
Кино можно грубо разделить на две половинки. Первая интегрирована в телевидение, сожравшее большую часть документального кино и приспособившее его под свои нужды. То есть телевизионное документальное кино, которое развлекает, пугает или рассказывает о каких-то известных покойниках. А вторая — кино как искусство, которое более или менее неплохо жило при советской власти, сейчас живет гораздо хуже, потому как все сворачивается... Сейчас фильм должен быть каким-то образом интересен телеканалу. Если он не интересен телеканалу, не ориентирован на телеканал, то он не может иметь какую-то аудиторию и никто не даст денег на его съемки. Такая тенденция имеет место, она увеличивается, и с каждым годом все сложнее снимать просто кино.
Дебилизируйте свой проект
Ну еще пока можно как-то выкручиваться и как-то хитрить, мудрить и обманывать каналы. Надо обещать им, что я, мол, сделаю то, что вы хотите, а потом сделать совсем не то. Или формулировать то, что ты хочешь сделать, их идиотским языком. Ведь если ты скажешь, что хочешь снять фильм про любовь, они не дадут денег. Ты должен сказать: «Я хочу снять фильм, где есть мужик, у него есть жена, у него есть потрясающая любовница, и в конце фильма они все встретятся». На это они реагируют: «Да, ничего, давайте поподробнее». Потом ты делаешь какие-то жуткие фотографии этих людей и говоришь: «Смотрите, какие они смешные». Я утрирую, но принцип такой. То есть ты должен дебилизировать свой проект. Может быть, существует другой путь, но мне кажется, все именно так. Надо поджарить, поперчить, сдобрить чем-то рейтинговым, и тогда телевидение даст тебе деньги, но оно же тебя будет и контролировать.
Мне кажется, что работа на телевидении — это страшное испытание для человека. Мне один раз позвонил какой-то подонок с НТВ и начал говорить: «Вот хочу съездить к вашему герою». Это он имел в виду мой предыдущий фильм «Мирная жизнь» про судьбу чеченца в русской деревне. Он говорит: «Дайте-ка я туда съезжу, расскажите…» Я говорю: «Ничего не расскажу». — «Почему?» Я говорю: «А почему вы работаете на НТВ? Вот вы увольтесь с НТВ, и тогда я с вами поговорю о своих героях, мы туда съездим». — «А почему вы думаете, что если НТВ — это обязательно геморрой?» Я спрашиваю: «А вы смотрели вообще свой канал?»
Я понимаю, что, наверное, не очень справедливо с ним обращался, но мне кажется, что работа на нынешнем телевидении — это преступление. И над людьми, которые там работают и всем этим руководят, должен быть Нюрнбергский процесс. Потому что то, что сейчас творится и закладывается, мы пожнем на наших детях. На улицу вообще нельзя будет выйти. Это политика, и за 8 лет, возможно, очень сложно проложить все трубы, которые хочется, но какой-то человеческий облик придать телевидению было возможно.
«Мать» И женщина, и идея, которые легли в основу фильма, появились совершенно случайно. Женщина сама к нам подошла, с нами познакомилась. Мы были в деревне, снимали предыдущий фильм. Она позвала в дом, напоила чаем, познакомились... И все. Мы ее запомнили, обратили внимание на ее семью. Она абсолютный экстраверт, общительный человек, постоянно ищет какие-то новые знакомства, новых людей… Она все время в движении и все время общается, пытается любого нового человека как-то очаровать, охмурить, победить и каким-то образом иметь удовольствие от него и отчасти выгоду. Мы запомнили ее как общительную, веселую, с хитрецой какойто тетку. А потом получилось так, что Сорос еще существовал в России, и его фонд делал очень интересный проект. В 15 республиках бывшего Союза — в каждой — надо было снять фильм про гендерные проблемы, про взаимоотношения мужчин и женщин. Нам написали: не хотите ли принять участие? Мы, естественно, не хотели, но деньги-то нужны.
Подумали и написали две заявки: как бабы учатся водить машины и про эту многодетную семью. И получилось так, что выиграли и стали снимать для Сороса. Отсняли, а потом еще два года после снимали эту семью. Они нам понравились, и мы поняли, что там больше чем маленький фильм для Фонда Сороса.
Хитрость этой женщины внешняя. Внутренне это прекрасный, добрый человек огромной силы и красоты. Она великая русская красавица и женщина-богатырь, на которой, собственно, все и держится. Все мы существуем благодаря таким людям и вопреки всему. То, что происходит, должно бы уже куда-то провалиться, должно бы лопнуть терпение у природы, у народа. Но ничего не лопается, и все почему-то выживают.
Все держится на таких людях, их очень мало. Таких одиноких настоящих людей. Одиноких не в смысле, что они одни, а что они в вакууме, окружены мертвецами. Вот этих настоящих людей очень мало, и документальное кино — охота за такими людьми.
Денег мы ей не платили. Мы помогали ей едой, одеждой, лекарствами, возили в больницу, если что — платили врачам. Таким образом, у нас была постоянная взаимопомощь: они нам помогали тем, что терпели нас, а мы им помогали — работали на ферме, коров кормили.
Так что денег не платили. И вообще, «платить деньги» — слишком московское выражение...
Жизнь из Ашана
Фильм «Мать», 2007 г.
|
Мне кажется, наш фильм о любви и силе, заложенной в русском человеке, который, несмотря ни на что, может выживать в условиях, абсолютно не приспособленных для жизни. Когда ты делаешь кино, ты как бы надеваешь очки и видишь вещи, которые не видишь в жизни. Когда снимаешь фильм и, монтируя его, очень много думаешь об этих людях, очень внимательно на них смотришь — ты видишь жизнь лучше, чем без съемок. То есть кино — это способ проживать по-настоящему.
Мне кажется, что многие люди вообще утратили способ жить полноценно. И я для себя нашел, как мне кажется, такую обманку: когда ты снимаешь кино, ты проживаешь полноценную жизнь. И понимаешь о жизни больше, чем когда читаешь книги и газеты или смотришь телевизор. Потому что все, что нас окружает, это немножко «помидоры из Ашана»: все выращено на углекислом газе, упаковано должным образом и имеет какой-то срок хранения, все это какое-то ненастоящее. А настоящего очень мало осталось. Снимая кино, ты прорываешься сквозь весь этот цивилизационный полиэтилен к чему-то настоящему...
Так устроено общество. У нас оно с каким-то варварским привкусом, а там оно с приятными добрыми ароматами. То есть если у нас все воняет кровью, потом, блевотиной, то в Европе все пахнет бананами, клубникой. Но в общем-то одна и та же ненатуральность. Эрзац.
Генри Форд, когда придумал конвейер, подложил нам свинью. Конечно, приятно всем ездить на «Форде Фокусе» сейчас — благодаря его конвейеру. Но сегодня конвейер распространился на всю нашу жизнь. Конвейер — это уже в общем-то приговор. Ты рождаешься, чтобы пройти все стадии конвейера, а не чтобы жить. И это печально.
Я не знаю, с чем связан успех этого фильма. Наверное, есть какое-то число неравнодушных людей, способных к сопереживанию, состраданию. Просто люди испытывают потребность в этом. Наверное, наш фильм оказался им впору. Некоторые люди говорят, что им совершенно не жалко этой женщины, другие говорят: зачем ты позоришь нашу родину и показываешь такое за границей? Так что есть разные мнения. Но критикам фильм понравился, да. Так они устали от всей этой эрзац-сусальной дряни...
