Октябрь 1993 года навсегда вошел в историю России словосочетанием «расстрел Белого дома». Драма, начавшаяся указом президента Ельцина 21 сентября 1993 года, закончилась танками, которые стреляли по представительному органу власти. Стреляли и — расстреляли.
То, что мы имеем сегодня в здании на Охотном Ряду под названием «Государственная дума РФ», — прямое тому следствие. «Парламент — не место для дискуссий», — заявил нынешний руководитель этого собрания Борис Грызлов. Собственно, он вербально повторил ровно то, что в 1993-м сделали танки. Могилы полутора сотен погибших в те октябрьские дни — это погребальные кресты русской демократии. Ее второе грехопадение, хотя, и слава богу, бескровное, в 1996 году, когда победа над «темным коммунистическим прошлым во имя светлого капиталистического послезавтра» была куплена ценой содержимого коробки из–под ксерокса, довершила начатое в 93-м. И ведь не случайно, что практически все, кто стоял тогда у руля молодой российской демократии, сегодня так или иначе либо являются активными сторонниками авторитарной власти, либо молчаливо извлекают из нее свои дивиденды.
Можно спорить о том, как называть руководителей парламента образца 93-года — «законодателями», как говорит Руслан Хасбулатов (стр. 13), или «мятежниками», как утверждают другие. Очевидно, что они и те и другие. Законодатели — когда отказались признать легитимность указа № 1400, что было подтверждено решением Конституционного суда РФ и что сегодня признает тогдашний глава администрации президента Сергей Филатов (стр. 8), мятежники — когда с оружием в руках брали здание московской мэрии на Арбате или стреляли по телецентру в Останкино. Можно спорить, кто первый начал стрелять 3 октября, откуда прозвучал выстрел — из здания телецентра или со стороны обезумевшей толпы, вооруженной автоматами и винтовками. Можно говорить, что Верховный совет РСФСР нес на себе родовые метки СССР — на это, кстати, еще Аристотель когда-то ответил: «Демократия означает только то, что мы будем управляться ровно так, как сами того стоим». Можно оспаривать официальные данные погибших: Борис Ельцин в своем интервью Эльдару Рязанову в ноябре 1993 года (его текст впервые публикует The New Times на стр. 22) называет цифру 142 погибших, Сергей Филатов говорит, что президент позвонил ему 5 октября и сказал: «Запишите себе — погибли 164 или 165 человек»,1 официально опубликованные данные — 158 погибших, слухи того времени: погибли 700–800 человек. И эти слухи до сих пор, несмотря на то что прошло 15 лет, не развеяны. И ведь это тоже симптоматично: как всегда было и в России, и в Советском Союзе — туда-сюда пару десятков, пару сотен, пару тысяч погибших, кто считает, страна большая, бабы новых нарожают. Цена человеческой жизни — это цена по-прежнему куда меньше нефтяной трубы.
Наконец, можно спорить, какие цели преследовал сам Борис Ельцин, издавая тот злосчастный указ: спасал страну от гражданской войны или боролся за укрепление собственной личной власти. И тут найдется немало аргументов как в пользу одной гипотезы, так и в пользу другой. Кстати, Джон Локк утверждал, что власть, которая нарушает ею же принятые законы, может и должна быть объявлена мятежником. Однако история, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Есть факт: после перестройки слова «парламент», «верховенство закона», «законодательная власть», «конституция» — все эти слова и понятия, которые были пародией, фикцией их сути как минимум во времена СССР, вдруг вошли как осознанные, самостоятельные смыслы в нашу жизнь. Они стали модными, их повторяли на собраниях демократов и в очередях, на вещевых рынках и по телевизору. Страна буквально была очарована этими новыми, неведомыми раньше ей смыслами. Вдруг оказалось, что ни персоналии, ни вожди и генсеки, а писаный на бумаге Закон, обеспеченный всей властью государства и общества, может стать главным правителем жизни огромной страны. В России — так думалось тогда — появляются цивилизованные правила игры, институт закона, который станет ограничителем власти персоналий — от клерка в ЖЭКе до руководителей государства. Не случилось. Достаточно оглянуться вокруг — не случилось! И дело не в том, что на смену «хорошему президенту» пришел «плохой», что демократа поменяли на чекиста, а теперь чекиста — на юриста. Точнее — не только в этом. Дело в том, что танки, бьющие по зданию парламента, горящий Белый дом стали символом и наглядным — куда уж нагляднее? — доказательством власти ни перед чем не останавливающейся и никем не ограниченной силы. Силы, стоящей над законом, Конституцией, судом и избранными народом его, народа, представителями. Вот этот символ — благо, почва была веками удобрена — вновь закрепился и в сознании правителей — ведь тогда-то победили! — равно как и в обществе, в нас. Так в России оказалась похоронена сама идея парламентской демократии: разве случайно, что Ельцина именовали «Царь», а Путина зовут «Хозяин»? И сколько мы еще будем платить по этому счету октября 1993 года — неведомо.
The New Times обратился к непосредственным участникам, свидетелям того октября, дабы воссоздать картину этой трагедии во всем ее многоголосии и со всеми ее противоречиями. Об этом — главная тема номера.
_______________
1 Запись интервью в редакции The New Times, 24.09.2008.
