— В честь чего пальба? — спросил Боец.
— В честь нашей победы! — выкрикнул Стукач.
— Какой победы? — спросил Боец.
Джордж Оруэлл, «Скотный двор»
Йельский университет как нежелательная организация. Штрафы Европейскому университету за разжигание вражды и ненависти к социальной группе «судебные эксперты». Штрафы за поиск экстремистских материалов. Новые ограничения работы зарубежных мессенджеров. Объявление в розыск основательницы сети кафе «Андерсон» Анастасии Татуловой. Директрису одной из библиотек оштрафовали за то, что на полках у нее — Генрих Белль, а значит, она связалась с нежелательной организацией — Фондом Генриха Белля. Лента, просто лента новостей, причем не самых ужасных в общем ряду. И это не «Андерсон», а Андерсен, сказка, морок... Нет, не Андерсен — это Оруэлл, самый продаваемый автор 2022 года. Прочитали, поняли, где находятся, отправились жить дальше, кто как может. Да и Белль, как мы видим, попал в мир Оруэлла. Посмертно...
Мы живем внутри антиутопии, причем основная часть населения начала там обустраиваться. Иной раз со вкусом. Джордж Оруэлл не пугает ни население, ни власти — его книги, прежде всего «1984» и в меньшей степени «Скотный двор» продолжают издаваться, несмотря на слишком очевидные аллюзии. Которые были понятны не только в нынешние времена, но и в сталинские (впрочем, нынешние — тоже сталинские, только в новом издании). «Скотный двор» был закончен писателем в феврале 1944 года, но издание было придержано ради сохранения союзнических отношений с Советским Союзом — намеки на политическое и общественное устройство казались прозрачными. Глава русского отдела министерства информации Великобритании Питер Смолетт (как выяснилось впоследствии, советский агент, завербованный Кимом Филби) выражал опасения по поводу того, что книга может повредить англо-советским отношениям. В результате книга была опубликована только в августе 1945‑го, когда общий враг союзников был повержен. Похожая история произошла с книгой Льва Троцкого о Сталине, над которой он работал в тот момент, когда будущий Герой Советского Союза Рамон Иванович Лопес, он же Меркадер, ударил Льва Давыдовича альпенштоком по голове: книга была готова к печати уже в 1941‑м, но опубликована в США после войны.
Идеология должна быть глуповата
Оруэлл и сегодня опасен именно с точки зрения понимания людьми происходящего. И не только в своей прозе, но и в эссеистике.
За три дня до вторжения гитлеровской Германии на территорию СССР Оруэлл написал эссе «Литература и тоталитаризм». Безусловно, в классификации авторитарных и тоталитарных режимов могут быть отличия, выражающиеся в пятидесяти оттенках серого. Но есть принципиальные, неизменяемые свойства: авторитаризм востребует послушания, но не соучастия, тоталитаризм требует от подданных именно соучастия — словом, делом, мыслью:
«...его (тоталитаризма. — А. К.) контроль над мыслью преследует цели не только запретительные, но и конструктивные. Не просто возбраняется выражать — даже допускать — определенные мысли, но диктуется, что надлежит думать...»
Контроль за поступками расширяется до контроля за мыслями и чувствами при формировании изолированный среды, лишающей возможности сопоставлений с внешним миром. Курорты КНДР заменяют познавательные поездки в Испанию — это тоже важно. Это и есть изоляция.
«Поэзия, прости господи, должна быть глуповата», — писал Пушкин Вяземскому. Идеология должна быть проста, примитивна, глупа, сводима к нескольким мантрам: «Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных».
Некоторые идеологические положения политически конъюнктуры. Так, США могут быть источником зла, царством сатаны, центром принятия решений. А могут стать друзьями, которые выгодно отличаются от стран ЕС — Штаты, как нас учат высшие должностные лица государства, никогда на Россию не нападали, в отличие от Европы. Возможна перемена и этой установки, признаки ее уже присутствуют после объявления Трампом 50‑дневного ультиматума. Оруэлл поясняет:
«...тоталитарное государство... отбрасывает само понятие объективной истины. Вот очевидный, самый простой пример: до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, после сентября 1939 года — восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война (напомню, Оруэлл пишет эти строки за три для до ее начала. — А. К.)... с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность...»
Как мы знаем, обратное тоже было справедливо — точно так же манипулировались мысли и чувства советского человека в те же самые годы.
А вот эссе 1946 года «Политика против литературы» о Свифте и его «Путешествии Гулливера»:
«...С необыкновенной провидческой ясностью видит он (Свифт. — А. К.) кишащее шпионами «полицейское государство» с его бесконечной охотой на еретиков и судами над «изменниками родины», рассчитанными на то, чтобы нейтрализовать народное недовольство, обращая его в военную истерию...»
Как тут не удивиться двойному свифтовско-оруэлловскому пророчеству-анализу: все это могли бы написать Ханна Арендт и Эрих Фромм, все это мы наблюдаем сегодня из отнюдь не свифтовского повествования или оруэлловской прозы — из своей собственной антиутопии.
Анализ Оруэлла — провокация аллюзий:
«...тоталитаризм стремится не только заставить людей думать надлежащим образом, но и притупить их сознание. Да свифтовское описание вождя, царящего над племенем иэху, и его «фаворита», который сначала исполняет грязную работу, чтобы затем стать козлом отпущения, на редкость хорошо вписывается в наше собственное время...»
Детища темных столетий
Почему привлекательна энергия вождя, обаяние разъяренной массы, упоение отсутствием самостоятельного мышления? Почему недостаточно спокойной и мирной жизни? Почему нужна «движуха»? Этими вопросами Оруэлл задавался в эссе «Уэллс, Гитлер и Всемирное государство», написанном в августе 1941 года и представлявшем собой полемику с прекраснодушием Герберта Уэллса. Писатель отмечал силу массовой эмоции:
«...Ради его (Гитлера. — А. К.) целей великий народ охотно пошел на то, чтобы пять лет работать с превышением сил, а вслед за тем еще два года воевать, тогда как ради разумных и в общем-то гедонистических взглядов, излагаемых Уэллсом, вряд ли кто-то согласится пролить хоть каплю крови...»
Но, как показал последующий опыт союзнических армий и движений Сопротивления, проливали эту самую кровь за подлинно традиционные ценности, мир и свободу.
И тем не менее в августе 1941 года Оруэлл констатирует и пессимистически предупреждает:
«...национализм, религиозное исступление и феодальная верность знамени — факторы куда более могущественные, чем то, что сам он (Герберт Уэллс. — А. К.) назвал ясным умом. Детища темных столетий чеканным шагом двинулись в нашу эпоху, и если это призраки, то такие, которые требуют очень сильной магии, чтобы совладать с ними...»
Безразличие к реальности
Май 1945‑го, радость Победы, а Оруэлл обращается к самому страшному искушению и опасности — эссе называется «Заметки о национализме». Национализм классифицирует людей, как насекомых, он делит их на хороших и плохих. Свою нацию или группу он ставит «выше добра и зла» и не признает «другого долга, кроме защиты ее интересов».
Патриотизм, по Оруэллу, это «преданность определенному месту и определенному образу жизни, который ты считаешь наилучшим, но не желаешь навязывать другим». А вот национализм — это другое: он «неотделим от стремления к власти. Неизменная цель всякого националиста — больше власти и больше престижа, не для себя, а для нации или иной группы, в которой он растворил свою индивидуальность».
Последнее замечание — очень важное. У националиста нет индивидуальности. Он — человек массы, толпы. И потому не может считаться гражданином в подлинном смысле слова. Ему свойственна абсолютная одержимость — он «не думает, не говорит, не пишет ни о чем, кроме как о превосходстве своей группы».
Это превосходство, разумеется, мнимое, но очень удобное в управлении тоталитарными режимами со стороны вождя. Националист безразличен к реальности. И потому:
«...нет такого безобразия — пытки, взятия заложников, принудительный труд, массовые депортации, тюремное заключение без суда, фальсификации, убийства, бомбардировка гражданского населения, — которое не меняло бы своего морального знака, будучи совершено «нашими»...»
«Наши» — самое страшное слово, отменяющее традиционную, именно традиционную, мораль и человечность. Не случайно первое в истории прокремлевское молодежное движение, рожденное в политтехнологической пробирке, называлось «Наши»:
«...Националист не только не осуждает зверств, совершенных его стороной, — он обладает замечательной способностью даже не слышать о них...»
«Наши» не могут быть плохими, все, что о них говорят и пишут, и даже показывают, — неправда, постановка. А если и правда, то это — «наше» право.
Ну и, конечно, интерпретация истории — куда же без этого: «Каждый националист живет с убеждением, что прошлое можно изменить». Меняя его, подгоняя под себя, под свои превосходство, исключительность и мессианство, не стесняясь прямой лжи.
Как выясняется на историческом опыте, причем опыте сегодняшних поколений, которым приходится учиться на своих ошибках, потому что прежние не оказались уроком истории, войти (или вернуться) в оруэлловский мир на удивление легко. Но вот как из него выйти, если он оказывается повторяющимся сном, в результате воплощающимся в реальности?
* Андрея Колесникова Минюст РФ считает «иностранным агентом».
В иллюстрации использован кадр из фильма «1984» (реж. Майкл Рэдфорд). Источник: «Кинопоиск».