Бабье гетто

Анна Альчук. «Фигуры Закона»

Бабье гетто. В Московском музее современного искусства поставили женский вопрос. Глубины феминизма на выставке Zen d`Art исследовал The New Times

Открывали выставку возле хрестоматийной работы Анны Альчук. Три мужских торса с отрубленными руками — маскулинный вариант Венеры Милосской. Сама Венера тоже здесь, вернее, все, что от нее осталось, после того как вычли «женское»: голова фемины номер один взирает с высоты на мужские тела. Мужское и женское меняются местами: из того, кто смотрит, мужчина превращается в того, на кого смотрят. Наблюдать, а не позировать, как было веками, теперь предстоит женщине. Что при этом случится с искусством? с женщиной? с мужчиной? с языком? с телом? Об этом — семьдесят участниц и сотня работ в экспозиции Zen d`Art.

Власть женского рода

Как любая женская затея, выставка получилась гораздо более жесткой, чем если бы ее делали одни мужчины. Когда женщине нужно доказать, что она умеет что-то не хуже мужчин, она становится большим марксистом, чем сам Маркс, — отсюда комиссарши-амазонки Айдан Салаховой в мазохистском камуфляже или ее не менее брутальная серия о женщине-курице. А что же мужчины в этом женском царстве? Они, конечно, инфантильны, недаром росли при советской власти — об этом наивная, как кроватка младенца, тряпичная «Комната молодого человека» в инсталляции Тимура Новикова. Хотя инфантильность сексизму не помеха. Когда-то в начале 1990-х, готовя одну из выставок на женскую тему, Олег Кулик придумал развесить картины на плечиках, а некоторые вверх ногами — как выстиранное белье. Кураторам нынешней выставки Наталье Каменецкой и Оксане Саркисян оставалось только процитировать эту находку и приобщить ее к делу — к истории высказываний по гендерному вопросу в постсоветском искусстве с конца 1980-х до наших дней.

Анна Альчук. «Девичья игрушка»

Странное дело, но о советской власти как репрессивной, то есть мужской по определению машине, на выставке говорится не так уж много. Любимую тему феминисток-теоретиков подхватывает разве что Лариса Резун-Звездочетова, последовательно рифмуя сексуальных красоток с обложек и тоталитарных вождей (серия «Наклейки»). Близки к ней и Ольга Егорова с Натальей Першиной-Якиманской (творческий тандем Цапля — Глюкля): их видео «Торжество хрупкости» сталкивает мужскую, казарменную природу Петербурга (надо понимать, всей Российской империи) с женской эфемерностью и непригодностью к муштре.
Это все работы начала 1990-х годов. Десятилетие спустя женское и властное рифмуются уже совсем по-другому. Например, как в «Абдуле» Натальи Каменецкой: безропотный, абсолютно не способный к волевому усилию восточный человек, при всех первичных и вторичных мужских признаках, уже как бы и не совсем мужчина, по крайней мере в современных российских реалиях. Или как в «Вымирающих лебедях» Елены Ковылиной, где такой же человек становится эмблемой государственного мачизма: за ним всегда право держать на прицеле, разглядывать, оценивать, платить, миловать, раздирать в пух и прах (работа посвящена погибшим журналистам, и имя Анны Политковской, хоть и не названное художницей, читается в «Вымирающих лебедях» само собой).

Катя Каменева, Дина Ким, Галина Смирнская. «Четвертая высота»

Музей женщины

Настоящая власть всегда у того, кто смотрит, — на этой центральной теме и сосредоточен женский арт. Понятно, что история классического искусства и есть история мужского взгляда: мужчина на полотне всегда герой, тот, кем хочется восхищаться, женщина — почти всегда декор, та, кем принято любоваться. Гендерно ориентированное творчество начинает с ревизии этой традиции — буквальной, как в «Музее женщины» Татьяны Антошиной, где классические полотна переписаны под женский взгляд. Вмес­то «Одалиски»  — «Одалиск». Вместо «Девочки на шаре» — юноша, застывший перед циркачкой-гренадершей. Вместо братьев Горациев с картины Жана-Луи Давида — сестры-воительницы, готовые к бою.
Но восстать внутри картины — это только полдела. Следующий шаг — восстание против самой картины, она ведь тоже придумана мужчинами, а значит, не годится для женского способа выражать себя. Что женщина может противопоставить картине? Например, кухню: хорошо приготовленный суп на женском языке означает то же, что хорошо написанный холст на мужском. Кстати, открывали выставку именно супом, не нарисованным, а настоящим — кулинарным перформансом, сочиненным с такой страстью, какой мужчине хватило бы на монументальное полотно.

Наталья Турнова. «Сидящая»

Обнажение приема

Кому принадлежит женщина? Вот «Ожидание» Айдан Салаховой: по фигуре беременной на холсте пущено видео, где та же томная красавица предается экстазу. Здесь она целиком для ребенка, там — целиком для мужчины, вдобавок написан портрет в классической «мужской» традиции, и выходит, что тело героини узурпировано дважды. Но если тело отдано другим, где же она сама?
Женщину в поисках своего сюжета (her story вместо his story — так описывают эту коллизию феминистки) мы находим в мужских портретах Виты Буйвид — как попытку сконструировать себя от противного, через чужое наслаждение. И в обнаженных Анны Альчук, только подтверждающих, что мужчина всегда «одет», прикрыт своим социальным статусом, а женщина всегда раздета, и чем сильнее она рядится в статус, тем откровеннее обнажается. В традициях Синди Шерман работает Анастасия Нелюбина — ее героини постоянно примеряют маски и только так, в чужом обличье, способны стать кем-то, то есть самими собой. С одеждой — оболочкой тела и именем — оболочкой творчества играет Ира Вальдрон, перебирая футбольные майки с именами великих мужчин, от Леонардо до Уорхола. Обнаженность и соблазн насилия исследует в «Гладильных досках» Ирина Нахова. Единственная здесь, пожалуй, у кого нет шанса стать женщиной, — это Надежда Крупская с портрета-карикатуры Натальи Турновой. Впрочем, и стать лицом власти, бесполой, по-мужски агрессивной и по-бабьи истеричной, шансов у нее тоже нет.