Светлана Алексиевич после выступления с нобелевской лекцией в Шведской академии, Стокгольм, 7 декабря 2015 года
Мы наблюдали ритуал. Текст нобелевской лекции Светланы Алексиевич был заранее известен — у гостей церемонии были брошюры с переводом. Даже в интернете лекцию вывесили еще до того, как Алексиевич ее дочитала (это заняло около сорока минут). То есть ритуал заключался в том, что на протяжении этого времени самые влиятельные в мире литературы люди, не шелохнувшись и едва дыша, слушали текст на непонятном им языке — языке великой литературы, к которой Светлана Алексиевич, по ее собственному признанию, принадлежит. Уже по одной этой причине, вне связи с содержанием самой лекции или книг Алексиевич, эту Нобелевскую премию нельзя не считать событием, исторически важным для России и всех, кто читает и говорит по-русски.
Разумеется, ни одно сколько-нибудь влиятельное и массовое СМИ России или Белоруссии лекцию Алексиевич не транслировало: в самом деле, это же не ежегодное обращение президента. Анекдотичность ситуации в том, что писатель и не думала разоблачать в своей речи политику любой из стран постсоветского пространства — если не считать общего гуманистического посыла (что, казалось бы, ни в России, ни в Белоруссии пока не запрещено). Она говорила об очевидных вещах. О том, что война идет слишком давно — если не на полях боя, то в головах, — и что пора с этим заканчивать. О том, что между силой и достоинством неплохо бы выбирать достоинство, но мы выбираем силу. О том, что единственная важная битва — за человечность — похоже, проиграна. И как всегда, эти простейшие мысли почему-то были услышаны и поняты меньшинством.
Право на литературу
За время, прошедшее с момента объявления о присуждении Нобелевской премии по литературе Светлане Алексиевич, в обществе (только постсоветском, Европу и Штаты эта проблематика мало взволновала) сформулировались две главные претензии к ней. Что характерно, взаимоисключающие. Первая: это не литература, потому что Алексиевич — просто хороший журналист, она собирает чужие монологи и компилирует их в книги. Вторая: это слишком литературно, чужие голоса явно обработаны автором, а потому недостоверны. Интересно, что в обоих случаях предполагается существование нигде не сформулированных, но очевидных по умолчанию правил: что считать литературой, а что — нет. Вдвойне интересно, что жест Нобелевского комитета — декларативный, он направлен именно на расширение границ и уничтожение рамок, приводящих к стагнации литературного процесса; но это охранителям самого разного рода даже неинтересно.
Книги белорусской писательницы переведены на многие языки, на стенде Шведской академии, Стокгольм, декабрь 2015 года
Есть и другие аргументы против Алексиевич. Она — против власти (и белорусской, и российской), о чем говорила не раз вполне открыто, то есть «пятая колонна» в глазах консерваторов и конъюнктурщица в глазах много кого еще. Она последовательно игнорирует эволюционное развитие литературы в сторону постмодернизма, тотальной иронии и «игры в культуру»: ее книги тяжеловесно серьезны и при этом написаны совершенно доступным языком, что действительно роднит их с журналистикой. Самое главное: она говорит и пишет о неприятном. Первые две книги — о войне, да еще о какой! О женщинах («У войны не женское лицо») и детях («Последние свидетели») на войне. Потом «Цинковые мальчики» — об Афганистане (главные героини — матери погибших солдат). Потом — о страшнейшей катастрофе 1980-х, «Чернобыльская молитва». Наконец, «Время секонд-хэнд», книга о 1990-х и 2000-х: ее важнейшие герои — самоубийцы.
«Весь смысл и пафос ее творчества в том, чтобы дать возможность высказаться тем, у кого такой возможности никогда не было»
Даже в нобелевской лекции, которая воспринимается как реализация права писателя на монолог, Алексиевич дала слово своим героям, цитировала их речь. Это принципиально важно. Весь смысл и пафос ее творчества в том, чтобы дать возможность высказаться тем, у кого такой возможности никогда не было. Маленький человек классической русской литературы, через Самсона Вырина и Акакия Башмачкина, не сразу дошел до Макара Девушкина — герои «Бедных людей» Достоевского впервые мыслили, чувствовали, писали друг другу. Но ХХ век снова лишил Девушкиных права голоса. Миссия — или точнее, рутинная тяжелая работа Алексиевич — в том, чтобы это право вернуть. В высшем и глубинном смысле слова, она писатель-правозащитник: это даже не позиция, а творческий метод.
Конец утопии
Раздражение в адрес Алексиевич, как ни странно, подкрепляется еще одним, совсем уже неприличным аргументом. Ее очень мало читали. Нет, когда-то, еще при СССР, тиражи «У войны не женское лицо» и «Цинковых мальчиков» были многомиллионными, книги Алексиевич проходили в школе. Но это было давно и в другой стране. Сейчас, когда ее книги продаются в каждом большом книжном, раскупают их не так уж интенсивно. Готов биться об заклад: среди тех, кто критикует метод и стиль Алексиевич, нет ни одного человека, который бы прочитал от корки до корки все пять ее книг. Хотя объем сравнительно скромный, не больше «Войны и мира», читается увлекательно. Она говорит открыто, что работала сорок лет над единым произведением — циклом «Голоса утопии». В России он элементарно не прочитан. Пока не прочитан.
На правах филолога и рецензента я эту — утомительную, тяжелую и, несомненно, приятную — работу проделал. По итогам хочу сказать лишь одно: действительно «Голоса утопии» надо читать целиком. Как отдельные одинокие голоса складываются в книгу, так книги и, казалось бы, разные темы складываются в самый, возможно, амбициозный проект современной русскоязычной литературы. Именно литературы: фрагменты доказывают принадлежность текстов Алексиевич к ее «высокому» канону, а не к «низкой» журналистике куда менее очевидно, чем монументальное и мощное целое. Искусство рождается из идеи, концепции и контекста, а не ремесленности и прикладного мастерства, нехваткой (или, в других случаях, переизбытком) которых любят пенять книгам Алексиевич.
Встреча с самыми молодыми читателями в рамках нобелевской недели, школьная библиотека в Ринкебю, пригород Стокгольма, 9 декабря 2015 года
Она не только фиксирует, собирает и компилирует. Ее цикл — напряженная рефлексия, своеобразная философия, хоть иногда и спрятанная между строк и делегированная читателю. Не только связь между поколением фронтовиков и «цинковых мальчиков» Афганистана констатируется здесь, но и необъявленная война с природой и историей в пронзительной чернобыльской саге. Та война, из состояния которой выйти, кажется, невозможно. За что воюет советский и постсоветский человек, которого Алексиевич называет «красным»? Да конечно же, за счастье. Эти пять соединенных книг — черта, подведенная под колоссальной утопической традицией русской литературы, восходящей к ненаписанной третьей части «Мертвых душ» и незавершенному «Кому на Руси жить хорошо», к Обломовке и «Сну смешного человека», к мечтанному и обещанному, но недостижимому небу в алмазах, к городу Чевенгуру, наконец. Алексиевич призывает отвернуться от утопии и мечты, не щадящих маленького человека, и развернуться к нему, рассмотреть его впервые. Подумать о том, что если счастья действительно нет, то пора подумать о покое и воле. Ее книги — призыв к читателю, и не публицистический, а именно художественный, литературный.
Три цвета: красный
Последний, но, вероятно, важнейший повод для обид: пресловутый «красный человек» не хочет, чтобы его называли «красным». На голубом глазу он заявляет, что не привержен коммунистической идеологии, что не упивается кровью и насилием, что не любит войну. А георгиевская ленточка — так это же память о предках, а парад на Красной площади — это традиция, а присоединение Крыма и военная помощь Донбассу — это геополитика, а бомбардировки в Сирии — это борьба с терроризмом.
«Ее персональная утопия — Эра Милосердия: даже называя свою битву проигранной, она не сдается»
Здесь нельзя не добавить очевидное. Книги Алексиевич — нон-фикшн. То есть правда. Документальная литература. Излюбленная форма документа для нее — исповедь: самое сокровенное, личное, персональное. Реакция на Алексиевич — реакция на факт, который хочется отрицать. Или хотя бы объявить чем-то зыбким, ненадежным, относительным. Слишком мы привыкли за много лет твердить по любому поводу: э, не так тут все очевидно, надо и с другой стороны взглянуть. Она же глядит только с одной стороны: стороны жертвы.
Маленький человек и «красный человек» — один и тот же, вот в чем нехитрый секрет. Изменить или вылечить его можно единственным способом: состраданием, тем магическим зельем, в которое Алексиевич перегоняет страдание (по ее словам, наш главный капитал). А почему он «красный»? Может, и потому, что освежеван той страшной жизнью, что выпала на его долю. Ну да, и по его собственной вине тоже, но важно ли это? Для Алексиевич — точно нет. Ее книги закрывают утопический дискурс, но напоминают о другом, восходящем к «Житию протопопа Аввакума», «Путешествию из Петербурга в Москву», «Запискам из Мертвого дома», «Острову Сахалин», «Крутому маршруту» и «Колымским рассказам» (все тексты — своего рода нон-фикшн). То есть к русской традиции гуманизма, который больше, чем любой документальный кошмар. Ее персональная утопия — Эра Милосердия: даже называя свою битву проигранной, она не сдается.
Именно поэтому «Голоса утопии» — та литература, через которую «красный человек» может спастись. Если, конечно, захочет. И если прочтет.
фото: REUTERS/Janerik Henriksson/TT NEWS
