Молчание о будущем — цена ностальгии. Две картинки поддерживают друг друга — прошлое в настоящем и настоящее в прошлом. Новую конструкцию, воспроизведенную в культуре, изучал The New Times
На исходе советского времени, а для многих и в 90-е годы, основной краской «советского» было безобразное, некрасивое, бедное. Потом был хаос 90-х. Потом — относительно благополучные 2000-е. Путинское правление ассоциировалось со знакомым «советским», но без дефицита и очередей тех лет. Это нашло свое отображение в том числе в эстетических и художественных проявлениях. «Брежневское» время, о котором раньше иначе как о периоде застоя и не говорили, вдруг стало значить нечто скорее красивое, приятное, уютное, некатастрофичное и даже лирическое. Это возводимое культурное здание на самом деле — метафора современного (докризисного), нынешнего, всего того, что связывается с хорошим и благонадежным, с порядком, принятым сегодня большинством. «Советское» конструировалось заново и в результате стало зеркалом, в котором видны отражения нас сегодняшних. Две картинки поддерживают друг друга — прошлое в настоящем и настоящее в прошлом. И эта новая конструкция и была воспроизведена в культуре.
ТВ-эстетика
На телевидение вернулась эстетика праздничного концерта. В дома вернулась советская эстрада и уютные семейные развлечения, уже привычные для большинства зрителей. Шоу-программы с фигурным катанием, популярным в поздние советские годы, воссоздаю
т эстетику разумного, красивого, пропорционального существования, где есть место спорту и здоровому образу жизни. Возвратились «женские истории» со слабым, но симпатичным мужским героем (опять-таки конец 70-х).
Идет перекличка десятилетий (1979–2009), а с ней — переживание собственного прошлого и узнавание в нем нынешних себя. И на фоне этого — очередная программа «Время» вместо реальности. И молчание о будущем.
Художники адаптировались
В отличие от советской ситуации, сейчас есть возможность для художественных поисков. Но это привело к другой логике поведения — адаптации: большинство художников не хотят что-то менять. Это не принудительное согласие, а добровольное, в порядке самоуговаривания. Создана видимость таких условий, которым нет альтернативы. Власть убедила себя, приближенных людей и большинство населения (процентов 60–70, по данным «Левада-Центра»), что ничего другого и не существует.
В начале 2000-х годов образ Запада для большинства людей в России был скомпрометирован. Сейчас, в ситуации разворачивающегося кризиса, он стал символизировать тупиковый, бессмысленный путь с самым жутким представлением о демократии и либерализме.
Понятие авангарда, которое было развенчано в западном постмодернизме, также и у нас по инерции превратилось в миф. Все стали говорить о том, что пришел конец больших нарративов, больших стилей, истории. Какие еще существуют альтернативы? В результате осталось то, что можно назвать почвенническо-фундаменталистскорусской традицией, которая смешалась с традициями советско-державного недавнего прошлого. И вот эти два дискурса, две эстетики, две стилистики соединились в нынешнем гламурно-помпезном стиле, который в то же время является сюсюкающесентиментальным.
Старые одежки
Может ли этот вектор измениться? Нынешний изоляционизм и провинциализм, возвращение риторики и эстетики «особого пути», позиция «никто нам не указ, мы и на острове проживем» — все это симптомы повторяющегося в России из века в век равнения на прошлое. Ориентация прежде всего власти и близких к ней интеллектуальных кругов. Вопрос о будущем сегодня почти никто не ставит. А стало быть, и вопроса о возможности чего-то другого не возникает. Пока что большинство ходит в старых одежках — перекраивает, перекрашивает их, кое-что уж совсем негодное выбрасывает.
Импульсом для возникновения других смыслов всегда могли быть только собственные проблемы, решаемые художником, мыслителем, просто думающим человеком... Но сегодня их принято отгонять и считать, что это «ваши» или «их» проблемы, а у меня все хорошо. Эта модальность исключает возможность всего «другого» — этики (в нынешнем обиходе ее вообще не существует), культуры, стиля.
На островке
Нынешнее человечество после двух мировых войн, после ГУЛАГа, после 11 сентября и других катастроф, с одной стороны, пришло к пониманию того, что человек очень одинок и это неизлечимо. Жить нужно в этой ситуации, и никто не подскажет, что делать и как идти дальше. Но с другой стороны, сейчас возникают новые формы объединяющего опыта. Это не приказ начальника, не фигура вождя на фоне Мавзолея, не гигантизм и давление грубой силы, а добровольная забота о малом, хрупком, ненадежном.
К сожалению, российское общество отрезано от этого процесса. У нас лишь точечные импульсы, которые не складываются в динамичное целое. Разрыв между этими вспышками и общим потоком самодовольной массы, искусства, политики чрезвычайно очевидный и очень болезненный. Наше нынешнее существование на островке, который становится все меньше и отдаленнее от другой обжитой земли, мешает хоть както участвовать в складывании этой новой мелодии, стать в ней нотой или каким-то музыкальным значком. Вклад в общее дело в сегодняшней России ужасающе мал в сравнении с ее претензиями и представлением о героическом, высоком, большом прошлом. Это нескладное и бесперспективное существование…
Борис Дубин — социолог, переводчик англоязычной, французской, испанской и латиноамериканской, польской литературы, преподаватель социологии культуры в Институте европейских культур РГГУ и Московской высшей школе социальных и экономических наук, руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-Центра», заместитель главного редактора журнала «Вестник общественного мнения».
