«Дневник двух эпох» не случайно начинается с 1972 года. Это кульминационная фаза застоя, этапа «окаменения имперского дерьма» (М. Мамардашвили). По самому характеру повествования это чувствуется: начинается оно размеренно и спокойно, но с каждым годом убыстряется темп и нарастает тревога: дневник в этом смысле самый «сейсмически» чувствительный способ уловить подземные толчки грядущего развала, осознававшегося уже в конце 70-х как почти неизбежный — особенно после ввода советских войск в Афганистан.
Белая кость в горле
Черняев большую часть своей жизни провел в международном отделе ЦК. Международники в то время — привилегированная каста внутри партийной элиты, белая кость, предмет зависти и объект конкуренции других отделов Центрального комитета. Среди международников было много «писарей», нередко по нескольку недель работавших непосредственно с самим генеральным в Завидове. Особый клан, имевший возможность говорить Брежневу некоторые вещи напрямую, через головы секретарей ЦК и членов Политбюро. В дополнение ко всему, как констатирует Черняев, международный отдел традиционно конфликтовал с «охранительными» отделами — науки, пропаганды, культуры.
Возможно, близость к высшей власти, а значит, сопричастность Истории, удерживала их в аскетических коридорах серого здания ЦК даже в самые сумрачные минуты. В Черняеве, как он сам признается в дневнике, не было особо истовой коммунистической веры, он понимал весь маразм Системы и в то же время несколько скептически относился к активности диссидентов. Разумеется, 1968-й проехал катком по головам слишком много рефлексировавших спичрайтеров вождей, но никто из них, если не считать вынужденно ушедшего из ЦК Александра Бовина, работавшего в андроповском отделе соцстран, не покинул своих постов.
Всесоюзная закулиса
Первая запись дневника Анатолия Черняева, как первая строка хорошего романа, задает тон всему повествованию и много говорит о нем самом: «На днях на службе мне принесли из Института марксизма-ленинизма дневник Георгия Димитрова с пометкой: «Сверхсекретно. Только для Вас». 1934–1945гг. Впечатление ошеломляющее: вся кухня политики, которую делал Сталин».
Ровно эти слова можно с благодарностью адресовать Черняеву: здесь вся кухня политики, которую делали Брежнев, Андропов, Черненко, а затем — во «вторую» эпоху — Горбачев. Пожалуй, таких политических долгожителей, как Анатолий Сергеевич, да еще столь откровенных в оценках, теперь не сыскать. В этом, собственно, и состоит историческое значение тысячестраничного тома дневников.
Простенькие такие записи: «Утром позвали к Брежневу. Цуканов (первый помощник Брежнева. — The New Times), Арбатов и я». Здесь же начинаются оценки, за которые Черняев мог не только вылететь из ЦК, но и положить партбилет на стол: «Наш (спичрайтеров. — The New Times) удел выкручиваться, чтоб безжизненные формулы, уже негодные даже для элементарных учебников, излагать как-то так, чтобы «выглядели»… Пошлое надутое доктринерство, озабоченное лишь тем, чтоб не оступиться в глазах начальства».
Автор дневника в 1972-м начинает присутствовать на заседаниях Политбюро («это в Кремле, недалеко от ленинского кабинета. Окна выходят на Грановитую палату»). Становится свидетелем комичного, а скорее трагикомичного спора. Подгорный ворчит по поводу предложений американцев по экономической помощи в обмен на… правильно — нефть и газ: «Будто мы Сибирь всю пытаемся распродавать… Что мы, сами, что ли, не можем все это сделать, без помощи иностранного капитала?!» Председатель Госплана Байбаков объясняет: «Нам нечем торговать за валюту… Только лес и целлюлоза… Американцев, японцев, да и других у нас интересует нефть, еще лучше — газ». Вот они — свидетельства о начале истории нашей наркотической нефтегазовой зависимости, длящейся по сию пору. Взгляд инсайдера точно фиксирует начало нефтяного дурмана, который продержался все застойные годы, а схлынув, способствовал развалу империи.
И в то же время — начало разрядки: «Может быть, и в самом деле Киссинджер и Никсон… полагают, что лучший способ установить всеобщий мир на Земле… это поднять благосостояние советского народа до американского уровня». Вот вам и мировая закулиса, реальная, а не конспирологическая, в декорациях жаркого лета 72-го. «СССР закупил в США на $750 млн кормового зерна… сделка, которую по величине приравнивают к ленд-лизу».
Черняев фиксирует прагматизацию советской внешней политики: идеология — это для своих, Realpolitik — для международных связей. Позже, уже в сегодняшних комментариях к дневнику, автор напишет, что сохранение мира было настоящей и искренне выраженной исторической миссией Брежнева, разумеется, в те годы, когда он был — до середины 70-х — полностью дееспособен.
И в то же время: «От раза к разу речи все красивее, а дела все хуже». Но Брежнев еще в состоянии даже на Пленуме ЦК высказаться жестко и здраво. Вот его реплика в адрес Казанца, министра черной металлургии: «Хвалитесь, что выплавляете больше США… А качество металла? А то, что из каждой тонны только 40% выходит в продукцию по сравнению с американским стандартом, остальное — в шлак и в стружку?!» Брежнев — министру легкой промышленности Тарасову: «У вас на складах миллион пар обуви валяется. Их уже никто никогда не купит, потому что фасоны лапотные… так ведь можно скупить все заграничное сырье и пустить под нож. Людям нужны не деньги, а товары. И только имея товары продаваемые (! — The New Times), мы можем вернуть деньги, чтобы строить домны…»
Неужели это Брежнев, а не какой-нибудь экономист-рыночник?
Вся страна — от простого рабочего до генерального секретаря — словно бы поймана в сеть. И трепыхается, пытаясь найти выход, спастись. Но ничего не получается. Тринадцать лет до перестройки, но уже понятно, что страна обречена.
Дневник-барометр
Таков весь дневник. Множество фактов, интриг, оценок — и все то же драматичное топтание на месте. Конец 1975 года. Цитата из выступления заведующего экономическим отделом ЦК Гостева: «95% предприятий не выпускает никакой продукции высшего качества, 2/3 министерств не выполнили план. Пришлось перевести в распродажу (из-за низкого качества и старомодности) на 2 млрд продукции ширпотреба, но она все равно осталась на полках. Секретарь партбюро из КПК навалом давал факты о коррупции на всех уровнях». Это — послание из прошлого нынешним радетелям за экономику планового типа. В ЦК знали немного больше. Не зря экономисты, выходя со Старой площади в конце 70-х, когда начались первые попытки разобраться с тем, как ремонтировать Систему, говорили: «Большей антисоветчины, чем в ЦК, нигде не слышали».
5 января 1979-го. Мороз до 45 градусов. «В Москве целые районы оказались без электричества и в холоде… Во многих домах температура не поднималась выше 12 градусов. Два дня в булочных не было хлеба. Не было молока». В то время Чубайс еще мирно учился в аспирантуре, на него не свалишь. Характерна следующая запись: «А товарищ Промыслов (мэр города) в это время спокойно отдыхал и встречал в свое удовольствие Новый год в «Соснах» (санаторий Совмина Союза на Рублево-Успенском шоссе. — The New Times).
6 октября 1980 года. «В Лондоне — гнездо «одаренных детей» «больших родителей». Завотделом МИДа пожаловался как-то мне: я, говорит, превратился просто в блатмейстера — внук Суслова, зять Громыко, сыновья трех замзавов отделами ЦК — Киселева, Соловьева, Щербакова». Не было еще тогда олигархов, а алгоритм действий уже существовал. Выходит, в современной России не изобретено ничего нового…
Дневник — барометр. Барометр ожидания перемен. Сейчас все напрочь забыли, с какой страстью, особенно со времени «гонки на лафетах», страна ждала перемен…
Революция сверху
…И дождалась. Черняеву уже далеко за шестьдесят. Он размышляет о пенсии. И вот — 11 марта 1985 года. Когда Громыко на Пленуме назвал Горбачева, «зал взорвался овацией, сравнимой с той, которая была при избрании Андропова».
Черняев, совершенно не помышляя о карьерных передвижениях, рассуждает о Горбачеве: «Будет ли он медлить (как это случилось с Андроповым) с крупными реформами?.. А ведь нужна «революция сверху». Не меньше. Иначе ничего не получится. Понимает ли это Михаил Сергеевич… Слишком захлебывающиеся упования и надежды!»
Мотив темпа и радикальности преобразований становится основным в дневнике — и до назначения помощником генсека, и после. Здесь Анатолий Сергеевич оказывается мудрее многих представителей своего поколения. Оставаясь верным Горбачеву, его очень близким соратником и болельщиком (достаточно сказать, что в Форосе в августе 1991-го рядом с президентом СССР оказался именно Черняев), он досадует на шефа. Но не с тех позиций, что тот все «разрушил», а исключительно с той точки зрения, что Горбачев постоянно опаздывал — и с радикальной реформой партии, и с экономическими преобразованиями, и с децентрализацией Союза.
И даже в последних эпизодах дневников — тяжкая доля философа у трона, спичрайтера при власти. Черняев пишет один из вариантов прощального обращения Горбачева. «М.С. стал увечить свой текст. Я как мог его «облагородил»… ослабил места, которые могут вызвать только иронию и насмешку».
Кто-то делает королей, а иные — подчас те же самые люди — обеспечивают им уход в Историю.
Дневники Анатолия Черняева точно вошли в историю. И дали много для неодномерного понимания двух эпох Страны Советов. Если, конечно, кто-то еще намерен разобраться в их сути. И извлечь уроки.
