 |
Одна из самых странных литературных личностей современности, чешская еврейка, живущая в Австрии и пишущая на немецком языке, лауреат Нобелевской премии 2004 года, затворница и феминистка, автор «Пианистки» и «Любовниц» Эльфрида Елинек рассматривает человека исключительно через призму сегодняшнего дня, посылая ему испытания с газетных полос и из хроники интернета. Елинек отрицает любые табу от физиологии до политкорректности. Ее метод общения с аудиторией — шоковая терапия. Инструмент — человеческие чувства, которые она препарирует, как опытный патологоанатом, и бесстрастно рассматривает под лупой каждый извлеченный волосок нерва, увеличенный до размеров крупного жирного червя.
Белое на черном
Говорят, что женская жестокость по степени беспощадности несравнима с мужской. «Вавилон» придуман женщиной и поставлен женщиной — режиссером Майей Клечевской. В течение трех часов на черном кафельном полу и в черной, разлитой по всему пространству сцены луже четыре женщины и четверо мужчин расскажут о том, что живет в подсознании каждого человека, что может явиться только в ночном кошмаре, или в горячечном бреду, или в полуобморочных эротических фантазиях. Если вам удастся проглотить, преодолеть первый шок от вывернутого наизнанку кровоточащего мира и вы в ответ на брошенное в зал «А ну пошли все на х... отсюда!» не вскочите и не убежите, рыдая от оскорбления, то следующим вашим шагом будет познание.
Герои барахтаются в собственном подсознании, как в луже, разлитой по пространству сцены
Блондинка в темных очках и белой шубке, надетой на голое тело, умоляет доктора позаботиться о ее нерожденном сыне. Блондинка с неухоженным нервным лицом благодарит Бога за сына, которого она толкает перед собой в инвалидной коляске, — уродливое существо неопределенного пола корчится в судорогах и издает нечленораздельные звуки, пытаясь слюнявым ртом ухватить мать за грудь. Блондинка с нарисованными черными усиками срывает с себя махровый халат и устраивает безумный, некрасивый стриптиз перед неподвижным жирным мужчиной с остекленевшим от телевизора взглядом. Мужчина выгуливает в коляске девушку-инвалида в белом платье, белых туфлях и белых гольфах. Он снимает ее с кресла, укладывает на одеяло, играет с ее парализованными ногами, руками, пальцами, он словно дарит ей жар солнца, влагу травы, дыхание ветра. Он раздвигает ей бесчувственные ноги, дует в ее раскрытый податливый рот, а потом накрывает ее одеялом, как сломанную куклу, и увозит в темноту. Невеста в белом платье и с белым букетиком, прижатым к груди, глядя куда-то вбок и обливаясь слезами, прорыдает монолог ухода, прощания, и объектом ее подлинного горя будет половой член, связь с которым для нее столь же божественна, как и с матерью-природой…
Перед нами мир разъятый, распущенный, расфокусированный, в котором нет места ни воле, ни достоинству. Все размывается, растекается — как тушь на заплаканных женских глазах.
Рождение свободы
Неожиданное появление счастливой беременной блондинки под веселую беспечную музыку приносит долгожданное облегчение. Блондинка весело пританцовывает, обняв тонкими руками свой большой круглый живот и кокетливо потряхивая белокурыми волосами. И только когда широким мужским жестом она призовет нас исполнять ее приказания, становится понятно, что блондинка-то — мужик! Мужчина-блондинка учит нас правильно дышать и даже вызывает из зала добровольца, чтобы продемонстрировать с его помощью полезные упражнения на резиновом шаре, а потом пронзительно кричит одно слово: «Борьба! Борьба! Борьба!» Беременность — как борьба за себя, за свое я, которое растворяется, исчезает по мере роста живота. Смех и шок соседствуют постоянно. В какой-то момент организм начинает путать смешное с ужасным, и в этот миг авторы спектакля явно достигают своей цели: путая наше сознание, смешивая и выворачивая наши эмоции, они освобождают нас от условностей, от табу, чтобы приготовить к главному.
„
Человек, рожденный насилием, несет его в себе всю жизнь и избавляется от него лишь после смерти
”
 |
| Даже явление Ангела не спасет героев
«Вавилона» от стремительного падения в бездну |
Мир разделен на жертв и палачей, человек, рожденный насилием, несет его в себе всю жизнь и избавляется от него лишь после смерти. Жалкий Христос — как насмешка над миром, в котором матери теряют своих сыновей, пожирают своих сыновей, прелюбодействуют со своими сыновьями. Три сцены, три женских монолога разыгрываются в морге, где на железных полках лежат обнаженные мужские трупы. Словно не в силах противостоять женскому отчаянию, мертвые безжизненные тела на короткое мгновение превращаются в живых, но потом вновь растекаются по холодному цинку смерти.
Бог-людоед правит миром, в котором смерть становится облегчением, наградой, а жизнь оплакивается как непоправимая трагедия. Бог лишает человечество разума, освобождает его от морали, и тогда героем века становится сержант Чарльз Гранер, бог тюрьмы Абу-Грейб. Взмокшие обнаженные мальчики и девочки будут по его команде бегать по-собачьи, мастурбировать, складываться в пирамиду, кататься по полу… Покорность превращает их в рабов, которые уже не нуждаются в палаче, в надсмотрщике — свои механические движения они будут повторять и повторять, повторять и повторять, повторять и повторять…
Финальная часть спектакля — это шесть зонгов, которые в исполнении актера Себастиана Павляка превращаются в новую пытку, в новое испытание. Болезненно худой обнаженный артист будет колоть огромным ножом в красное надувное сердце, и оно взорвется брызгами алой крови, будет раздирать в клочья больничный памперс, обнажая залепленный клейкой лентой пенис, и кричать в микрофон шокирующие тексты: «Разорву арабу горло в хлам, потом выпью его кровь, подняв тост за милых дам»; «Возьми обычный острый нож, воткнись им в мякоть тела»… Названия песен он объявляет по-русски и требует, требует петь с ним хором. Обессиленный, изможденный трехчасовым экзорцизмом зал на песни уже не ведется…
Не надо рая
Конечно, душа наша, обожженная солнцем соцреализма, требует выхода. Она бьется и кричит — дайте мне выход! Не закатывайте меня в грязь! Но ни Елинек, ни Клечевская выхода не то что не предлагают, они даже случайную щель в стене заливают бетоном, намертво герметизируя свой корабль-призрак. Чтобы мы все задохнулись, наконец, от собственных нравственных испражнений. Чтобы перестали лезть к спасительному «выходу», расталкивая друг друга, вдавливая пятками чьи-то головы и кроша локтями чьи-то зубы. Там, в черноте вселенной, ничего нет. Там только то, что ты построил, а что ты построил — сам знаешь.
Финальная часть спектакля — это шесть зонгов, которые в исполнении Себастиана Павляка превращаются в новую пытку для зрителей
Выслушивать столь безжалостные приговоры самому себе, да еще с использованием предельно жесткой лексики, конечно, не очень приятно. И наш зритель, в большинстве своем воспринимающий театр как одну из форм досуга, такое искусство «в гробу видал». На такие спектакли обычно ходят профессионалы и гурманы — критики, продвинутая молодежь, богемные интеллектуалы. А ведь «Вавилон» — это даже не столичное явление, этот спектакль из небольшого, хотя и просвещенного города Быдгоща. В этом провинциальном театре помимо ультрасовременной Елинек идут и «Трехгрошовая опера», и «Кроткая», и «Платонов», и «Три сестры». Смотрю на актеров и понимаю, как они все это смогут сыграть. Благодаря своей абсолютной готовности выполнить любое режиссерское решение они достигли той степени свободы, когда способны перевоплотиться во что и в кого угодно. И в самом безумном своем воплощении будут убедительны, страстны и невероятно разнообразны в проявлениях чувств и эмоций. А ведь это не суперзвезды, это просто артисты, виртуозно делающие свою работу — черную, некрасивую, вызывающую то оторопь, то отвращение, то раздражение, то жалость. Смотрю на сцену и вижу не голых, стесняющихся своей наготы мужчин, не потных, с поплывшей на глазах тушью женщин, а великолепных, свободных, раскрепощенных актеров, погруженных в сложнейшие глубины текста, понимающих смысл произносимых слов, умеющих импровизировать, не ломая режиссерского рисунка.
Они играют спектакль о человечестве, не выходя за рамки своей души, своего маленького частного пространства, наполненного сопереживанием миру. Оттого в их заботу о человечестве веришь. А в нашу — нет.
Tweet
