Медвежья услуга

Проза Владимира Сорокина давно требует художественного осмысления: образный и острый язык одного из самых значимых современных писателей при всей его сложности невероятно кинематографичен и сценичен. Сорокинские пьесы идут в нескольких театрах, по его сценариям сняты несколько фильмов («Копейка» Ивана Дыховичного, «4» Ильи Хржановского, «Москва» и «Мишень» Александра Зельдовича), но главные его вещи — «День опричника» и «Метель» — до сих пор не нашли своего художественного отражения в сопредельных искусствах.

Марк Захаров давно одержим идеей поставить у себя в Ленкоме «День опричника», это название уже несколько лет стоит в творческих планах театра, но до воплощения дело так и не дошло. «Очень трудно придумать адекватную форму», — признается режиссер. То ли дело «Околоноля» — для постановки шумного дебюта «неизвестного» автора тут же достали и форму, и площадку, и деньги. С Сорокиным оказалось сложнее.

Марк Розовский — режиссер, пытающийся строить театр остросоциальный, публицистический. Что вполне естественно для человека, привыкшего смело отстаивать свои позиции в публичных выступлениях. Все правда — в гражданской смелости Розовскому не откажешь. Репертуар театра «У Никитских ворот» выглядит внушительно и отважно, сразу видно — здесь работают неравнодушные люди. Люди, отягощенные активной гражданской позицией. Казалось, о чем еще мечтать думающему и либерально настроенному зрителю: ищешь общественное высказывание — иди к Розовскому.

Владимир Сорокин посетил премьеру как минимум три раза — и совершенно счастлив. Автора можно понять, в кои-то веки его произведение зазвучало в центре столицы, практически у стен Кремля. И пусть сценическая версия театра больше напоминает детский утренник, чем абсурдистский трагифарс, пусть по всей ткани спектакля Сорокину расставлены подпорки в виде стихотворных памятников Пушкина, Пастернака, Есенина, Некрасова, Блока, пусть самая значимая смыслообразующая часть повести подвергнута жестокой кастрации, — счастливый автор предпочитает этого не замечать. Но вот зритель оказался более придирчивым: те, кто не читал «Метели», вряд ли что-либо поняли. А те, кто читал, были порядком разочарованы. От Сорокина в этой «Метели» остались лишь игрушечные трогательные лошадки да возница Перхуша (автору повезло увидеть его в изумительном исполнении Владимира Пискунова). Все остальное — легко укладывается на розовое одеяльце пошлости. Пошлости с благими намерениями.

Участие Марка Розовского в спектакле не ограничивается только режиссурой: мы постоянно слышим его незабываемый голос с характерными интонациями. После каждого эпизода голос Марка Розовского с пафосом начитывает нам строки патриотической лирики из школьной программы по литературе. «О Русь моя! Жена моя!» — взывает режиссер, словно заламывая руки в немом отчаянии. «До боли нам ясен долгий путь!» «Россия! Нищая Россия! Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые — как слезы первые любви!» — не унимается надрывный голос. И так после каждого из десятка эпизодов. На четвертый раз патетическое цитирование вызывает уже комический эффект и чувство неловкости.

Впрочем, подобные чувства испытываешь на спектакле не раз. Так не ставят уже в театре. Так ставили в прошлом веке. В том самом затхлом совковом болоте, которое так ненавидит и проклинает Марк Григорьевич Розовский. Нельзя в спектакле под названием «Метель» усыпать сцену пенопластовым снегом, который время от времени вырывается со звуком пылесоса из висящей под потолком пушки. Нельзя наряжать артистов в костюмы «елок» и «коряг» — чтобы они, толкаясь и натыкаясь друг на друга, изображали «страшный» лес. Нельзя костюмы для девушек-танцовщиц шить из органзы, а для юношей — «лаборантов» — из фольги. Это дурной вкус. Нельзя с помощью компьютерной клавиатуры с болтающимся проводом изображать «секретную лабораторию». Нельзя развешивать на синтетических елках дешевые новогодние маски волков под тревожную музыку. Нельзя изображать кокаиниста с помощью талька для носа и красной подводки для глаз. Нельзя «видения» героя заволакивать дымом до такой степени, что зрители начинают кашлять, чихать и махать руками. Нельзя заставлять артистов говорить «странными» голосами, дабы подчеркнуть ирреальность происходящего. И ради бога — не надо нам ничего объяснять! Тем более прозу Сорокина, которая говорит сама за себя, если только не помещать ее в обстановку детской сказки с разоблачениями и переодеваниями и не вырезать из нее главные эпизоды.

В «Метели» доктору Гарину встреченные им «витаминдеры» предлагают новую разработку наркотика — белую пирамидку, уносящую сознание в счастливые райские кущи. Одну пирамидку доктор испробовал на месте, а вторую взял с собой впрок. Замерзнув и отчаявшись найти злополучную дорогу, Гарин решает «засиять» и использовать свой НЗ. Расслабившись в ожидании наслаждений, доктор с ужасом понимает, что новый наркотик погружает человека в настоящий ад пытки. Сцена нечеловеческих мучений и невыносимой адской боли написана Сорокиным максимально подробно и натуралистично. Раздетый догола герой, огромный котел, на дно которого сначала наливают масло и погружают тело доктора, потом под котлом разжигают огонь, и масло постепенно начинает кипеть. Рвущийся из Гарина крик превращается в жуткую исповедь, в срамное покаяние, которое он изрыгает в собравшуюся вокруг толпу хохочущих людей. Пришедший в себя герой превращается почти в жалкое, безвольное, рабски покорное судьбе существо, которое может пригодиться разве что местным китайцам, которые, собственно, и олицетворяют собой российскую власть. Во всяком случае, в этой ее географической части. Финал «Метели» страшен.

В театре Гарин проваливается в люк и голосит оттуда страшным голосом. Вокруг него толпятся артисты в гриме китайцев и артистки в гриме деревенских баб. И неумолимый голос режиссера торжественно зачитывает нам финальные строки: «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»

Режиссер словно выварил сорокинскую прозу в этом кипящем масле, и она очнулась обновленная: от идей и сомнений остались лишь лозунги и пафос, а место сорокинской убийственной иронии заняла какая-то неприятная самодовольная назидательность, которой в текстах Сорокина днем с огнем не сыщешь. Весь кафкианский жгучий подтекст «Метели» безжалостно выпотрошен режиссером с прямо-таки большевистским соцреалистическим энтузиазмом. Обидно. Мы люди тонкие, не надо нас волками пугать.