Олег Табаков — один из немногих деятелей советского театра, успешно вписавшихся в новые экономические условия. Художественный руководитель МХТ и «Табакерки» рассказал The New Times, почему сравнивать советский театр с современным — бессмысленно
Это уже стало трюизмом: испытание рублем — никак не легче, чем испытание идеологией, испытание достатком — не менее трудное, чем испытание цензурой. Но вот Александр Солженицын нам в 1962 году говорил: и там, за чертой, есть возможность выбора.
Делать свое дело
Театр я строил старым дедовским способом. Конечно, ученики совершают разные поступки, но я их люблю, и когда кто-то из них уходит, переходит на другие орбиты... Люблю все равно. Потому что за любовь ничего требовать нельзя, иначе это уже прейскурант услуг борделя... Некоторые говорят: вот видите, как было, ах, какой театр был... Я предпочитаю делать свое дело. Я ведь ничего другого не умею, и ничто другое мне радости полноценной не приносит: вот я прихожу на спектакль с давлением 180 на 140, после измеряю — 137 на 80. Так что для меня компенсаторные возможности театра доказаны не словами, а, прости, физиологией. А иначе чего бы я барахтался? Мне 74 года будет в этом году. Что мне еще нужно? Покой и воля. Но променять покой и волю после смерти Ефремова на руководство МХАТом... Зачем мне это надо, старому дураку?
«Современник» строился на принципах «товарищества на вере». Сегодня это возможно?
Романтический идеализм в «Современнике» приводил нас к распределению заработной платы между всеми — и ведущими, и не очень ведущими артистами, заставлял первых актеров труппы играть в массовых сценах. Это было живым первые лет 6–7. А еще через три года Ефремов ушел во МХАТ. Во многом из-за того, что идеи были исчерпаны. Так что не надо идеализировать прошлое.
А насчет зрителя вот что я скажу: соответствовать надо его надеждам. Вот я выхожу на сцену, и зрители аплодируют. Это приятное и очень ответственное обстоятельство. Это означает, что я их редко разочаровывал — как тогда, так и сейчас. Сыграл — и иди домой с чистой совестью. А иногда и не совсем с чистой. (Смеется.)
А насчет нового времени, старого времени... Рецепты-то ведь прежние: сейте разумное, доброе, вечное... «Талант — единственная новость, которая всегда нова». И заповеди Христовы никто не отменял.
То есть вопрос искусства ностальгического — советского, антисоветского, просоветского — для вас бессмыслен...
Абсолютно! Вот если бы мы с тобой прочли рецензии тридцати-сорокалетней давности, наверное, в них было бы скепсиса ничуть не меньше, чем высказывают сегодняшние театроведы по поводу современного театра...
Одним из лейтмотивов критики 20-х годов было — «никогда еще театр не переживал такого кризиса». А в это время ставили спектакли Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд, Вахтангов, Таиров. Сейчас все в один голос утверждают, что это был золотой век русского театра.
Ну вот! А когда говорят: ах, пропал великий театр, все не то, все кануло в бездну... А какие критерии для того, чтобы делать такие выводы?
Единственный критерий, с которого я не дам меня сбить, — это жадный зрительский интерес. Когда я пришел во МХАТ, в зале было занято 40–42% мест, а сейчас 99%. Вот и все.
То есть зрительский успех — единственный критерий качества?
Я понимаю, можно сказать — ну а если начать стриптизом заниматься, то можно вообще стадионы собрать... Ну покажите мне такой стриптиз, который три года подряд будет собирать аншлаги. Это что ж за тело должно быть? Это не 90–60–90, а какие-то космические стандарты. (Смеется.)
Я брезгливо отношусь к ханжеству некоторых моих коллег, которые утверждают, что им нет дела до того, сколько зрителей в зале. Это признак нездоровья физиологического и пониженной температуры тела. А некоторые продолжают, шаманствуя, тратить бюджетные деньги. Что на мой буржуазный вкус — безусловно, безнравственно. В переписке Немировича и Станиславского через два письма на третье звучит вопрос: а сборы? сборы будут?
Не отдам критериев
А вы тоскуете по советскому времени и искусству?
Я далек от мысли судить, лучше наш театр или хуже прошлого. Но когда я вспоминаю некоторых своих учеников — ну возьмем ушедших: Лена Майорова, Игорь Нефедов… И тех, кто работает сейчас: Сережа Газаров, Андрей Смоляков, Михаил Хомяков, Женя Миронов, Володя Машков, Сережа Безруков, Виталий Егоров, Евдокия Германова, Марина Зудина, Денис Никифоров... И это только мои ученики! Пусть другие сравнивают эпохи. Я не думаю, что некоторые из названных мной менее одарены, чем я, или Олег Борисов, или Павел Луспекаев.
Но вы не будете спорить, что есть тенденция — любовь к «старым песням о главном», к советскому кино... Все предпосылки к тому, что мы останемся в художественном прошлом.
Это ложь! Это сразу отметаю с брезгливостью. Это утверждают только пошляки и снобы.
Подумай сам: моей дочери неполных три года — значит, у меня комплексов по физиологии нету. Диспансеризация недавняя прошла успешно. (Смеется.) Так чего мне кого-то свергать с пьедестала или вызывать на ристалище? На это есть другие охотники. И они бесконечно говорят о крушении идеалов и великом прошлом.
Но я не отдам критериев. Я видел спектакли, лучше которых нет ничего на свете. «Три сестры» Немировича, «Сон в летнюю ночь» Питера Брука, «Дачники» молодого Питера Штайна...
Но вы перечисляете спектакли давнего прошлого.
Есть у нас Петр Фоменко. Я могу назвать и спектакли молодых — Серебренникова, Чернякова, Карбаускиса, Богомолова... Есть очень интересные работы Женовача.
Вы не боитесь упрека, что вы сравниваете несомаштабные фигуры? Вы можете поставить в один ряд: Брук — Немирович и Черняков — Карбаускис?
Ой! Упрекнут! Как страшно! Может быть, у нас представления о масштабах разные? Это ведь называется единомышленники, родство групп крови. Вот что для меня самое высокое. А о масштабе... Нам общим памятником будет построенный в боях капитализм. (Смеется.) И там геодезисты и картографы расчертят и воздадут должное каждому.
Я говорю о самых сильных театральных впечатлениях последнего времени. Ты говоришь: ничего подобного в театре сейчас нет, а я отвечаю: неправда! Конечно, есть какието изъяны в работе современных режиссеров, а думаешь, я не видел изъянов в работе Товстоногова или Ефремова?
Откуда же столько стенаний на эту тему: театр погиб, величие и влияние советского театра нам и не снилось...
Ты не задумывался над этой тезой — против кого дружите? Табунятся. Поскольку я все-таки старше многих свидетелей расцвета советского театра и очень много чего видел, то могу с уверенностью сказать: немного времени пройдет — и нынешних канонизируют... (Смеется.)
Какой же я советский?
Кто из писателей отвечает вам на вопрос: что с нами сейчас происходит?
Каждый открывает что-то: Прилепин, Иванов, Варламов, Быков, Улицкая, Рубина...
Сорокин?
Не заплачу. Вижу сильный талант, но не заплачу.
Это обязательно?
А как же?! Над вымыслом слезами обольюсь...
Вы можете назвать себя советским человеком?
Я русский человек. Начнем с того, что у моего деда был куплен остров возле Капри в 1913 году. И у деда было такое имение, что необходимость в зерне русской армии во время Русско-японской войны большей частью покрывалась оттуда. Какой же я советский? У меня с детства была двойная бухгалтерия... Нет, я русский...
Два-три раза жизнь предлагала мне поменять подданство, и я отказался. Это не достоинство и не порок — просто нигде я не могу испытать те коротенькие секунды счастья, которые испытал здесь.
А когда я выхожу на Волгу в Нижнем Новгороде, или на Белое озеро в Кириллове, или на речные камни на Енисее... Нет, это нельзя купить ни за какие деньги, это нельзя передать по наследству — совершенство этого мира, вобранное мной через глаза и душу... Но кое-кому из учеников мне удалось это передать — они витальны. И это самое важное...
Я думаю, главная проблема наша вот в чем: уже 18 лет капитализма, а мы все плывем, как глупые бревна по реке. Надо научиться зарабатывать деньги. Трудом своим! Если твои эксперименты не интересны публике — делай их за свой счет. Экспериментируй, шаманствуй...
«Современник» в лучшие годы отрабатывал до 70% своего бюджета! И это было тогда, в то самое «советское время». А почему сейчас этот вопрос — кто сколько заработал и у кого есть реальный успех — так стыдливо замалчивается?
Мы все время ищем несовершенства во власти, отсутствие истинной культурной политики... А что вы сделали, чтобы в зале были люди? И чтобы эти люди испытали радость? Многие, многие в нашей среде все еще отдаются жалостным воплям о крушении культуры, о том, как ужасно все изменилось... А нужно просто делать дело, а не думать о том, какая эпоха наступила, какой мы создаем театр, равновелик он или равноудален от советского. Это все от лукавого.
