«Люди ничего не помнят и не знают»

Эту тему я нащупал еще в молодости, у меня был фильм «Ангел» — короткометражный, сделанный на материале Гражданской войны. Картина тогда легла на полку и 26 лет на ней пролежала, а меня на три года вообще лишили работы. Но я уже в то время знал свою дорогу и с нее не сворачивал.

Начинал я с того, что был пионер, комсомолец, первач — таким и во ВГИК пришел, но ушел уже другим. Читал Бердяева, «Вехи», другую запрещенную тогда литературу, занимался самообразованием, наперекор тому образованию, которое нам давали. Тогда же я узнал, что в 1917 году, согласно переписи, 83% населения принадлежало к крестьянскому сословию. А на самом деле еще больше, ведь почти все рабочие тоже были из крестьян.

И потом, что такое русская ментальность? Великую литературу XIX века и великий взрыв культуры в начале XX века во всех областях, от театра до религиозной философии, породили крестьянский образ жизни и православная религия. Поэтому важно понять, что случилось с деревней. Вот самая главная тема. И я ею увлекся, четверть века положил на этот фильм. Много лет понадобилось, чтобы замысел созрел, чтобы сценарий до ума довести, все тщательно изучить, а потом еще и бюджет собрать. Этот фильм — дело всей моей жизни. А человек я действительно городской, только в студенческие годы на картошку ездил, а после, когда кино начал снимать, выезжал на натуру.

Внедрился. Потратил на это много сил и труда. Начал с того, что купил советскую энциклопедию «Гражданская война и военная интервенция» и подробно выписал из нее все, что касалось крестьянских восстаний, подавленных Красной Армией, про банды Антонова, войска Тухачевского и так далее. Даже этот материал, написанный с большевистской точки зрения, был таким шокирующим, что волосы вставали дыбом.

Изучил я и массу другой литературы о том времени, ездил в Тамбов и во все деревни вокруг. Нет ни одного района, где бы я не побывал. Вывод простой — большевики уничтожили крестьянство. Только представьте: Тамбовская губерния была огромной, больше трех миллионов населения, крупной индустрии там никакой не было, только свечной заводик, пивной, еще какая-то мелкая промышленность, а в основном — сплошные крестьяне. Бедные довольно-таки, почти 40% мужиков были безлошадные. Но голода до большевиков там не было никогда, потому что тамбовские земли — самая плодородная почва на планете. Кубометр тамбовского чернозема до сих пор лежит в Парижской палате мер и весов как образцовый! А в 1918–1919 годах жителям этих мест уже пришлось узнать, что такое настоящий голод, зимой 1920–1921-го людоедство началось. К июню 1921 года для подавления крестьянского восстания там появились отборные полки, собранные Тухачевским, артиллерия, четыре эскадрильи самолетов, которые бросали не только листовки, но и бомбы, бронедивизионы, которыми командовал Уборевич. Даже химическое оружие применялось! И все это описано не где-нибудь, а в советской энциклопедии.

Ничего не помнят. Ни-че-го! Как корова языком слизала. 15 лет назад, когда я начинал искать натуру для съемок, бабкам, которые были крохотными детьми во время Гражданской войны, уже было очень много лет. Они рассказывают так: «Пришли одни, все забрали, ушли, потом пришли другие, тоже бандиты». Красные, зеленые, белые — все одно. Вспоминают, что когда-то отменили налог на яблони. Вот те были хорошие. А больше ничего не помнят. Притом что, к примеру, только в одном из сел Кирсановского района в те годы за один день расстреляли 80 заложников, и это были только подростки, бабки и деды. Всех уничтожали. В 1919 году загоняли русских крестьян в церковь вместе с детьми и сжигали — задолго до нацистов. Пустые хутора, станицы тогда по всей России остались — где никого нет, вообще никого! Это подтверждает архив русской революции, воспоминания, документы.

А я им рассказывал, что тогда было, как все происходило. Бабки из массовки мне говорили: «Сергеич, скажи, ты же наш, тамбовский? Ладно врать, что не отсюда, мы же видим, что ты местный». Для многих было открытием узнать, сколько страданий выпало родной земле. Когда снимали церковь на холме, около которой расстреливали заложников, пришла баба Маня, привела свою 92-летнюю тетку бабу Катю. И она мне рассказывает: «Сергеич, вон где сейчас тот бородатый, мой папа стоял, его убили, мне четыре года тогда было». Настолько эта земля полита кровью, она под ногами навеки осталась… А люди ничего не помнят, не знают.

Сегодня в школьном музее, который мне показали, висят как напоминание о том времени лишь два портрета: председателя сельсовета, которого шлепнули антоновцы, и чекиста. Говорю: «А где же ваши родные деды и прадеды? Что ж вы их не вспоминаете? Почему у вас тут нет нигде портретов расстрелянных, безвинно погибших?» Отвечают: «Нас этому не учили». За двадцать лет можно было и переучиться! Не быть Иванами, не помнящими родства.

А зачем они мне нужны? Сценарий стал складываться, когда я понял, что в центре должна быть русская женщина. Дом стоит на бабе, значит, и Россия держится на бабе. Россия и сама баба. Через нее все проходит, но какой бы жестокой ни была жизнь, она надеется на лучшее, детей рожает. А ведь их еще надо накормить, вырастить, защитить, несмотря ни на что, даже если кругом революция, война, коллективизация.

Нет, она родилась из моих размышлений об истории и впечатлений жизни. Всех русских писателей, которые писали о деревне, начиная с Глеба Успенского, я прочел внимательнейшим образом. Бунин очень повлиял, с его книгами я живу много лет. Михаил Пришвин, Сергей Дурылин**Педагог, богослов, исследователь религии, литературовед (1886–1954). и другие, все они мне помогли, так получается. В титрах есть даже список из двенадцати писателей, чьи произведения способствовали появлению моего сценария, переплавились в него. Но меня поразило, что целый пласт литераторов-«деревенщиков» за 74 года советской власти не создал ни одной книжки, которая бы рассказала о том, что пережил русский крестьянин в 1917–1921 годах с точки зрения самого крестьянства. Кроме «Тихого Дона», но он написан об особом племени — о казачестве.

Даша окончила ГИТИС, но, думаю, настоящую школу прошла у нас на съемках. Партнеры у нее великолепные — Алексей Серебряков, Роман Мадянов, Максим Аверин, Владислав Абашин, замечательный рязанский артист Алексей Шевченков. Ей было у кого учиться. Роль у Дарьи очень сложная, она с ней справилась прекрасно. Кстати, во время съемок выяснилось, что предки ее с Тамбовщины, так что эти места для нее родными оказались. Артистов у нас было более двухсот из разных российских театров — тамбовского, мичуринского, елецкого, липецкого, воронежского, самарского, саратовского, ростовского, нижегородского… Исключительно талантливое поколение, все работали с полной отдачей, душу вкладывали.

С самого начала я хотел, чтобы Сева сыграл эту роль, он это сделал замечательно, подобного священника в нашем кино еще не было, по-моему, — с такой судьбой и геройской смертью. Но помощи от РПЦ мы никакой не получили, хотя я обращался в Синод за поддержкой. Нам запретили снимать в храмах. С великим трудом мы нашли церковь, которая находится в частных руках. В павильоне снимать церковь не годится, в храмах ведь особое пространство, намоленное.

Я Шевчука люблю и очень уважаю. Он артист прекрасный и человек с незапятнанной гражданской репутацией. С Юрой мы уже работали вместе над документальным циклом «Свобода по-русски», большой историей российского парламентаризма. Он там был рассказчиком, ведущим. Этот проект готовился к 100-летию открытия Первой Думы, я был уверен, что телевидение его у нас с руками оторвет, но ни один канал показать так и не решился.

Прокатные компании меня уверяют, что зрители такое сложное кино не осилят, что кинозалы посещает только «попкорновая» публика, а те, кому картина была бы интересна, не ходят в кинотеатры. Я же абсолютно убежден, что они ошибаются, сужая зрительский интерес «Тачками» и «Любовью-морковью». Еще когда шла работа над сценарием, я понимал, что передо мной новая аудитория, с изменившимся восприятием, во многом я переучивался. Старался сделать фильм зрительским, увлекательным, и надеюсь, мне это удалось.

В «Бабе» семь сцен с эротической подкладкой, они все разные и все оправданы сюжетом, самой историей, всей судьбой героини. Ни в одном из таких эпизодов нет дешевки, потакания низменным вкусам. Даже чувственная сцена плотской любви Давида и Варвары — очень чистая, светлая. Насилие, которым проникнута вся жизнь нашей деревенской бабы, показано без излишних физиологических подробностей, только выразительной игрой артистов.

Это сугубо наша история, на зарубежных фестивалях ее вряд ли верно поймут и оценят. Участие же в российских киносмотрах прокату никак не помогает, к сожалению. К тому же основная аудитория картины, конечно же, в русской провинции. Почти у каждого в России если не близкие родственники, то дальние предки родом из деревни. «Жила-была одна баба» — это о наших корнях, о том, кто мы и откуда, про нас всех.