«Молодые смеются над тем, во что верило мое поколение. И это хорошо». Москву посетил всемирно известный польский театральный режиссер Кристиан Люпа — его спектакль «Чайка» в Александринском театре был привезен на «Золотую маску». Кристиан Люпа вошел в искусство Польши в восьмидесятые годы и определил пути его развития на десятилетия вперед. Его ученики сейчас формируют облик всего европейского театра
Кристиан Люпа — The New Times
Пан Люпа, ваша «Чайка» — спектакль очень молодого художника. Как остаться молодым художником Треплевым, когда ты — в возрасте зрелого писателя Тригорина?
То, что происходит с нами, мы называем зрелостью — это действительно очень странная вещь. Опасность этого состояния очевидна и в Тригорине, и в Аркадиной. Образ Тригорина написан Чеховым, мне кажется, в результате очень личного переживания. Это как раз пример того компромисса, который принято называть зрелостью: измена своим желаниям, мечтам. Мне кажется, что жизнь художника в человеке гораздо короче жизни самого человека. Можно сказать, что художник живет в нас столько, сколько длится век лошади или собаки. Художник проживает эту короткую жизнь, а потом умирает. В отношении Чехова к Треплеву тоже есть очень личное — своеобразная ностальгия по тому, что уже прошло. То, что Чехов считает навсегда потерянным. Даже тот факт, что Чехов Треплева убивает, — проявление своеобразной зависти зрелого человека к тому, в ком молодость живет. Есть замечательные слова у Рильке: он чувствует, что его детство затоплено морем, как корабль, ушедший под воду, к которому нет доступа.
В отличие от Чехова, вы в своей «Чайке» Треплева не убиваете. Не завидуете?
Я себя называю «вечным мальчиком», потому что по натуре своей никогда не чувствовал себя зрелым. Мне всегда были ближе молодые люди, нежели люди моего поколения. Не знаю, может быть, в этом мой секрет. А некоторые думают, что это — увечье. Вечная молодость — форма инвалидности…
Великолепная катастрофа
Я полагаю, долг каждого человека — согласиться пережить катастрофу. Мы ведь всегда боимся катастроф. Мы всегда боимся выбросить что-то, чему другие уже дали высокую оценку. У нас не хватает мужества. И тут можно попытаться воспользоваться катастрофой, которая приходит извне.
В жизни ведь случаются катастрофы — вне запное расставание с людьми, болезнь, изме на, перемена обстановки, к которой привык. Такие события будто выбрасывают нас из квартиры. Этим надо воспользоваться, что бы успеть выбросить нашу мебель и начать жить. Или хотя бы постараться в новой квар тире расставить мебель иначе. Люди боятся таких ситуаций. Это, конечно, метафора, но человеку всегда кажется, что ему удастся спастись, если он сумеет создать привычную обстановку на новом месте.
Со мной произошли две такие катастрофы. Первая переживалась мною просто как болезнь, которую я сам не мог диагностировать — вроде СПИДа. Я говорю о моменте распада моей труппы, которую я создал в Елени-Гуре. Я просто физически не знал, что мне делать. В тот раз моя подруга принесла мне текст, который я сам никогда не прочитал бы. Это были «Мечтатели» Музиля. В текстах человек может найти почву для перемен. И пойти совсем другим путем. А человеком, который помог мне пережить вторую катастрофу…
Что это была за катастрофа?
Это была катастрофа окончания жизни очередной «лошади» во мне. Так вот, это был Томас Бернхард, человек, который ведет мощную атаку на сегодняшнее состояние современного европейца-христианина, «серьезного человека», «патриота» и так далее. Знаете, после Второй мировой войны особенно жестко стал ощущаться разрыв между «старым» и «новым» человеком. Потом, в шестидесятых, случилась сексуальная революция на Западе. И волны этих взрывов продолжают менять человека.
Меня очень интересует эта тема, об этом как раз наш спектакль о группе Энди Уорхолла, о шестидесятых годах, когда конфликт между человеком прежним и тем, что еще не родился, достиг своего пика. Этот старый человек — независимо от поколения — построен по модели человека XIX века, христианско-европейской культуры. Человек-рационалист, человек серьезный, «человек — это звучит гордо». Закрытый, одетый в панцирь, как представитель ракообразных. И этого обмана сегодняшний, новый человек уже не выдерживает. Не выдерживает лжи нашей культуры. Старшее поколение называет свою позицию защитой ценностей, от которых нельзя отказаться. А молодое поколение называют варварами, которые разрушают святое. Но мне кажется, нельзя назвать святым то, что люди уже не воспринимают как истину. Молодые люди приходят смотреть старые спектакли и воспринимают это как ложь, а не как ценность. И я на их стороне. Мы должны видеть не только ценность нашей культуры, но и ее лицемерие.
Истины запятнаны ложью
Но ведь «молодой» — не синоним «хорошего», молодость не исключает бездарности. И это уже не вопрос поколения, а вопрос качества творчества.
Я не хочу сказать, что традиция никуда не годится. Потому что можно сделать новый живой спектакль на старом языке. И на материале античности. И на материале XIX века. Но есть нечто, что я когда-то назвал вкусом истины. Многие «истины», в которые верили наши отцы, сегодня запятнаны ложью. Поэтому дело не в языке, а в способе его использования.
Возможно ли такое: человек не забыл вкус истины, став «зрелым»?
Действительно, грустно, что так мало людей, которые смогли не проиграть от собственной зрелости. Это вина не только людей, но также и вина культуры — в том, что она приводит людей к какой-то поверхностной зрелости. Вина культуры, которая боится беспомощности людей возраста «незрелости». Вина культа успеха. Мы вынуждены делать вид, что мы зрелые. Мы обязаны делать вид, что достигли успеха. Иначе мы вычеркнуты из жизни. Поэтому люди как можно раньше стараются занять место, до которого они еще не доросли. Хотя они, по сути, — дети. На примере Второй мировой войны мы увидели, что нормальные люди, ремесленники, получив статус «зрелых людей», становятся убийцами. У современного человека фатальная установка на зрелость. Такая зрелость — из плохого материала. Мне кажется, что люди, которые правильно созрели, даже изменившись, не утратили связь с юностью и способны понимать молодых. И многое понимают лучше молодых, потому что молодые, конечно, не все могут понять. Хотя молодое поколение глубоко уверено в собственной гениальности. А я верю, что в каждом новом поколении есть нечто, чего нет в предыдущем. Это так называемый инстинкт современности. Поэтому из молодого поколения вырастают вещи сегодняшнего дня. Поэтому реакция молодого поколения — лакмус. Мы должны быть чувствительны к тому, понимает ли молодое поколение то, что мы говорим. Это не вопрос моды. Это указатель на актуальность. Это тест на то, умерли ли мы. Или — еще живем.
