В Москве закончились гастроли питерского МДТ — театра Европы. Всемирно известный театр привез старые спектакли, такие как «Братья и сестры» и «Бесы», и поставленные совсем недавно — «Долгое путешествие в ночь» и «Варшавская мелодия». Лев Додин рассказал The New Times о поездке вместе с актерами в Освенцим, о том, почему мы тоскуем по советскому прошлому и что искусство должно заниматься восстановлением исторической памяти, а не созданием мифов
Как вы думаете, что созвучно сегодняшнему дню в этой давно написанной пьесе — «Варшавской мелодии»?
А вы как думаете?
Для меня этот спектакль о том, что насилие над человеком, над его чувствами — непоправимо.
Хорошо, если эта мысль в спектакле читается. Кроме того, в пьесе заложено столкновение двух характеров — польского, возникшего на перекрестке Европы (так называет Польшу героиня пьесы Геля), и советского характера (подчеркиваю — не русского, а советского). В отличие от европейского — он оптимистичен, уверен в своей силе и в том, что в жизни отсутствует трагизм.
Но при столкновении с реальным злом и реальными проблемами он оказывается очень ломким. А вроде бы хрупкий и чувствующий трагизм жизни европейский характер многое выдерживает. Я подчеркиваю — речь идет о советском характере, который, к сожалению, пока так и не стал достоянием прошлого.
Во всех нас заложен этот «советский ген». Все мы, включая сегодняшних руководителей, изучали историю России по учебникам, отредактированным товарищем Сталиным. И учебники эти не так уж изменились с тех пор. Нам кажется, что мы от многих предрассудков освободились, но это иллюзия. Все равно мы знаем свою историю — и не только историю XX века, но и российскую историю вообще — так, как нам ее преподали. А как нам ее преподали, так и работают наши мысли.
Жизнь и судьба
Ваш спектакль «Жизнь и судьба» по роману Гроссмана помогает восстановлению исторической памяти?
Хотелось бы в это верить. Я думаю, что укрепление национальной памяти, национального самосознания — одна из самых важных задач искусства. Если искусство создает ложную историческую память — это опасно для страны. Речь идет не просто о культурной безопасности, а о безопасности и сохранении нации. Вот говорят, что мы наступаем на одни и те же грабли. Но это не так уж страшно — получим по лбу, и все. А у нас сейчас есть все шансы начать наступать на одни и те же мины.
Вы репетировали спектакль «Жизнь и судьба» пять лет — читали вместе с актерами книги, ездили по местам памяти, общались с людьми, пережившими ту страшную эпоху. Сейчас к спектаклю так не готовится никто.
Работа над романом Гроссмана — это пять лет потрясений. Ребята прочитали книги, о которых никогда не слышали. Обычные мальчики и девочки, воспитанные нашей школой, познакомились с огромным пластом русской и мировой литературы — прочли всего Солженицына, всего Шаламова, Пастернака, Оруэлла. Это даром не проходит. Мы много занимались документами. Ктото даже в архив ФСБ сумел проникнуть. Ну и естественно, очень важной для нас была 
поездка в Освенцим. И в Норильск — туда, где были советские концлагеря. Освенцим стал колоссальным потрясением не только для ребят, но и для меня, хотя я до этого посещал другие лагеря. А у ребят, которые про это почти ничего не знали, был просто шок.
Как бы вы определили природу потрясения, которое испытали в немецких и советских концентрационных лагерях?
Это каждый раз новое потрясение. Заново сознаешь масштаб зла, которое на этой земле творилось. Снова открываешь бездны человеческой природы, несравненного человеческого умения творить зло, его талант изобретать — как сделать больнее другому. Вообще, сталкиваясь со злом в реальной жизни, я теряюсь. Меня даже простейшие, бытовые проявления зла потрясают, потому что я вижу, как человек моментально слепнет. А когда видишь зло в таком вселенском масштабе, то, конечно, печали нет предела. В Освенциме злу служили талант и европейская организованность. И все это обращено к одной цели — уничтожению человека. А перед тем как уничтожить — заставить бесконечно страдать, унизить до последней степени... Мы нашли остатки ШИЗО — штрафного изолятора — в Норильске. Там очень изощренно придумана система засовов — чтобы каждый чудовищно лязгал. Хотя ведь достаточно просто запереть человека, и ему уже станет страшно. Нет, там был придуман тройной, четверной поворот засова. И это построено в те времена, когда было так плохо с металлом. Но в этом случае металла не пожалели... Это все заставляет думать о природе зла. Потому что одна эпоха сменяет другую, а человек остается неизменным.
Многие люди, посещая такие места, как Освенцим или советские лагеря, потом не знают, что делать с полученным опытом, с новым знанием о природе человека.
Ребята, которые работали над спектаклем, начали меняться, а это процесс неостановимый. Разбуженную память приглушить уже невозможно, слава богу. И для меня, и для многих наших артистов театр — это способ размышления, в какой-то мере — способ жизни, как бы красиво это ни звучало. Поэтому я иногда шучу, что спектакль для нас — побочный продукт нашей жизнедеятельности. Если ты глубоко погружаешься, например, в роман «Жизнь и судьба», вообще в большую литературу, в нашу трагическую историю — доходишь до отчаяния. И если Бог приложил какие-то усилия к тому, чтобы у тебя были способности передавать свои мысли и чувства, ты обязан это отчаяние передать.
Вас это знание о человеке, о истории подвигает к тому, чтобы делиться им с другими. То есть ваши надежды связаны с культурой. Но ведь немцы были и остаются одной из самых культурных наций Европы. В прошлом веке произошло сращение варварства и культуры — людей загоняли в газовые камеры под музыку Вагнера.
Есть знаменитый вопрос: как быть с культурой после Освенцима? Ведь ее существование не остановило чудовищный процесс уничтожения людей. Этот вопрос был давно задан. Многие писатели, в том числе Гроссман, Шаламов, Солженицын, на него все-таки ответили. Этот страшный опыт можно претворять и в нравственное, и в художественное начало. Самое простое — сказать, что после Освенцима и ГУЛАГа уже нет ни нравственности, ни искусства, ни культуры. Но ведь это значит поднять руки вверх и сдаться.
Ведь все-таки Освенцим и ГУЛАГ побеждены. И каким бы страшным ни было сегодня очень многое в жизни мира, победа над советскими и европейскими лагерями — это тоже признак победы цивилизации и культуры.
Сегодня в США избирают темнокожего президента — и это тоже знак перемен в мире, в котором вроде бы торжествует национализм и расизм. Так что все-таки наряду с тем, что происходят вещи кошмарные, есть и волна надежд. Конечно, большинство надежд растаптывается и приносит горькие разочарования. Но способность надеяться и что-то творить в этой надежде — залог человеческого если не совершенствования, то самосохранения.
Борьба палачей между собой
...В Норильске есть довольно большой круг очень пожилых людей, которые остались там жить после пребывания в лагере. Их туда привезли, им было по 15–17 лет. Это крестьяне западно-украинские, западнобелорусские, их отправили в лагеря, когда после войны в этих краях устанавливали советскую власть. Совсем дети, юноши, девушки, которые плохо знали русский язык, вообще не понимали, за какие провинности они проехали по этапу через огромную страну и теперь должны стать рабами в лагере. И они сформировались в ГУЛАГе. По сути, они там получили среднее и высшее образование. И многие из них так и не смогли оттуда уехать, даже освободившись. Ведь в 37-м году, о котором чаще всего вспоминают сегодня, сажали и расстреливали руководящий состав компартии, то есть тех, кто этот строй устанавливал и сам сажал и расстреливал. Я говорю это не к тому, что они заслуженно наказаны, но все-таки это была борьба палачей между собой.
Мы сострадаем и печалимся о представителях великой художественной интеллигенции — Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Клюев, но порой забываем, что советская власть уничтожала народ миллионами. И началось это с 1918 года. Советская власть почти полностью уничтожила крестьянство. Голодомором (отнюдь не только украинским, но и всесоюзным), продразверсткой, колхозами, возвращением в крепостное состояние. Крестьян уничтожали не просто как людей, как отдельных личностей, но и как класс, и как миросознание, на котором зиждились и культура, и дух России. И недаром сегодня почти никого уже нельзя заставить вернуться жить и работать на землю, потому что народ из этой земли вырывали и в нее же закапывали. Происходило, по сути, осознанное и целенаправленное уничтожение нации, не вмещавшейся в великую утопию и не желавшей ее. Так что очень и очень странно, что мы не можем осознать до сих пор весь масштаб случившейся трагедии, весь ужас прошедших лет.
Когда мы играли «Братья и сестры» в Архангельске, я услышал разговор молодых людей после спектакля. Им было лет по 17–18. Она заплаканная, он тоже расстроен. Но он пытался держаться и ее успокаивал. А она плакала и рассказывала, что раньше была уверена, что при Сталине замечательно жили. И это говорится в глубине России, на родине Абрамова и его героев.
Как вы думаете, откуда эта ностальгия?
Думается, главная причина в том, что одни не знают, а другие уже не помнят того, что было в действительности. Человеку свойственно забывать. У людей пожилых, и у меня в том числе, есть ностальгия по временам своей молодости, когда влюблялся, когда был молод, и тебе все казалось возможным. Сознание того, что ты попал в безвременье, что все мы живем довольно-таки страшной жизнью, ко мне тоже пришло не сразу. Мне помогло это понять путешествие по России во время учебы. Я начал путешествовать в 61-м году.
Какую страну вы увидели?
Страшно измученную, очень талантливую и зачастую насквозь отравленную лагерноуголовными законами. И — нищую. Брежневское время почему-то вспоминается с ностальгией... Да, там были нефтедоллары, но они помогали заполнять в основном магазины Ленинграда и Москвы. А в Сибири никогда не было колбасы и сыра — как понятия. Этого почему-то не помнят. Мы в 80-м, на закате брежневской эпохи, поехали в Верколу к Федору Абрамову с женой, Танюша собрала рюкзак продуктов. Когда мы выходили из дома, я надел этот рюкзак и рассердился, потому что он был очень тяжелым. Я не понимал, зачем нам нужно столько брать с собой? И когда мы вышли в Архангельске на центральную площадь, увидели огромный многостекольный гастроном. Я говорю: «Ну и зачем я тащил столько продуктов на себе?» Мы зашли в гастроном, и перед нами предстали абсолютно пустые полки. Только хлеб, соль и водка. Почему сегодня это так плохо помнят? Память человеческая избирательна. Она упорно вытесняет черные моменты жизни. Когда забываешь прошлое — портишь настоящее и готовишь сомнительное будущее.
И еще один важный момент: в брежневское время я работал в театре, получал копейки. Но почти все так получали, даже народные артисты. То есть все были уравнены в нищете. И поэтому нищета не осознавалась. В этом была определенная прелесть. Так, человек, который живет во мраке, не знает, что существует свет и не может желать этого света.
Когда начались поездки театра в Европу, со многими случались истерики, когда они оказывались, например, в аэропорту Хитроу. Потому что мы не знали, что где-то в мире живут по-другому. Как сказала одна наша сотрудница (не юная), первый раз побывав в Америке: «Я всю жизнь была уверена, что мы живем лучше всех». Эта уверенность — а совсем не реальная жизнь — вспоминается и утверждается сегодня как реальность.
Лев Додин родился в 1944 году в эвакуации. После школы поступил в Ленинградский театральный институт в класс выдающегося режиссера и педагога Бориса Вульфовича Зона. Режиссерским дебютом Льва Додина стал в 1966 году телеспектакль «Первая любовь» по повести И.С. Тургенева. После этого были десятки спектаклей в театрах Ленинграда, Москвы и за рубежом.
Сотрудничество с Малым драматическим театром началось в 1975 году «Разбойником» К. Чапека. С 1983 года Додин является художественным руководителем, а с 2002-го — и директором театра. За эти годы были поставлены спектакли: «Братья и сестры», «Повелитель мух», «Звезды на утреннем небе», Gaudeamus, «Бесы», «Любовь под вязами», «Клаустрофобия», «Чевенгур» и др. Из спектаклей, поставленных за это время по пьесам А.П. Чехова, образовалась тетралогия: «Вишневый сад», «Пьеса без названия», «Чайка», «Дядя Ваня».
В 1992 году театр, руководимый Львом Додиным, и сам Лев Додин были приглашены в состав Союза театров Европы, а в сентябре 1998 года театр Додина получил статус ТЕАТРА ЕВРОПЫ третьим после Театра Одеон в Париже и Пикколо Театро в Милане. Сам Лев Додин является членом Генеральной ассамблеи Союза театров Европы.
В 2000 году Додину присуждена высшая европейская театральная премия «Европа — Театру», а в 2001 году — Премия Президента России.
