Третьи полагают, что Гоголь — достояние общее, в том число потому, что, как они считают, русский и украинский народы суть — один народ. Такого мнения придерживается видный судья и блюститель культурной самобытности Владимир Путин. В статье, ставившей целью объяснить существенность упомянутого единства, он пишет: «Книги Николая Гоголя, патриота России, уроженца Полтавщины, написаны на русском языке, полны малороссийскими народными выражениями и фольклорными мотивами. Как можно поделить это наследие между Россией и Украиной? И зачем это делать?»
Действительно, зачем? Если только то, что пытаются поделить, не несет разные значения для русских и для украинцев. Мы читаем и перечитываем классику, в том числе и прозу Гоголя, чтобы найти в их текстах и новые смыслы, созвучные современности. Классика на то и классика, что остается актуальной несмотря на меняющийся политический и культурный ландшафт. Так, как он изменился с середины XIX века до начала девяностых годов века ХХ, когда Украина выбрала путь национального возрождения. Ценность и значимость классики определяется нравами и вкусом потребителя, а не внеисторическими усилиями маркетолога, особенно если маркетолог — тиран путинского масштаба.
Как любитель и русской и украинской литератур (да, я среди тех, кто их различает), я никогда не считал Гоголя украинским писателем. Вернее, я не считал его сочинения частью украинской литературной традиции. Эта традиция укреплялась уже в его время, в значительной мере на основе творчества Шевченко, канонизированного ещё при жизни как национального барда Украины.
Зачем же тогда вписывать гротескные ‘малороссийские’ карикатуры Гоголя, потворствующие моде эпохи, в литературный канон существующих образованных соотечественников тех же карикатур? Более того, каким общим путём могли выйти из гоголевской «Шинели» украинские литературные сверстники Достоевского и Тургенева, когда им было запрещено Эмским указом писать на родном языке?
(Эмский указ — решения Особого совещания, подписанные императором Александром II в мае 1876 года в немецком городе Бад-Эмс. Согласно указу, вводился запрет, помимо прочего, на преподавание, ведение документооборота, печать книг на украинском языке. — NT.)
Изменившийся контекст никоим образом не отрицает, конечно, ни гениальности, ни оригинальности украинских рассказов Гоголя. Однако нас не должно удивлять неблагоприятное восприятие этих произведений современными украинскими читателями. Им можно простить чувство обиды за провинциализацию их отечества в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», тем более учитывая, что в своё время эти ‘малороссийские’ рассказы намеривались очаровать ‘великорусских’ столичных читателей.
То же самое касается приспособления свободолюбивых, польскофобских запорожцев в «Тарасе Бульба» в пользу империалистических целей России вслед за польским восстанием 1830-31 годов. С тех пор, в течении почти двух столетий, как советскому, так и русскому историческому воображению сложно допустить возможность того, что именно стремление к независимости побудило Богдана Хмельницкого, главнокомандующего таких, как Бульба, к бою с иностранными завоевателями, а отнюдь не желание стать вассалом Русского царя. История, видно, повторяется. Похожие устремления узнаваемы у сегодняшних украинских атаманов, не менее, чем явные усилия российского государства и его попутчиков толковать эти устремления как «семейную вражду», согласно Пушкину.
Но политическая денонсация украинской идентичности и изъятие политически значимого из украинской истории служат не только целям империалистических сентенций русской литературы XIX века, которая продолжилась в тенденциозной историографии статьи Путина . Эти же факторы играют роль и в украинской культуре — но, вразрез с русской литературой, роль сугубо оппозиционную. Для украинских культурных деятелей мир хутора близ Диканьки служит объектом деконструкции, предметом отрицания, противоположностью тем ценностям, которые формировались в украинской литературе еще в средние века и в эпоху нового времени, как свидетельствуют многочисленные источники.
Где же тогда располагается более известный гоголевский мир странствующих носов, проклятых шинелей и мертвых душ? Можно ли допустить, что постмиргородские произведения принадлежат исключительно русской литературе, поскольку они более ‘великорусские’ и тематикой и языком, в то время как гоголевское наследие в украинской литературе ограничивается деколонизированием понятия малороссийства?
Вполне возможно и так. Но Николай Васильевич Гоголь смеётся, даже, пожалуй, слегка издевается над предложенной здесь временной иерархией. Оставляя за собой сентиментальность карамзинской традиции, Гоголь расширил выразительность русского литературного языка тем, что сделал окраину частью культурного центра Империи. Он это делал не только сплошными украинизмами. Он пользовался понятиями и деталями как физической, так и разговорной окраины, чтобы расширить языковой канон, тематическую жесткость и столичное важничанье литературной культуры России. Через свои фантасмагории, будь то носы, самостоятельно гуляющие по улицам Санкт-Петербурга, или виртуальную реальность мёртвых душ, Гоголь предлагает читателям осмыслить бессмысленное — или точнее то, что не заслуживает осмысления в слишком серьёзной, стоящей на котурнах ‘великой’ культуре.
Стоит напомнить, что всё это началось с того, как диканьский пасечник-рассказчик Рудый Панько просил прощения у светских читателей в Петербурге за дерзость представления своих захолустных рассказов для их развлечения. Вот примерно в том же духе Гоголь сам представил и оставил свой огромный след в русской литературе. Не отвергая своей провинциальности, он наоборот упивается ею и черпает из неё творительную силу. Всем своим творчеством он стремиться расширить и обострить выразительный диапазон русского языка посредством его провинциализации и таким образом его обогащает.
Возможно именно это Гоголь имел в виду, когда насмешливо-иронически писал матери о своём magnum opus: «Сочинение мое, если когда выйдет, будет на иностранном языке, и тем более мне нужна точность, <чтобы> не исказить существенного имени нации». На самом деле, Гоголь, конечно, не избегал такого искажения, а скорее создавал его в качестве творческого принципа, пользуясь несколько отстраненной перспективой ‘малоросса’, чтобы разрушить понятие ‘великорусскости’. В этом отношении не сложно вообразить кума Григория Доезжай-не-доедешь на окраине уездного города N в лице некого Василия Русского-не-так-уж-великого.
Итак, что это означает для попыток примирить русского Гоголя с украинским? Есть ли, в конце концов, основа для общего наследия?
Проблемы очевидны, пока одни читатели разбираются со своей постколониальной идентичностью, а другие — не могут отказаться от своей имперскости.
Но в этом-то и смысл. Те, кто отказывается видеть гибрид большой и малой культур в сочинениях Гоголя, лишают себя богатства гоголевской прозы, в которой комическое, смех обеспечивает безопасный проход бесчисленным провокациям, которыми он изменил курс русской литературы.
Стоит вспомнить ответ рассказчика на собственный вопрос в конце «Носа»: «Но что страннее, что непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это..» С точки зрения развития искусства и культуры есть, конечно, польза отечеству в подобных сюжетах, но только если отечество допускает возможность своего переосмысления и, для достижения этой цели, не опасается смеха.
Сегодняшние трагические обстоятельства, которые неизбежно приведут россиян к переосмыслению своей имперской идентичности, умение смеяться над собой приобретает особое функциональное значение. Отсутствие или ограниченность в использовании этого оружия, смеха, и ведет к использованию другого оружия, насилия для целей собирания русских земель и попыток восстановить российскую империю неисторическим понятием русскости.
Широко известно, что усилия Гоголя объяснить принцип смеха в «Ревизоре» и других его сочинениях перед тем, как он окончательно отказался от смеха, в сущности сигнализировали конец его как творческой, так и физической жизни. Его решение к концу своей слишком короткой жизни стать пропагандистом православия, самодержавия и народности — особенно в проповеднической путанице в «Избранных местах из переписки с друзьями» — фактически убило его искусство и ускорило его смерть незадолго до сорок третьего дня рождения в 1852 году.
Сегодня, когда время идет назад и мы являемся, по сути, свидетелями николаевской теории официальной народности в России под Путиным, смех Гоголя приобретает особенно важное значение.
Искусство, конечно, не всегда отражает политику, но молчание многих известных российских авторов в 'суверенной' державе оглушительно много о чем говорит. В 'колонии', тем временем, украинские литераторы, в отличие от своих коллег в России, продолжают смеяться — правда, сквозь горькие слёзы. Не прощая Гоголю малорусификацию своего народа и земли, они все-таки стоят ближе к принципам его искусства и пониманию исторического развития культурной идентичности, чем многие их российские коллеги.
На фото: Козак Мамай, рисунок первой половины 19 века, дом-музей Гоголя.
