Министерство любви. Так в романе «1984» называется доведенный до совершенства пыточный застенок. Название ведомства точно соответствует стоящей перед ним задаче. Она заключается в том, чтобы заставить каждого, попавшего туда, полюбить Большого Брата
Все признания, которые произносятся здесь, истинны. Мы делаем их истинными... Мы не уничтожаем инакомыслящего потому, что он восстал на нас, никогда не убиваем его, пока он сопротивляется. Мы обращаем его на путь истины, овладеваем его сердцем и душой, переделываем его. Мы выжигаем в нем все зло и всякие иллюзии; мы добиваемся того, что он становится на нашу сторону не по необходимости, а искренне, всем сердцем, всей душой… Мы не можем допустить ни малейшего уклона мысли, каким бы сокровенным и безвредным этот уклон ни был.
Джордж Оруэлл. «1984»
Такова мрачная фантазия. А вот — реальность.
Смятение чувств
В январе 1936 года в «Правде» была напечатана статья «Сумбур вместо музыки», в которой тотальному разгрому подверглась опера Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Статью эту прочел писатель Юрий Олеша, автор романтической сказки о революции «Три толстяка» и романа об интеллигенции «Зависть». И вот что он при этом подумал: «Первым ощущением был протест. Я подумал: это неверно. Шостаковича ругать нельзя, Шостакович — исключительное явление в нашем искусстве. Эта статья сильно ударила по моему сознанию. Музыка Шостаковича мне всегда нравилась... И вдруг я читаю в газете „Правда“, что опера Шостаковича есть „Сумбур вместо музыки“. Это сказала „Правда“. Как же мне быть с моим отношением к Шостаковичу?..» («Великое народное искусство. Из речи тов. Ю. Олеши». «Литературная газета» № 17 от 20 марта 1936 г.)
Казалось бы, у нормального человека тут может быть только один выход: остаться при своем, особом мнении. Необязательно даже заявлять его публично. Неужели даже наедине с собой он не может себе позволить иметь свое собственное мнение по такому сугубо частному вопросу, как отношение к музыке Шостаковича?
Оказывается, не может: «Легче всего было сказать себе: я не ошибаюсь, и отвергнуть для самого себя, внутри, мнение „Правды“. К чему бы это привело? К очень тяжелым психологическим последствиям. У нас, товарищи, весь рисунок общественной жизни чрезвычайно сцеплен. У нас нет в жизни и деятельности государства самостоятельно растущих и движущихся линий. Все части рисунка сцеплены, зависят друг от друга и подчинены одной линии... Если я не соглашусь с этой линией в каком-либо отрезке, то весь сложный рисунок жизни, о котором я думаю и пишу, для меня лично рухнет: мне должно перестать нравиться многое, что кажется мне таким обаятельным. Например, то, что молодой рабочий в одну ночь произвел переворот в деле добычи угля и стал всемирно знаменитым /.../ Или то, что ответы Сталина Рой Говарду с восторженным уважением цитируются печатью всего мира. Если я не соглашусь со статьями „Правды“ об искусстве, то я не имею права получать патриотическое удовольствие от восприятия этих превосходных вещей — от восприятия этого аромата новизны, победоносности, удачи, который мне так нравится...» (Из речи Юрия Олеши.)
Сознание, что он вырезает у себя злокачественную опухоль, от которой могут быть метастазы, этот страх побудил Олешу быть особенно добросовестным... Вот, например: как ему быть с Джойсом? Однажды Олеша имел неосторожность признаться, что ощущает гениальность этого художника, что Горький для него (сам Горький!!!) «формально менее интересен, чем Джойс». Казалось бы, ну при чем тут Джойс? В статье «Правды» о Джойсе — ни слова. Но он, Олеша, не станет заниматься этим недостойным самообманом. Он знает: Джойс тут очень даже при чем. Джойс сложен, элитарен уж никак не меньше, чем Шостакович. Если он не расправится с Джойсом сейчас, потом будет поздно. Нет, лучше сразу, заблаговременно: «Я приведу пример из Джойса. Этот писатель сказал: „Сыр — это труп молока“. Вот, товарищи, как страшно. Писатель Запада увидел смерть молока. Сказал, что молоко может быть мертвым. Хорошо это сказано? Хорошо. Это сказано правильно, но мы не хотим такой правильности. Мы хотим художественной диалектической правды. А с точки зрения этой правды молоко никогда не может быть трупом, оно течет из груди матери в уста ребенка, и поэтому оно бессмертно». (Из речи Юрия Олеши.)
На Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году. Юрию Олеше выпала честь зачитывать обращение к ЦК ВКП(б): «Мы заявляем ЦК, что мы сделаем все... чтобы замечательная жизнь нашей страны засверкала в искусстве всем богатством своих красок»
Сублимация страха
О страшной деформации души, которая в конце концов доконала Олешу, раздавила его, хорошо известно. Аркадий Белинков в знаменитой своей книге «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» представил подробное и глубокое исследование его драмы. В этой своей работе он говорит о «сдаче и гибели» и других советских интеллигентов (А. Толстого, Эренбурга, Шкловского). К блистательному его анализу этой коллизии можно добавить, что не только сдавшиеся, но и не сдавшиеся в той или иной мере тоже были зомбированы тем, что Оруэлл в своем романе назвал «любовью к Большому Брату»: Чуковский, Пастернак, Булгаков... На какое-то время в поле этого облучения попал даже Мандельштам. (Сам он потом назвал это психозом.)
Надо ли говорить, что все эти патологические приступы любви к Большому Брату были не чем иным, как сублимацией страха.
