The New Times открывает новую рубрику, которую будет вести писатель Виктор Ерофеев. Его первое эссе — о мемуарах вдовы выдающегося русского философа, которые подтверждают: наша история постоянно крутится вокруг своей «гнилой оси»
Николай Бердяев с женой Лидией (слева) и Аделаидой Герцык-Жуковской. 1946 г. *Лев Шестов (1866–1938) — философ-экзистенциалист. Философским манифестом Шестова стала опубликованная в 1905 г. работа «Апофеоз беспочвенности (опыт адогматического мышления)», вызвавшая самые острые споры в интеллектуальных кругах Москвы и Петербурга. В 1920 г. уехал из России, жил и умер в Париже. **Лидия Бердяева. «Профессия: жена философа». М., «Молодая гвардия», 2002 Чем жестче стягивается петля политики, тем больше задыхаешься от экзистенциальных проблем. После поражения революции 1905 года родился русский экзистенциализм (Николай Бердяев, Лев Шестов*). Горький назвал ту пору «позорным десятилетием» — это был расцвет Серебряного века. Сейчас у нас экзистенциальная философия вновь становится значимой. Недавно отпраздновали 100-летие рождения Альбера Камю. Все его темы абсурда и хрупкости жизни вновь ноют, как раны. Мобильные телефоны и компьютеры их только припорошили своим искрометным триумфом. С некоторым недоверием я взял в руки книгу Лидии Бердяевой**, ее парижские дневники — что может знать жена философа о внутренних истоках философии своего мужа? Но я ошибся. Порой кажется, что она знала их лучше него. Поражает, конечно, навязчивая повторяемость русской общественной мысли. Независимость бердяевской мысли в эмиграции толковали как красную провокацию, а в СССР Николай Бухарин в «Известиях» бесстыдно писал о нем как о сыне жандармского генерала. Правда, признавал его ум — это 1935 год, возможно, последний год, когда еще разрешалось признавать ум у врага (врагу и поныне у нас отказывают, причем в первую очередь в уме). Большое место в книге Лидии Юдифовны отводится религии и смерти. Она, католичка, вместе с мужем, внеконфессиональным христианином, ищет уютную концепцию трагедии смерти. Она отрицает ад как нечто напрасно приписываемое Богу, который есть Любовь. Ее мучение: как совместить ХХ век с таким пониманием Бога? Но зато радость впереди: вместо адских мук (для Бердяевых) загробная жизнь состоит из перерождений, но не буддистского толка с возвратом на землю, а обращенных к иным, внеземным измерениям более высокого и более низкого типа. При этом человек сохраняет форму своего тела и спасение приобретает личностный характер. Читаешь и думаешь: как это все мило! Можно представить себе, как бы такие мысли взбесили Константина Леонтьева, который даже Достоевского и Толстого называл «розовыми христианами». С другой стороны, есть ли у нас уверенность в том, что создание личного загробного мира не отразится в реальностях общественного загробья? Сами мысли о достойной, просветленной смерти и загробных бонусах создают возможные предпосылки преодолеть трагедию. Но вот угасает и умирает мать Лидии — и старость в дневниках дочери оказывается не отдохновением, а последним жестоким испытанием, а смерть, хоть и просветленная, остается горем. „
Он был болен Россией. Он глубоко ненавидел фашизм и выступал против победы Гитлера, но к Сталину относился не лучше, чем к Гитлеру
” Бердяевы жили под Парижем в Кламаре сносно, хотя и бедно. Был дом, был сад с розами. Был маленький круг русских и французских друзей. Среди них основатель французского экзистенциализма Габриель Марсель. Помню, как много лет назад я пришел к нему в гости, когда писал диссертацию «Достоевский и французский экзистенциализм» — великий старик указал мне на диван и сказал, что на нем сидели Бердяев и Шестов и всегда спорили. Спорили, однако Лидия пишет, что только с Шестовым Бердяев был на «ты». Мне показалось, что, читая ее дневники (она описывает ту же квартиру Марселя), я вошел в свою же диссертацию с черной лестницы и в этом доме увидел бытовые подробности жизни любимых героев. Несмотря на кружок друзей, Бердяев, автор философии свободы, чувствовал себя в русской культуре неловко. Русские его всегда в основном ругали (кроме Розанова) или замалчивали. Но иностранцы почему-то поняли его значение и тиражировали на всех языках. Не в этом ли заговоре своих против своих, когда свои становятся самыми страшными чужими, и состоит загадка нашей крутящейся вокруг гнилой оси истории? Об этом круговороте Бердяева пишет пронзительные слова. Николай Александрович, прочтя как-то печальные стихи Хомякова о России, заплакал. Он редко плакал, но тут заплакал, потому что ничего в стране не изменилось с тех пор. Он был болен Россией. Он глубоко ненавидел фашизм и отказывался, в отличие от Мережковского, ездить в муссолиниевскую Италию. Во время войны он, также в отличие от Мережковского, выступал против победы Гитлера, но к Сталину относился не лучше, чем к Гитлеру. Как-то, еще студентом, я шел с родителями по пляжу в Довиле. Был прекрасный ветреный день. Нам вдруг попался на пути крупный кагэбэшник из парижской резидентуры. Сначала он сообщил, что за нами следит французская контрразведка и он готов их всех избить. После чего сказал, что сейчас в их ведомстве решается вопрос об архиве Бердяева. Забирать или не забирать его в Москву? «Это был такой путаник!» — небрежно, с кривой улыбкой пояснил кагэбэшник. фотография: РИА Новости