Революция: любовь с первого взгляда

Альбом с газетными и журнальными вырезками семнадцатого года. На обложке золотая тисненая надпись: «Вторая Отечественная война».

Некий мальчик наклеивал фотографии, репродукции и карикатуры Первой мировой войны. Лихие казаки, гордые шотландские стрелки, экзотические зуавы. Субмарины, гаубицы, цеппелины. Главы воюющих стран.

На первой странице портрет царя — «Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович». Портрет перечеркнут, императору пририсованы рожки, добавлена запись чернилами: «Внезапно † 2 марта 1917 г. от революции».

В начале войны мальчик, движимый патриотическим чувством, оказывал почтение государю, а в 1917 году уже — и столь же искренне — приветствовал его политическую смерть.

Отверженный Царь

Одни придают особое значение объективным факторам, другие упирают на факторы субъективные, при этом особенно востребованными оказываются конспирологические построения.

Есть и еще одно: Россия перестала любить царя.

Тема любви постоянно присутствует в монархической риторике. Подданные императора должны быть «безмерно счастливы», когда они видят «Возлюбленного Государя».

Были ли искренними типичные и обязательные выражения политического чувства? По крайней мере они говорят об определенной норме: верноподданный должен не только гордиться государственным устройством страны, он должен искренне любить императора-государя. Любовь к царю была и патриотическим долгом, и религиозной обязанностью.

Ко времени Первой мировой войны в стране было немало людей, относившихся к монархии равнодушно, а то и враждебно. Однако с началом войны популярность царя возросла. «Эта ужасная война показала всю преданность, всю безграничную любовь народа к своему отечеству и все его обожание монарха», — писал современник.

Официальная пропаганда фиксировала наиболее яркие проявления любви к императору. Царю представили рабочего, который в 1905 году был крайним революционером, а с началом войны преобразился в отъявленного монархиста. Случай этот не был уникальным. Студент писал: «Теперь я допускаю пение «Боже Царя» и коленопреклонение. Иначе пока мы не можем выразить своего энтузиазма, а он в нас силен, кровь бунтует и горит жаждой победы. Там под звуки мощного гимна объединяются души и лавиной текут наши войска. И нам здесь вносить диссонанс, напоминая о старых счетах, — не время и не место».

Монархизм казался необходимой, а то и единственно возможной формой выражения патриотического чувства.

Однако в ходе неудачной войны любовь к императору сменялась другими чувствами. Пошли оскорбительные для царской семьи слухи. То царь предстает в них как развратник, продающий Россию за «бочки золота». То царь де постоянно поддерживает связи с врагом. Вятский крестьянин сообщал односельчанам: «У нас Николка сбежал, у нашей державы есть три подземных хода в Германию и один из дворца, быть может, туда уехал на автомобиле. У нашего Государя родство с Вильгельмом. Воюют по согласию, чтобы выбить народ из боязни, чтобы не было восстания против правительства и Царя, но и теперь гостятся».

Но чаще Николай II предстает в слухах военного времени как пьяный и безвольный подкаблучник, которого в его же собственном дворце обманывает развратная предательница — царица-немка. Даже весьма информированные современники верили в существование «радиотелеграфной станции» в Царском Селе, которая ежедневно передает секретные сообщения в Берлин.

Трудно любить такого царя. Даже убежденные монархисты, оставаясь монархистами, переставали быть надежной опорой режима. Значение этого обстоятельства недооценивается, историки интересуются, прежде всего, деятелями революции. Между тем революцию невозможно представить и без бездеятельности множества людей, которые должны были бы проявлять особую активность. Казаки не спешили пускать в ход нагайки, солдаты стреляли мимо цели, генералы медлили с приказами…

Падение монархии представлялось удивительным чудом воскрешения России. Февральская революция сравнивалась с Пасхой, а Пасха с революцией: поздравляя друг друга с праздником, верующие использовали риторику и символику революции.

Революция сакрализовывалась, а ее символы проникали в церковь: к иконам прикрепляли красные банты, а во время крестных ходов несли красные флаги.

Любая революция являет собой экзальтацию завышенных ожиданий, но эйфория, охватившая тогда Россию, представляла собой что-то невиданное. Люди искренне верили в чудо быстрого перерождения страны, общества, всех людей, составляющих это общество. Верили в то, что в Новой России не нужны ни полиция, ни тюрьмы: страна, освобожденная от оков самодержавия, уродующих развитие свободной личности, освободится и от преступности.

Люди не жалели ни времени, ни денег на политическое самообразование. Украшали себя красными бантами и революционными значками, покупали газеты и брошюры. Политические тексты были непонятны, поэтому огромным спросом пользовались политические словарики — люди жаждали овладеть языком революции. Раскупались граммофонные пластинки с записями «Марсельезы», «Варшавянки» и даже революционного похоронного марша. Энергичные киношники снимали ленты, героями которых были лейтенант Шмидт и народовольцы.

Но не только деятели освободительного движения привлекали внимание продюсеров. Чуть ли не десяток кинолент был посвящен Распутину, демонстрация некоторых из них вызвала протесты: критики заговорили о порнографии. Распутиниада проникала и в театры, и в массовую литературу, некоторые издатели публиковали сфабрикованные «источники», якобы свидетельствовавшие о политической «измене императрицы», о ее супружеских изменах. Слухи эпохи Первой мировой войны оформлялись и тиражировались, подкреплялись авторитетом искусства.

Люди читали, слушали, смотрели и говорили, говорили, говорили. Появился глагол «митинговать». «Помитингую», — говорили домашним и пропадали, слушая ораторов на городских перекрестках.

Увлечение Керенским

Огромной популярностью пользовались митинги-концерты. Выступления политиков перемежались декламацией стихов, воспоминания политкаторжан — исполнением революционных песен.

Звездой митингов-концертов был Александр Федорович Керенский — устроители, желая привлечь публику, печатали на афишах: «Ожидается участие министра Керенского». Сам министр об этом порой и не знал.

Керенский был не просто популярен, он был любим. Группа «трудящихся женщин Твери» требовала: «Имя Керенского давно стало дорогим и любимым по всем уголкам нашей родины. В самые темные… дни недавнего прошлого… мы чутко ловили отзвуки слов и мыслей Керенского… И теперь это имя и личность А.Ф. Керенского стало Солнцем России, Совестью свободных граждан… Мы, бабушки, матери, сестры и дочери, пекущиеся Марфы, просим вас, братья, вас, близко стоящих, — берегите его жизнь, берегите его время, обеспечьте ему хотя бы минимум сна и правильное питание… чтобы силы Солнышка Новой России не надорвались… поклон Совести и Сердцу свободных граждан России А.Ф. Керенскому».

«Первой любовью революции» называли Керенского. Вместо нелюбимого царя появился любимый вождь революции.

Тоска по городовому

Однако осенью 1917-го у Керенского было уже мало поклонников. Обещанное царство свободы и изобилия не наступало. Страна распадалась, государство разваливалось, армия разлагалась. Дефицитом стало все: один иллюстрированный журнал весь номер посвятил очередям разного рода — хлебным, обувным, керосиновым. Неразрешимой проблемой становилась порой заготовка дров, обыватель с ужасом ждал зимы. И больше, чем наступления немцев или победы большевиков, он боялся преступности, которая почему-то не исчезала. Настроение той эпохи современники обозначили как «тоску по городовому».

Голодные очереди 1917-го — одна из главных тем газет и разговоров. Их рисуют на занятиях ученики гимназий и реальных училищ

В этих условиях романтический герой революции не мог сохранять свое обаяние. «Пусть Керенский останется кумиром для поколений русских девушек, но дайте нам молока для наших детей!» — писали возмущенные женщины.

Люди не желали помнить о своей былой любви. Если первоначально революционный министр воспринимался как уникальный вождь-спаситель, то отныне вся ответственность за поражения и тяготы возлагалась только на него.

Слухи о Керенском, появившиеся уже летом, получили особое распространение осенью. Передавали, что он пьянствует в Зимнем дворце, принимает наркотики, устраивает оргии. Говорили, что у него связь с известными актрисами, балеринами. Утверждали даже, что революционный министр женился на дочери бывшего царя.

Особенно возмущало то, что Керенский якобы спит на кровати Александра III. Затем стали говорить, что он использует постель императрицы. На белье императрицы. В белье императрицы… Образ вождя феминизировался, Александра Федоровича Керенского стали именовать Александрой Федоровной, сравнивая его с ненавистной царицей.

Гражданам свободной страны очень хотелось любить власть, а выход из кризиса виделся им в наделении любимого вождя большими полномочиями. В случае успеха его следовало любить еще больше, но в случае неудачи на него одного возлагалась вся ответственность за кризис. Мало кто в октябре любил большевиков, но презрение и ненависть к Керенскому были столь сильны, что никто не хотел рисковать жизнью ради «первой любви революции». Вот тут на авансцену и вышли матросы.

Дальше любили Ленина, героев Гражданской войны, Сталина, потом память о них. Потом не любили никого.

Впервые опубликовано в NT № 39 от 5 ноября 2007 года.