Чеховский фестиваль открывается «Лебединым озером» Мэтью Боурна. Что мощно. Все равно что открыться гей-парадом — такой уж за 12-летним спектаклем тянется шлейф определений: «голубая версия», «мужское «Лебединое», «скандальный балет». Но если это так, и спектакль, объехавший полмира, получивший более тридцати театральных премий, ставший одним из самых «долгоиграющих» на Бродвее, вписавшийся в интернет-разделы популярнейших развлечений наряду с Лас-Вегасом и спортивными состязаниями, всего лишь культтовар для продвинутых меньшинств, то получается что? Что все мы геи? Получается так.
До каждого человека после «Лебединого озера» Боурна доходит, что он гей. Не в смысле сексуальной ориентации, а в том смысле, что романтик, дурак и лучше бы был как все. Потому что кончится плохо. Как у этого Принца, который просыпается в начале спектакля на огромной королевской кровати и после мучительных попыток втиснуться в реальность умирает. На той же кровати, растерзанный собственным вырвавшимся на волю наваждением — кордебалетом птиц мужского пола. Впрочем, не заклевали бы они — затравили бы придворные. Или папарацци, ослепляющие наследника вспышками, когда его в стельку пьяного выбрасывают из ночного клуба Swan Lake. Подружка-блондинка заморочила бы — только и умеет, что вилять бедрами, целоваться рот в рот да хрустеть чипсами на спектакле в Опере (такой точно лучше в монастырь, чем плодить грешников). Свела б в могилу королева-мать, любви которой Принц так напрасно добивается, в то время как она всю ее дарит молоденьким гвардейцам вместе с медальками к мундиру. Мать нашла свой способ радоваться жизни и, не теряя королевского выражения лица, предаваться порокам. Сын не может. Мечется дурак дураком: мечты и сновидения предлагают ему ночных птиц на озере в Гайд-парке, куда пошел топиться, да передумал; реальность — пышнотелую блондинку, умирающую, кстати, по вине Принца, совсем как бедняжка Офелия. А все потому, что действие у Боурна — чувственного, разбитного, способного оскабрезить любой сакральный сюжет — при всех вольностях, как закону свыше, подчинено логике великой трагедии. Таким, как Принц, лучше утопиться сразу. Иначе, пока он будет бодаться с предназначением, столько народу поляжет, что и не рад будешь. Не всякий англичанин ставит «Лебединое» как «Гамлета». Но Боурн именно такой англичанин. По тому, как его Принц пытается сладить с системой, можно и впрямь подумать, что либретто сочинил 
Шекспир. Если бы, конечно, был знаком с основами психоанализа, любил Висконти и «Римские каникулы» и, почитывая в утренних газетах о скандалах королевской семьи, ностальгировал по пятидесятым, буги-вуги и Элвису. Тогда да. Написал бы пьесу «Гей», и это слово стало бы метафорой невозможности свободы. Не физической и не духовной. Просто свободы. Потому что, в отличие от русского «Лебединого», в боурновском — никаких духовных исканий. Он настолько хореограф, по мировоззрению даже, а не по профессии (танцу Боурн начал учиться в 22 года, и, честно говоря, нет ощущения, что научился многому), что не задумываясь ставит между физикой и метафизикой знак равенства. Скажешь плоти нет — получишь душевную болезнь. Оторвешься от мечты — поплатишься физически. И это очень правильные жизненные наблюдения, в которых если бы не был Мэтью Боурн так силен, не получили бы его спектакли многомиллионную аудиторию вместе с признанием самых упертых и эрудированных балетных снобов. Последние уже за одно то должны были расстрелять Боурна, что, приделав к мужскому торсу мускулистые руки-крылья, он «о-гей-культурил» лебединые сцены. И за то, что сделал главным страдающим лицом не девушку-птицу, а Принца. Не говоря уже о «русской» музыкальной теме, над которой просто надругался, как над гимном духовности, подарив ее Незнакомцу на балу, тому самому мачо-двойнику, который, овульгарив все pas Лебедя с озера, свел с ума и опозорил бедного Принца. Но не придерешься. Боурновская концепция, оторвавшаяся от чисто русской почвы — пришел парень на озеро, увидел птичку и от нечего делать погубил — и обретшая чисто английские корни, юмор и акцент, убедительна и железобетонна. И все на нее работает. Даже миф о гомосексуальности Чайковского, о котором думаешь уже не как о биографическом факте, а как о трагической причине милой балетной дребедени под названием «Лебединое озеро». Вышучивая классику во вставном балетике — что-то романтическое из жизни балетных бабочек, — Боурн сооружает из тех же звуков совсем другую историю. И когда в его спектакле сталкиваются два мира — лебединый и человеческий, — понимаешь, что победителей в этой схватке не будет. Разве что одна-другая жертва.
