Евгения Альбац*: Андрей, вы сидели в Карелии? В той же колонии в Сегеже, где сидел Михаил Борисович Ходорковский*?
Андрей Пивоваров: Абсолютно то же самое место, да. Я предполагаю, что в этом была такая тонкая шутка от ФСИН или тех, кто находится выше, потому что я по закону вообще не мог там оказаться. По закону сидеть положено либо по месту совершения преступления, в моем случае якобы Краснодар, либо по месту проживания близких, соответственно Петербург. И я, когда уже получил приговор на руки, сразу написал заявление, что хочу отбывать в Петербурге или в Ленинградской области, близко к дому. Сомнений не было, что это должно состояться. Меня заказали на этап. И я был уверен, что еду в Петербург. Карелия для меня стала большим удивлением, я еще из тюремных своих контактов знал, что есть определенные управы или регионы, куда осужденные очень не стремятся, у которых плохая репутация. Понятно, что выбор никому не дают, но Карелия входила в список тех, куда очень не рекомендовали ехать. Особенно, наверное, после Краснодара. Краснодар считается более вольной территорией. И речь не только о погоде, а именно об уровне содержания.
Евгения Альбац: Действительно есть разница между Краснодаром и Сегежей?
Андрей Пивоваров: Огромная. С точки зрения бытовых условий, с точки зрения отношений внутри, с точки зрения условий содержания это небо и земля. У меня была еще Кострома, но это был короткий опыт.
Евгения Альбац: Это когда были выборы 2016 года?
Андрей Пивоваров: Да. Я был начальником избирательного штаба в Костроме. Это был единственный регион, где мы были зарегистрированы. Тогда была демократическая коалиция: Парнас, ФБК** и партия Милова*. Я был начальником штаба.
Попадание в тюрьму в любом случае воспринимаешь как ограничение для себя, воспринимаешь, как здесь плохо. Оглядываясь из Карелии на Краснодар, я понимал, что в Краснодаре был пансионат в сравнении с тем, как устроены жизнь и быт в Карелии, а тем более жизнь и быт политических заключенных. Меня поддерживала известная политическая активистка Яна Антонова из Краснодара, и я в письмах рассказывал, что с большой теплотой вспоминаю гостеприимство Краснодарского края даже в тюрьме, потому что там более людское отношение и между собой, и внутри системы. Там тоже много разных нарушений, но этот край более комфортен для осужденных, даже для политических.
Посадили за выборы
Евгения Альбац: Вы сели, потому что вы руководили «Открытой Россией», которую объявили «нежелательной организацией». Но объявили нежелательной, как я понимаю, ту, которую организовал Ходорковский, а у вас была какая-то другая организация?
Андрей Пивоваров: Формально да, «Открытую Россию» признали нежелательной, причем признали какую-то британскую, долго не могли доказать, какое отношение имеет британская к российской, но нашу фемиду это особо не волновало, как и то, что мы свою «Открытую Россию» к тому времени закрыли, написали заявление в Минюст, новость об этом была на всех госканалах. Мы, в общем, закон соблюли. Мы были с ним не согласны, но понимали, что если не сделаем это, то вероятность того, что людей будут задерживать, очень высока. Но дело было возбуждено. Просто, видимо, пошла команда закрыть меня. И на закон уже в то время плевали. А реальной причиной, предполагаю, было то, что я не скрывал своих амбиций, что планирую баллотироваться в Госдуму.
Из 1924 года это выглядит нелепо, но тогда это было актуально и важно. И всех тех, кто планировал кампании, тогда аккуратненько-аккуратненько снимали. У кого-то были уголовные дела, у кого-то обыски. Мне решили, видимо, показать, что все чуть более серьезно, и возбудили это дело. Правда, тогда я всё равно смог даже из СИЗО баллотироваться в Госдуму, хоть и по списку. Понятно, без шансов, но мне показалось важным показать принципиальность, за что хочу поблагодарить партию «Яблоко». Уже после обмена мы говорили с Владимиром Кара-Мурзой*, он историк, и он сказал, что это был единственный случай, когда человек и выдвинулся в тюрьме, и баллотировался в тюрьме, а последний был чуть ли не в начале XX века. То есть еще царская Госдума была.
Если раньше было такое правило, что на зоне изолируют людей, имеющих криминальный статус, то теперь в эту категорию также попадают люди с активной гражданской позицией, политзаключенные
Евгения Альбац: Я помню, что Ходорковский в ИК‑7 в Сегеже шил рукавицы. А у вас там какая работа была? Или вы сидели все время в ШИЗО и в ПКТ?
Андрей Пивоваров: Нам удалось обменяться короткими впечатлениями, времена изменились, честно скажу. И в отношении политических заключенных они изменились существенно в худшую сторону. Если раньше было такое правило, что изолируют людей, имеющих криминальный статус, то теперь в эту категорию также попадают люди с активной гражданской позицией, политзаключенные, видимо чтобы изолировать нас от контактов с обычными заключенными. Если Михаил Борисович находился в отряде и мог работать, мог ходить в столовую, мог общаться с людьми, то я сразу попал в ШИЗО, и мне там дали понять, что в отряд меня не поднимут. Можно это обжаловать, можно оспаривать, но система ФСИН построена так, что документально они могут оформить любое решение, найти нарушения, которые можно прописать, и за все время я не выиграл ни одного суда, даже самого мелкого. Даже технические ошибки суды предпочитали не замечать. Поэтому когда я что-либо обжаловал, когда я с чем-то спорил, я понимал, что это скорее профилактическое действие.
Я по приезду отбыл два наказания в ШИЗО, после чего был перейден в ПКТ (помещение камерного типа. — NT), где провел три месяца, и после этого мне удалось выбраться в СУС — строгие условия отбывания наказаний. При этом сразу было прописано, что СУС это безвыводно, то есть даже при желании работать я не мог, но мне и не предлагали. Поэтому я все время находился один, иногда появлялся второй, но ненадолго. В любом случае он находился в отдельной секции, и любое общение было запрещено, за этим следили. Я был постоянно в изоляции, у меня был собственный инспектор, который следил за мной и проводил какие-то мероприятия. Если я шел по колонии в медчасть или к адвокату, то заранее делался прозвон по этой территории, где я прохожу. Всех загоняли либо в помещение, либо в столовую. Был чистый коридор, меня проводили в одну сторону, в другую. И я был практически изолирован от других людей. Единственный момент, когда я мог общаться — я ездил в больницу летом прошлого года. И по дороге в автозаке, в поезде мог пообщаться с другими осужденными, а так я практически все время был один. В том же месте, кстати, где находился и Ильдар Дадин.
Евгения Альбац: Ильдара Дадина еще и били. А к вам применялось физическое насилие?
Андрей Пивоваров: Физического насилия не было. Система устроена так, что политическим особый надзор, особый контроль, но при этом давление в основном психологическое, и ПВР (правила внутреннего распорядка) устроен так, что соблюсти его целиком невозможно. Даже какой-нибудь опытный сотрудник ФСИН не сможет по нему жить. Это такой способ давления. Ты не соблюдаешь — вот тебе рапорт, тебя могут вернуть обратно в ПКТ. Каждый месяц-два обнаруживаются новые глубины ПВР. Сегодня триммер можно, а через месяц решили, что триммер уже нельзя. В следующем месяце начинаем подписывать все продукты в холодильнике. Еще через два месяца, например, начинаем взвешивать все продукты, чтобы, не дай бог, я не купил себе лишний килограмм лука или молока. Или, например, в СУСе, там чуть больше свободы, было время просмотра телевизора. И для меня было важно, что в это время я могу писать письма. Смотрю телевизор и пишу письмо, или могу книжку читать.
И как-то приходит полковник из управы, очень мило интеллигентно общается, что-то спрашивает. А вот что вы делаете, письма пишете? Говорю, да. Как Ленин Крупскому? Говорю, ну почти. Пошутили, разошлись. А после этого он пошел к начальнику и сделал ему выговор: почему у вас осужденный во время просмотра телевизора пишет письма? Это нарушение. С тех пор специальный человек наблюдал, чтобы я, не дай бог, не брал ручку в момент просмотра телевизора. Кажется смешным, но у вас в день всего два часа личного времени, когда вы можете пользоваться ручкой. И естественно, этого не хватает. Или, например, у вас есть книжки, материалы по делу, переписка, теплые вещи, нательные белье, гигиенические принадлежности. И по правилам, как оказалось, у вас может максимум 36 килограмм. А если у вас еще и зимние ботинки, куртка, то это достаточно большой вес. Соответственно, перед каждой покупкой еды мне стали взвешивать все продукты. Я понимаю, что это бред, но это раздражает. Или, например, когда вы покупаете какой-то продукт, вы должны его подписать и смотреть дату. Раз в пару дней приходит человек, проверяет холодильник, подписано ли все у вас и правильно ли стоит дата. А если, не дай бог, обнаружит что-то просроченное, он довольный вытаскивает это из холодильника и говорит: а это мы выкинем.
Такие мелочи очень усложняют быт. Но самое главное — это отсутствие общения. Это тяжелее всего.
Ничего своего
Евгения Альбац: ПКТ — это камера, и вас даже не выводят на прогулки? Или выводят?
Бывают какие-то маленькие победы. Взял закладку красивую с котиком, тебе прислала супруга, аккуратненько всунул в книжку, и можешь ее хранить. И ты уже доволен, потому что ощущение, когда у тебя ничего своего нет и ничего не происходит, давит на голову
Андрей Пивоваров: ПКТ — это такое постоянное ШИЗО. Единственное, чего у вас там может быть больше — книг, у вас целых две книги, и на прогулку выводят. И в ПКТ вы можете пользоваться своей едой. Вы не можете ничего держать в камере, но вы можете ее брать на момент приема пищи. Наверное, самое неприятное в ПКТ, что у вас практически нет ничего своего. Камера небольшая, в этой камере стол, стул, зубная щетка, зубная паста, мыло, кружка и две книжки. Всё. Ни листка бумаги, ничего. Бывают какие-то маленькие победы. Взял закладку красивую с котиком, тебе прислала супруга, аккуратненько всунул в книжку, и можешь её хранить. И ты уже доволен, потому что ощущение, когда у тебя ничего своего нет и ничего не происходит, давит на голову, к этому не хочется привыкать.
Там в Сегеже еще интересный момент. У них в регионе пропало радио. Одна станция — «Такси FM», где нет новостей, нет ведущих, и одна и та же музыка играет. Представьте, вы находитесь в помещении, где ничего не происходит. Вы не знаете новостей. У вас одинаковый распорядок дня. И играет одна и та же музыка. Это больше всего сводило с ума. То есть один день похож на другой до степени смешения. У вас нет ничего, никаких событий. Я поражался тому, что, ну ладно, мне было там сидеть три месяца. А Алексей Навальный*** провел в подобных условиях, получается, больше полутора лет.
Татьяна Усманова: И ни свиданий, ни звонков, ничего нет.
Андрей Пивоваров: Все что вам там разрешено — это адвокаты, их приход остановятся праздником.
Свадьба в колонии
Евгения Альбац: Татьяна, сколько раз вам удавалось приехать на свидание к Андрею?
Судья один раз выгнала меня из зала за то, что, по ее мнению, мы с Андреем слишком сильно улыбались друг другу, что недопустимо во время серьезного судебного процесса
Татьяна Усманова: Три раза. У нас не было ни одного звонка за все это время, за три с лишним года. У нас было три длинных свидания, и первое из них было летом прошлого года, в июле, когда у нас с Андреем была свадьба в колонии. Мы два года с ним не виделись, два года я его видела только в судах. Ты сидишь в зале, и то хорошо, если туда пустят, Андрей сидит в этой клетке, разговаривать нельзя, я уже не говорю обниматься. Судья один раз выгнала меня из зала за то, что, по ее мнению, мы с Андреем слишком сильно улыбались друг другу, что недопустимо во время серьезного судебного процесса. И поэтому первый раз после его ареста мы нормально обнялись, только когда у нас была свадьба, которая длилась минут шесть приблизительно, и проходила на кухне в колонии.
Евгения Альбац: А кто освятил ваше вступление в законный брак и создание, как они говорят, ячейки общества, семьи?
Татьяна Усманова: Тетушка из местного ЗАГСа в Сегеже.
Андрей Пивоваров: И два оперативника, конечно, были с нами. Не знаю, это были свидетели или понятые.
Евгения Альбац: А кольцами вы обменивались?
Татьяна Усманова: Да, они разрешили мне принести туда кольца. Свое у меня осталось, оно у меня на пальце с тех пор. А кольцо Андрея они мне сразу же отдали, сказали, что ему, конечно, с собой ничего нельзя уносить. И я ему вот сейчас привезла это кольцо в Германию.
Андрей Пивоваров: У меня свадьба уложилась в распорядке дня в уборку. Это может быть не очень романтично, но у меня четко в 12:30 начинается уборка. Я единственный в секции, я убираю эту секцию три раза в день, в сумме два с половиной часа, хотя хожу там один, там всегда чисто, но процедуру важно соблюдать. Мне говорят: всё, собирайтесь, идемте на свадьбу. Я оставил швабру, пошел жениться. И когда свадьба закончилась, я вернулся, распорядок дня продолжился. Мне сказали — свадьба-свадьба, а уборка по распорядку, продолжаем.
Евгения Альбац: А вам потом дали длительное свидание?
Андрей Пивоваров: Да, хотя пришлось все долго обговаривать. Любые действия в отношении меня они согласовывали с управой и даже с прокурором. Главное, все состоялось, было очень здорово, приятно и радостно. И по-моему даже порадовало сотрудников, которые там присутствовали.
В целом про Карелию можно сказать, что наверное с точки зрения режима и соблюдения всех норм, которые есть в ПВР, это один из таких самых напряженных регионов. И я вижу, что Карелия становится местом ссылки не только политических, но и фигурантов каких-то громких дел. Например, в соседнюю 9‑ю колонию привезли одного из братьев Магомедовых. Репутация у той колонии не легче, чем у моей. И, конечно, с его сроком это крайне непросто.
Политзеки и урки
Евгения Альбац: В советское время была политическая зона, Пермь‑36. Там сидел Сергей Адамович Ковалев, там сидел Арсений Рогинский. Там отсидел два десятка лет знаменитый украинский поэт Василий Стус, где и умер. И там тоже камеры, прогулочный дворик с колючей проволокой по периметру и кусочком неба над головой. В советское время считалось, что все-таки лучше попадать в политическую зону, с уголовниками сидеть было не дай бог. А как сейчас?
Андрей Пивоваров: Нет, ситуация абсолютно иная. Мне в какой-то мере даже повезло. Дело было громкое для того времени и для Краснодара. И по прибытию я попал сначала в общий карантин, где было человек двадцать. Но потом быстро выдернули и засунули в спецблок. Спецблок — это такая тюрьма в тюрьме. Там, по-моему, было 8 камер, двойки и четверки. И там сидят те, кого надо изолировать от общей массы либо спрятать. Там была возможность общаться с соседними камерами через окно. Меня там представили, кто я, какая статья и т. д. И так получилось, что меня посадили между двумя камерами. С одной стороны сидел один из самых уважаемых людей по всему краю, а второй по Краснодару. То есть человек, которому фактически подчинялась вся эта тюрьма, к слову которого прислушивались.
Татьяна Усманова: Криминальный авторитет?
Андрей Пивоваров: Я бы не хотел так говорить, потому что по новому закону от 2020 года движение АУЕ признано экстремистским, и есть огромное количество дел и людей, которых сажают по этой статье. Можно по-разному к ним относиться, но мой личный опыт взаимодействия с ними был исключительно позитивный. Во‑первых, они стараются понять, в чем суть дела. Если понимают, что ты идейно выступал против власти, что это твоя осознанная позиция, это вызывает уважение. И когда они видят в тебе адекватного человека, то дают правильную оценку. И я бы сказал, что к политическим, по крайней мере в моем случае, однозначно отношение было намного лучше и более уважительное.
Любые инспектора прекрасно понимают, что если парню пишут десятки человек со всей страны, вряд ли он злодей. Когда видят, что есть поддержка, это вызывает уважение
Евгения Альбац: А со стороны вохры, оперов и так далее?
Андрей Пивоваров: С их стороны сначала было настороженное отношение. В колонии случались ЧП, их было много. И самый большой страх был, что я об этом узнаю и напишу. Первое время и в Краснодаре, и в Карелии они были очень насторожены, потому что не понимали, чего от меня ждать. Это отчасти изменилось, когда пришли первые пачки писем — меня закрыли 31 мая, а уже 5 июня пришли стопки писем. Любые инспектора прекрасно понимают, что если парню пишут десятки человек со всей страны, вряд ли он злодей. Когда видят, что есть поддержка, это вызывает уважение. Плюс цензоры читают письма, видят, кто пишет, о чем пишут. То есть прям сочувствие проявлялось, хорошее отношение, но естественно непублично и без камер. Конечно, во всех случаях были люди, которые пытались подавить, спровоцировать, но это были, наверное, просто какие-то внутренние обиды.
А с осужденными, мой личный опыт показывает (я потом попадал в большие камеры), наладить быт и отношения можно везде. Я не то чтобы пропагандирую хорошие отношения с криминалитетом, но если существует — давайте правильное слово подберем — профсоюз, какое-то объединение арестантов, то в любой ситуации у тебя есть два мнения. Есть мнение администрации, есть мнение осужденных. И если мнение осужденных каким-то образом объединено, администрации приходится считаться. Это дает дополнительную защиту или дополнительный аргумент. Если, например, как в Карелии, в Омске, в Красноярске и других регионах этого нет, то каток администрации укатает тебя в любом случае, если он это захочет сделать. Поэтому я бы сказал, что наличие людских отношений скорее плюс. При адекватном поведении и соблюдении банальных правил общежития это очень помогает. Естественно, если вы будете вести себя по-жлобски, то будьте вы хоть политзеком, хоть кем, это не примут. Но в целом вы изначально заходите в отношения с одобрением: считается, что политические — это порядочная статья.
Жизнь под видеокамеру
Евгения Альбац: Татьяна, а к женам политзеков относятся по-другому, чем к женам обычных уголовников? Например, родственников Алексея Навального очень жестоко обыскивали.
Татьяна Усманова: Когда заходишь на длительное свидание, приходит женщина-сотрудница и приглашает еще двух понятых, тоже девушек, и вы должны полностью раздеться.
Евгения Альбац: Вы снимаете даже белье?
Татьяна Усманова: Да, да. Но все это делалось предельно корректно, и было видно, что им это тоже совершенно не нужно, вся эта процедура. Особенное отношение я сильно почувствовала, когда приехала на свадьбу, когда у нас было первое свидание. Я вышла из машины с огромными сумками, потому что на свидание еще привозишь продукты, какую-то одежду, чтобы Андрей из робы переоделся. И я несу от машины две такие огромные икеевские сумки. Ко мне подбегает сотрудник колонии и начинает на меня кричать. Я знаю, зачем вы приехали. Положите телефон, не смейте здесь снимать. Что вы вообще здесь устроили? Я говорю, вы бы мне лучше помогли сумки донести. Какой телефон? У меня телефона нет ни в руках, нигде. Я несу сумки своему мужу. Каждая весит хрен знает сколько. Он — ну жжж... и убежал куда-то. Потом пришел второй мужик, тоже сотрудник. Тот решил ничего не говорить неприятного, но просто за мной везде ходить. То есть я хожу, ношу эти сумки, он не помогает, но молча ходит за мной, контролирует, чтобы, может быть, я никуда не ушла, хотя там некуда идти. Это было неприятненько. Еще когда я уезжала с первого свидания, села в машину и поехала в сторону Петрозаводска, за мной поехала от колонии машина сопровождения, «Нива». И я еще не отъехала, мне что-то нужно было из багажника достать, так они остановились в десяти метрах от меня, абсолютно не скрываясь, и потом поехали следом. И проехали несколько километров, чтобы убедиться, что я уеду из Сегежи. Хотя, ну боже мой, ну что я могла сделать? Не уехать из Сегежи?
Для колонии, особенно дальней, наличие политзека или еще кого-то известного — это стресс. Обычно колония живет тихо
Евгения Альбац: А в Москве за вами слежка была?
Татьяна Усманова: Я несколько раз замечала, да, но это было в самом начале, в двадцать первом году, а потом все было спокойно.
Андрей Пивоваров: Для колонии, особенно дальней, наличие политзека или еще кого-то известного — это стресс. Обычно колония живет тихо.
Евгения Альбац: Слушайте, у них сидел столько лет Ходорковский, уж большего стресса вообще представить себе нельзя!
Андрей Пивоваров: Да, но все равно, когда меня привезли, я писал заявление на перевод, и по глазам видел, да в принципе это и не скрывалось: мы бы, Андрей Сергеевич, очень рады были бы, если бы вы от нас уехали. Это говорили и сотрудники управы, и сотрудники колонии. Проверяющих много приезжает, перед московской проверкой всё красится, всё ремонтируется, обязательно приходят ко мне, и я чувствую себя зверюшкой: у меня секция огорожена решеткой внутри. Чем-то похоже на американские полицейские участки. И вот они ходят по коридорчику, подходят к моей клеточке: представьтесь. Начинается разговор. То есть им самим интересно. А для колонии наличие публичных людей — это лишнее внимание, лишний стресс. И я думаю, сейчас они вздохнули с облегчением.
Татьяна Усманова: То есть они тоже радуются, не только мы.
Андрей Пивоваров: Мне сотрудники СИЗО Краснодара прямо говорили: как только тебе приговор придет, мы все соберемся, чаю выпьем, что ты сюда уехал...
Евгения Альбац: Яшин рассказывал, что к нему вохра относилась с большим уважением. Они выключали регистраторы. И там кто-то даже просил его подписать интервью, которое вышло в газете, дать автограф. Кто-то говорил: мы с тобой, Илья. Причем это было и во Владимире, и в Москве, и в Ижевске, я никого в данном случае не сдаю. Он говорил, что чувствовал поддержку вот этих мужиков, у которых работа такая. Неблагодарная, прямо скажем. А как с вами?
Андрей Пивоваров: Я сталкивался с таким на юге. Там слышали про мое дело, я же баллотировался, и я даже чувствовал какое-то одобрение, конечно молчаливое. А в Карелии система круговой поруки, все друг за другом следят, это влияет сильно. И там прогресс, если можно так сказать, играет против людей. Появление видеокамер везде — это постоянный контроль. Это большой вред.
Татьяна Усманова: Нет, все-таки камеры могут пытки предотвратить.
Андрей Пивоваров: Мы ездили в больницу с человеком из соседнего ПКТ, а ПКТ целиком перекрыто камерами, он рассказал, что когда он бузил, чего-то требовал, его все равно били. Грубо говоря, есть темный коридорчик, который не просматривается, именно там его побили.
Война и зона
Евгения Альбац: Скажите, как изменилась ситуация в тюрьме, когда началась война? Как среагировала на это зона?
Андрей Пивоваров: Я был в это время в колонии, еще в СИЗО. Когда мы проснулись, у нас информации еще нет, но через подоконники пошли разговоры, что начались события, что войска двинулись, и пошел шум. У коллег из других камер есть телевизоры, они рассказывают новости, что такое происходит. Мы с соседом сидим с огромными глазами, мы до этого послушали — нам удивительным образом включили по внутренней трансляции новости — 22 февраля речь Путина на Совбезе. И было понятно, что такая мрачная новость так просто не пройдет. Адвокатов на этот момент не было. Начинается проверка. Приходят инспектора, проверяющие, опера. И логичный вопрос у меня — там опер нормальный был — что происходит? Было сказано одно слово: п... дец. Это был комментарий того опера. Тюрьма, конечно, гудела как улей. Потом мы узнали, что был объявлен особый режим. Оперативникам оружие выдали на всякий случай. При объявлении особого режима они имеют право применять его в случае беспорядков. Ну и, конечно, все это обсуждали.
Евгения Альбац: А как зона относилась? У вас украинцы сидели?
Условия, в которых содержали украинцев, были несопоставимы с обычными. Их везли через Крым, там их принимал спецназ ФСИН и выбивал из них всё. У них не было ни сигарет, ни кипятильников, ничего. В Краснодаре их на входе избивал спецназ
Андрей Пивоваров: На тот момент нет. 24 февраля я видел легкое воодушевление у части людей, которое потом прошло. Потом появилась история про вербовки. Те, у кого большие срока были, видели в этом свое спасение.
И вот важная тема — украинцы. Это не начало войны. Я приехал второй раз в СИЗО, был уже конец осени, ближе к зиме. Туда перевозили заключенных из Херсона. То есть их вывезли, раскидали по лагерям Краснодарского края и часть людей кинули в СИЗО. И, конечно, их условия были несопоставимы с обычными. Как они сами рассказывали, во‑первых, везли их через Крым по 14–16 часов, в Крыму их принимал спецназ ФСИН и выбивал из них всё, последние фуфайки. У них не было ни сигарет, ни кипятильников, ничего. В Краснодаре их на входе избивал спецназ. А когда адвокаты передали информацию внутрь тюрьмы, что бьют зеков, начался шум, потому что если бьют арестантов, то тюрьма встает. Я видел, когда случается ЧП, там начинают шуметь, бить в двери, пока вопрос не решается. Когда у вас тысяча человек не останавливаясь барабанит в двери, это работает. Начальство транслировало, что это привезли не арестантов, которые, условно говоря, объединены независимо от национальности, а военных, это как бы другая каста, да? Потом разобрались, что это те же самые арестанты. И началась, несмотря на запрет администрации, поддержка.
Ну, как их содержали? Отношение к украинцам со стороны администрации СИЗО было намного жестче. То же самое творилось в колониях. Колонии все-таки на юге попроще, чем в других регионах. Но для украинцев были особые условия, и физическое насилие применялось массово. Арестанты их поддерживали, а сотрудники относились к ним абсолютно иначе. И условия жизни у них были, конечно, категорически другие. В карантинные домики могли заселить 30 человек на 20 коек, и без матрасов, и никаких там мисок-тарелок, которые обязаны выдавать.
Евгения Альбац: А в Сегеже в колонии к вам пригожинские приезжали, вербовали людей на войну?
Андрей Пивоваров: Мне трудно об этом говорить, потому что я был изолирован. То, что люди уходили, это сто процентов. У осужденных привычка все слушать и запоминать. А как там дела в ПКТ? Всех увезли. То есть все ПКТ, которые были забиты, разгрузили. В отрядах тоже стало меньше народу. Но по моим ощущениям с лета-осени прошлого года поток иссяк, адвокаты рассказывали, что поставлена на поток вербовка в СИЗО. Тактика достаточно простая: запугивали подследственных большими сроками и уговаривали завербоваться на войну.
По этапу на волю
Евгения Альбац: Когда у вас заканчивался срок?
Андрей Пивоваров: 2 сентября. Оставался месяц.
Евгения Альбац: Ходорковский говорил после вашего освобождения, что он волновался, что вам сразу навесят второй срок.
Андрей Пивоваров: Сотрудники формально такие вещи не говорили. Но от друзей с воли приходили сообщения, что нет гарантии, что все закончится в сентябре. И вероятность того, что я получу что-то новое, была ощутима. Надо было крепиться, в какой-то момент я понял — будь что будет. Тюрьма — это то место, где приучаешься не строить планы.
Евгения Альбац: Как вы узнали про обмен, как все происходило?
Андрей Пивоваров: Где-то за недельку до всех событий я сижу обедаю. Приходит сотрудник управления. «Андрей Сергеевич, ждете помилования?» Смеетесь, что ли, там длинная бюрократическая процедура, а у меня срока месяц остался. Зачем мне это? К тому же я вины не признаю. И думаю — шутка какая-то. Говорит: ну подумайте, может, какая-то разная скорость событий будет. Я говорю, слушайте, несерьезный разговор какой-то у нас. Говорит: да более чем серьезный. И в вашем случае это такое... Не могу сказать, что угроза, но это было настойчивое предложение. Я понял, что идет какая-то игра. Я тогда подумал о том, что если не требуется признание вины, не требуется покаянных видео, если это формальная бумага, я не буду ломать эту игру.
Евгения Альбац: А прошение о помиловании на чье имя надо было написать?
Андрей Пивоваров: На Путина, конечно. Заявление: по приговору Ленинского суда города Краснодара я осужден на 4 года лишения свободы и 8 лет запрет на пользование интернетом, и т. д. Соответственно, там надо что-то хорошее написать про себя. Я написал, что поддерживаю контакт с близкими, здоров, претензий от администрации не имею. Прошу помиловать меня, отменить наказание, а ещё отмените, пожалуйста, приговор Сегежского городского суда о моем надзоре. И подпись. Но никаких признаний вины или что-то такого там, конечно, нет. И никого согласия на депортацию из страны там тоже нет.
И дальше ничего не происходит, а потом в субботу в 6 утра лично начальник колонии меня будит. Это как бы нонсенс. Начальник колонии — это такая фигура, которая не занимается побудками. Я понимаю, что происходит что-то неожиданное. Быстро кушайте, быстро собирайтесь. Оперативник накладывает мне кашу, опять же нонсенс. Я ему говорю, а что будет происходить? Вы едете по этапу. Куда я еду? Вы там уже были. Видимо, СИЗО Петрозаводска. Начинаю какие-то бумаги собирать, вещи.
И дальше происходит тоже странное. Я прекрасно понимаю, что вряд ли в каких-либо ситуациях начальник колонии несет с осужденным его вещи. Это тоже форс-мажор. Я говорю, а с какой целью мы передвигаемся? Разные же поводы есть. Он говорит, если был бы плохой, то, грубо говоря, мы по-другому бы ехали. Прихожу к автозаку и вижу там мои личные вещи. Они выгрузили мои зимние ботинки, робу зимнюю, которая мне не нужна. Человек говорит: все-все забирайте, все с собой. Конвои достаточно жесткие всегда в Карелии были. А тут чуть ли не помогли вещи занести, чуть ли не подсадили. В автозаке вижу медсестру нашу, с такими глазами, говорит, я тоже ничего не знаю. Начальник сказал приехать в 6 утра, поеду с вами. Мы выезжаем, я понимаю, что они разговаривают про дальнюю дорогу. Говорю, а куда мы едем? Говорит, в Петербург.
Евгения Альбац: Вы без наручников?
Андрей Пивоваров: Нет, осужденные, у кого не пожизненное, не конвоируются в наручниках.
Евгения Альбац: Но вас везут в машине для осужденных?
Андрей Пивоваров: Да, но отношение другое. В СИЗО в Горелово тоже ничего не понятно, с утра дальше поедете. Хорошо, утром новый конвой принимает меня, обыскивает. Слава богу, я выкидываю там эту зимнюю куртку, эти ботинки. А дальше, что приятно, я расписываюсь в получении пайка — и вижу предыдущую фамилию: Саша Скочиленко. Вау! Честно сказать, пока ехал, у меня были плохие мысли, ничего не понятно, а если это будет Ростов? То есть готовишь к плохому, а тут понимаешь, что Сашу явно в Ростов не повезут, и по одному делу проходить не можем...
В Москве забирают всё, выдают местную робу, одно полотенчико, и ничего не оставляют, кроме книг. Мне, кстати, в Сегеже отдали большое количество книг. У нас где-то с февраля этого года стали безумно цензурировать книги. Ты заказываешь 20 книг на «Озоне», а тебе пропускают только 7. «Мобилизованная нация», «Конец режима» вызывают у них панику. А тут они все это сами мне выдали. И прямо говорят: вы будете сидеть в камере, прогулок не будет, мыться не будете тоже, книжки вам разрешаю, больше ничего. Я начинаю спорить, они как-то пытаются отмазываться, что-то объясняют. Окей, мы там сидим каждый в своей камере, по отдельности. В Лефортово очень интересно, потому что старая тюрьма, а с другой стороны, там полная изоляция. Там тишина. Конвоиры ходят очень тихо, камеры работают. Я пытался стучать по стенке, Саша говорит, вроде слышала, но не смогла откликнуться. То есть, наверное, чистая и ухоженная тюрьма, но с точки зрения осужденных она очень некомфортная, я поменял бы ее на любое раздолбанное СИЗО Адыгеи, Дагестана или чего-либо еще.
Сидим там пять дней, потом приходит сотрудник, фотографирует, мне опять-таки ничего не говорят, я пытаюсь как-то прокачать ситуацию, требовать что-то: второе полотенце, тряпку, ну и пытаюсь что-то выяснить. И вбегает этот Стоянов: «Что ты шумишь, в пятницу будешь дома».
Естественно, обманули. В четверг утром открывается дверь, скидывают все мои вещи, говорит, разбирай, через полчаса будь готов. Куда, чего — узнаешь. Я опять часть выкидываю, оставляю книги, какие-то бумаги, меня уводят, спускаюсь вниз, и один из этажей прямо забит крепкими мужчинами. Знаете, есть просто охранники накаченные, а эти видно, что подготовленные. Маски какие-то, но не униформенные, а качественные, футболки, перчатки, ну и крупные мужчины такие, чуть помладше меня либо ровесники...
Евгения Альбац: И вас повезли в аэропорт, во Внуково‑3?
Андрей Пивоваров: Да. А еще важно — перед отправкой приходил человек в камеру, показал справку о помиловании, об освобождении. В справке об освобождении пишут, почему вас освобождают: конец срока, по болезни или по УДО. Тут было написано: приказ президента Российской Федерации о помиловании, номер пропущен, дата пропущена. Расписывайтесь. Я говорю, а на руки когда получу ее? Говорит, получите уже там на месте. Обманули, ничего не выдали.
И вот я вижу Илью Яшина*, радость, я облокачиваюсь на стекло и начинаю болтать, рассказывать что-то, и это веселье жутко раздражает тех самых охранников, начинаются угрозы, говорят, ну сейчас ты в наручники полезешь. Я говорю: так а что ты мне угрожаешь, вон уже твой президент меня помиловал. Какие-то тревожные они были, потом, правда, стали мягче, но на первом этапе прям конфликтно.
Мы не понимаем, куда мы едем, и это самый грустный момент, потому что понятно, что мы едем в аэропорт, но проезжаешь по городу, по Москве, Ленинское шоссе, Ленинский проспект, мигалка, сзади мигалки, еще машины сопровождения — но ты понимаешь, что эти улицы этого города ты, возможно, не скоро увидишь в следующий раз.
Евгения Альбац: Вы знали, что вас выбрасывают из страны?
Андрей Пивоваров: Это было понятно по составу. То есть если первоначально, когда я ехал, когда увидел Сашу по дороге из Питера в Москву, я думал, что может быть провокация какая-нибудь с участием, например, «Раша тудей». И второй вариант — это философский самолет. Все-таки оказалось, что философский самолет...
Полностью см. по ссылке:
Как устроена российская колония? Строгий распорядок, психологическое насилие, запрет на всё личное
(youtube.com)
* Объявлены в РФ «иностранными агентами».
** Признан «экстремистской организацией» и запрещен.
*** Внесен в список «экстремистов и террористов».
Фото: тelegram-канал «Команда Пивоварова».
