Наука стала объектом внимания чиновников

Наука стала объектом внимания чиновников.
Увы, инициированная правительством реформа науки нацелена на передел академической собственности, а не на масштабные задачи, подкрепленные реальным ресурсом. Дискуссию о целеполагании в науке на страницах The New Times открывает разговор с академиком Владимиром Фортовым.

академик, член Президиума РАН, академик-секретарь Отделения энергетики, машиностроения, механики и процессов управления РАН (вицепремьер правительства РФ, министр науки и технологий РФ с 1996 по 1998 год)
Владимир Фортов

Совершенно ясно, что само появление таких мегапроектов, как атомный и космический, было предопределено ходом развития фундаментальной науки. А работа на оборону или, например, освоение Луны были, по сути, выполнением госзаказа, который поднимал престиж ученого в обществе и гарантировал продолжение исследований. Важное обстоятельство: выполнение было ответственным, госзаказ — не декларативным. Побочным следствием этого стал расцвет всех наук, а не только тех, что работали исключительно на атомную бомбу или космос. Иными словами, определение целей, то, что называется целеполаганием, оказалось эффективным. Что может сегодня стать локомотивом для выведения отечественной науки на прежний или новый уровень?

....................................

Я убежден, что реформы назрели и даже перезрели. Хотя бы потому, что в стране радикально изменилась общественно-экономическая формация. Изменились приоритеты, а главное, изменилась общественная шкала ценностей. И она, как мне кажется, изменилась в лучшую сторону, она по сути своей изменилась в пользу науки. Но она не изменилась у нас в восприятии чиновников. И настоящего, глубокого понимания, как устроен сейчас мир и где делаются деньги, где делается мировой внутренний валовый продукт, — нет. И в этом смысле, конечно, вся наша наука оказалась не приспособленной к новым формациям и понесла очень серьезные потери. В том числе и по нашей вине. Научное сообщество не смогло наладить конструктивный диалог с властью, убедить ее в правильности наших взглядов и подходов. Сегодня мы имеем такую ситуацию: у нас прикладная наука фактически разрушена в результате того, что была разрушена система управления этой прикладной наукой. По идее, ей на смену должна была прийти корпоративная наука, управляемая и питаемая крупными корпорациями, крупными холдингами. Но, к сожалению, эта часть науки, по-моему, сейчас вызывает самое большое беспокойство. Хотя остались отдельные коллективы, и они как-то пытаются существовать, но в целом удар по этой части науки был нанесен очень сильный. Академия наук (читателю надо это ясно понимать) — это небольшая часть науки. По численности — это одна десятая, ну, может быть, одна двенадцатая часть всей науки страны. Но сегодня все проблемы всей науки проецируются на РАН, больше не на кого.

Вы высказали парадоксально прозвучавшую мысль о том, что сейчас самый благоприятный момент в нашей стране для науки. Можно это пояснить?
Вот смотрите, что происходит. Мы сидим на нефтяной, а также на газовой игле. Как вы к этому ни относитесь, идут два процесса. Вопервых, у нас истощаются природные запасы, это неизбежно. И надо сказать, что у нас нефти-то не так много, у нас всего 6% мировых запасов, а в Ираке — 11%, между прочим. В Штатах столько же, сколько у нас. То есть мы не являемся такой уж нефтяной кладовой. Правда, мы больше других продаем (первоевторое место в мире), быстрее истощая наши запасы. А добыча так или иначе будет падать. И начальство, в том числе и самое высокое, ясно понимает, что из этого скверного положения надо выходить. Вообще часть энергии в совокупном продукте чего бы то ни было — в том же вашем диктофоне, например, — составляет всего 3—5%. Не она определяет цену. Цену, основную часть добавленной стоимости определяет hi-tech (высокие технологии) — память вашего диктофона, механика, вся его электронная начинка. И поэтому, конечно, выходить на экономику, «основанную на знаниях», нам придется тогда, когда нас клюнет петух. Страна плохо воспринимает «акустические» призывы руководства, но чем дальше, тем больше отсутствие реального hi-tech будет нас тормозить. И тут, конечно, роль науки растет так же, как в свое время в атомном проекте, даже больше. Потому что при атомном проекте была большая секретность (и все сопряженные с ней вещи), то есть это была относительно узкая область. А сейчас от науки зависит вся, подчеркиваю, вся экономика. Взять ту же нашу энергетику: она нуждается в совершенно радикальном перестроении — это десятки и десятки миллиардов долларов. Мы сейчас должны вводить по мощности что-то около 20 гигаватт в год, а вводим 1 гигаватт. То есть мы должны дать новую энергетическую индустрию, а не ту, которая была при лампочке Ильича. Сейчас вся связанная с этим наука ушла далеко вперед. За границей созданы адаптированные линии передач, которые реагируют на аварии, отключения и сами восстанавливаются, новые парогазовые установки с рекордным КПД, там стоят сверхпроводящие ограничители, средства энергосбережения, системы альтернативной энергетики, то есть совсем другая новая технология. Если пойдет так, как сейчас, то у нас не будет людей, которые не то что способны это сделать, а способны хотя бы понять, что делается в этой области в других странах. Точно так же, как я прихожу в какой-нибудь магазин цветов и смотрю, что это красиво, но отсутствует понимание того, как это сделано: оказывается, есть цветы, которые надо каплями поливать, те, которые в землю сажать нельзя; цвет цветка, его форма задается генетически и т.д. За этим — серьезная наука, которая может стать нам недоступной. Чтобы не останавливаться, нам просто необходимо перейти от слов к делу и поднять нашу науку, технику и образование. У нас просто нет другого выхода. Поэтому, я считаю, сейчас у науки как раз есть шансы. Где бы мы могли прорваться? Есть области, где я не думаю, что у нас есть особые перспективы. Это там, где уже какая-то отрасль на ноги встала и вышла на мировой рынок. Ну, например, в изготовлении каких-нибудь жидкокристаллических экранов. Даже американцы не смогли на ряд рынков втиснуться. Там, где Юго-Восточная Азия. Например, американцы не делают видеокамер. Мы упустили шанс в офшорном программировании. Индия делает на этом около $15 млрд в год.

Поясните для читателей, что это такое.
Понимаете, для всех современных устройств нужно написать много программ. Вот, например, лифт с тремя кабинами. Вы нажали одну кнопку, и, чтоб не приехали все три, там стоит процессор, который благодаря программе отправит ближнюю к вам кабину. Создавать такие программы просто, но выгодно там, где рабочая сила подешевле, вот мы как раз такой случай. Математики-то у нас хорошие, но мы этот сегмент упустили. Авиация? Большой вопрос. Авиацию можно поднять тогда, когда это стало реально делом всего государства. Вот, например, одна из ведущих сейчас авиационных держав — Бразилия. Она делает среднемагистральные самолеты Bombardier — дешевые, надежные. Бразилия держит этот рынок. Но сейчас появилась новая отрасль, где много наших физтеховцев. Эта наука называется «консалтинг». Мой зять, выпускник физтеха, кандидат наук, погрузился в консалтинг, и он мне рассказывает, как они это делают. Например, United Steel хочет купить завод в Череповце. Они нанимают консалтинговую компанию, и та начинает анализировать целесообразность покупки с учетом размещения производительных сил, квалификации рабочих, здоровья этих рабочих, наличия там газа, линии электропередачи и дорог, сбыта, наличия в Японии завода, который строится сейчас и будет эту же сталь выпускать, и все это пойдет на рынок… И по всей сумме факторов они минимизируют функционал и говорят: нет, не надо, такой череповецкий завод будет нежизнеспособен, уже поздно, два года назад это имело бы смысл, а сейчас — нет. Причем точность их предсказаний процентная, они совпадают с экспериментом с погрешностью до 2 — 3%!

Анализ показывает, что hi-tech технологии успешно развиваются в тех странах, где приняты очень мощные законы поддержки науки и инноваций. Например, в США на 70% рост ВВП — это применение hi-tech. Это не увеличение производства (количества предметов), а появление чего-то технологически другого, особо нужного рынку. Из этих 70% треть создается выходцами из России. Это красноречивая цифра. У нас прирост ВВП за счет hi-tech — 0,6%. Это говорит не о том, что у нас ученые плохие, либо ленивые, либо старые. Это говорит о том, что там для развития науки и технологий созданы условия, а здесь, у нас — нет. Там все это выхватывают из рук и тащат для внедрения бизнесмены, а здесь ученый должен все это пробивать и не заниматься своим прямым делом — наукой. Должны быть ясные, понятные законы, стимулирующие hi-tech в нашей стране. Эти законы в той или иной мере приняты во всех странах, хотя они везде разные. Тут нет единого рецепта. А касаются они налогов. Вот если я азиатский тигр (Малайзия, Сингапур, Тайвань и т.д.) и вкладываю доллар в hi-tech, то у меня списывается три доллара с налогов, мне дают налоговые каникулы, не берут налоги с высокотехнологичного оборудования и приборов. Что мне выгоднее — платить налоги бог знает кому или отдать деньги в университет? Это стимулятор. И эти законы должны работать очень жестко, как, например, в Америке. И потому там внедрение идет активно и эффективно! Знаете, какое самое главное изобретение ушедшего века, как вы думаете?

И какое?
Инновационная система Соединенных Штатов Америки. Но наладить это трудно, потому что необходимо пройти через наших многочисленных бюрократов, которые славятся либерализмом в налоговой политике. Вот эта проблема вопиющая, зияющая. И вместо того, чтобы схоластически выяснять отношения с академией, научное начальство могло бы обратить внимание на эту проблему и решить ее, что, конечно, значительно труднее.