Я в последнее время много разговаривал с ним по телефону. Я не входил, конечно, в медицинские подробности. Мы просто разговаривали, слушали голоса друг друга, и он был бодр, весел. Всегда отвечал, что жив, и смеялся. Он выглядел человеком, побеждающим болезнь. Поэтому нам порой казалось — вдруг он сумеет победить хворь? Я очень хотел в это верить. Очень...
С ним я строил театр
Впервые я увидел Олега в спектакле Саратовского театра драмы «Идиот» в 1973 году. Они тогда гастролировали в Ленинграде. Сам спектакль не помню — я все время смотрел на Янковского. Мне очень понравилось, что он был на какой-то дистанции: участвовал в событиях, которые происходили вокруг него, но несколько отстраненно. Не сливался с людьми, которые были рядом. Был не от мира сего. Эта отделенность от других меня поразила — я понял, что этот человек обладает и режиссерским чутьем, и актерским талантом.
Он стал первым человеком, с которым я начал строить театр — он сейчас называется «Ленком», а тогда был Театром имени Ленинского комсомола. Мы были в постоянном творческом контакте: я использовал некоторые его идеи, он проверял свои находки на мне. Режиссерские замыслы я обязательно просчитывал вместе с ним.
Он очень заботился о нашем театре, принес сюда много, если так можно сказать, этической энергии. Это он сказал мне как-то: «Появилась хорошая артистка, она пока нигде не работает, снялась только в фильме «Начало». Зовут ее Инна Чурикова. Посмотрите на нее». Я увидел ее и сразу понял, что она станет главной актрисой театра. Так и случилось. Очень скоро Олег Янковский перестал быть достоянием только нашего театра и стал выдающимся актером российского репертуарного театра в целом. Стал известен, стал любим.
А потом последовала эта кинематографическая феерия, и он превратился просто в героя. Мы все любили его фильмы «Служили два товарища», «Полеты во сне и наяву», но, конечно, особенно дороги мне фильмы, которые мы делали вместе. И «Тот самый Мюнхгаузен», и «Убить дракона»... Он научил меня очень многому в кинематографическом ремесле.
Они с Абдуловым дурачились
Мы с Олегом — дети репрессированных родителей. У него был репрессирован отец, бывший штабс-капитан лейб-гвардии Семеновского полка, потомок польских дворян. Я знал, что Олег несет в себе воспоминания о той страшной репрессивной машине, которая обрушилась на его родителей, смяла семью, нанесла удар по человеческому достоинству отца и матери. Как актеру это ему помогло сыграть Мюнхгаузена — во всяком случае те моменты, когда его герой был вынужден отступать, подписывать документ об отказе от себя, своих убеждений.
Я думаю, что в ситуации такого тяжелого выбора сам Олег, слава богу, не оказывался. Но на генетическом уровне он знал, насколько страшны эти решения: подписываю я этот документ или нет, становлюсь я по требованию общества ровным, подстриженным, как все остальные, или же сохраняю свою поэтическую и человеческую суть.
А к роли Ленина, которую он играл в нашем спектакле «Диктатура совести», он и мы все с каждым месяцем относились все с большей иронией. Кульминацией этого спектакля стал такой эпизод: на сцену вышла неизвестно откуда взявшаяся кошка и стала тереться о ноги Владимира Ильича. В зале раздались аплодисменты — люди приветствовали кошку, которая сделала правильный политический выбор...
Вообще у Олега Ивановича было очень хорошее чувство юмора, весьма своеобразное. Игровое отношение к жизни — но не во всем и не всегда. Партнером в его «развлечениях» выступал Александр Абдулов. Они постоянно друг друга подначивали, сочиняли какие-то диалоги, иронизировали друг над другом.
Был однажды такой случай. Моя дочь, которая только что поступила в театр, прибежала в слезах в мой кабинет: «Папа, что у нас в театре происходит?» — «А что случилось?» — «Олег Иванович сказал Александру Гавриловичу: «Я тебя со свету сживу! Я тебя из этого театра выживу! Ты бездарь! Как тебе не стыдно выходить на сцену?» Я ей говорю: «Сашенька, это у них такие игры дурацкие. Не надо на это обращать внимания. Они играют друг с другом, как котята».
Они садились в одной гримерной и начинали иронизировать друг над другом и над собой, выяснять, кто хуже артист, кто лучше, кто секс-символ номер один, а кто — номер два... А потом ушел Абдулов... А болезнь Олега я почувствовал где-то в начале зимы. Тогда он стал худеть. И я вспомнил, как однажды Михаил Жванецкий сказал мне: «Ох, боюсь я за людей, которые вдруг начинают худеть...» И в том, как осунулся Олег, я почувствовал угрозу. Для него, конечно. И конечно, для нашего театра...
