«Ровно в четыре часа...»

Социологические опросы свидетельствуют: многие наши сограждане затрудняются ответить, с каким событием связано 22 июня. Особенно много «затрудняющихся» среди молодых в возрасте до 35 лет. Между тем память об этой дате не менее, если не более, важна, чем День Победы. The New Times собирал воспоминания о 22 июня 1941 года тех людей, для которых эта дата навсегда осталась в памяти

Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы…

Константин Симонов

Виталий Гинзбург, лауреат Нобелевской премии по физике

Я держал на руках свою двухлетнюю дочь, когда выступал Молотов, это было примерно в 12 часов дня. Он так закончил, это я помню, несколько заикаясь: «Враг будет разбит, победа будет за нами». Я, как говорится, принял к сведению. Я не помню, что я делал в этот день, но, может быть, в этот, может быть, в следующий я запомнил, что в Москве было все спокойно, я шел по Сретенке и никаких движений не видел. В первый день не бомбили и начали бомбить примерно через месяц. Потом Академия наук переехала в Казань, а я как раз за день до этого был на Арбате, началась тревога, и я вместе с другими спрятался в метро. И когда я вышел, уже отбомбили, были видны какие-то следы. Вот все мои непосредственные впечатления. Для меня война началась совершенно неожиданно. Я помню, как Игорь Евгеньевич Тамм (был такой физик, он был нашим завотделом, я — его замом), тогда как-то не слушали иностранное радио, приходил и говорил прямо: вот я слышал сегодня, что ожидается война, буквально 22-е называлось как дата начала войны. И как-то мы на это не обращали внимания — так люди устроены. Я должен заметить, что, конечно, мы все не ожидали, что будет столько поражений в начале, а потом не ожидали, что так близко будет победа. Я считаю, единственное, что очень плохо, — наши военачальники, включая Жукова, совершенно не щадили людей, такие были потери, просто фантастические! Известно, что в ряде других армий раньше всегда думали, чтобы было меньше потерь, а эти напролом шли везде, и мы потеряли 27 млн человек, это ужас!

Марк Захаров, художественный руководитель театра «Ленком»

В фильме Калатозова «Летят журавли» есть один эпизод, который я ценю за атмосферу и достоверность: это радость ребятишек, которым в день начала войны по 7–10 лет. И я 22 июня 1941 года играл во дворе, когда передавали по радио речь Молотова. Потом вся ребятня высыпала во двор, у нас были большие дворы довоенные, какие бывают в домах с коммунальными квартирами. И у нас, мальчишек, была очень большая радость, что, наконец, началось то самое героическое время, к которому нас всех готовили. «Если завтра война» и все эти патриотические песни очень действовали на умонастроения, я боюсь, что не только нас, малолетних детей, но и более старших, подростков тоже. Я помню, что только взрослые очень озабоченно беседовали за столом между собой, лица у них были напряженные, серьезные. Я не очень понимал, почему все огорчаются, почему они не радуются вместе со всеми. И еще мне запомнилось, когда меня в эвакуацию отправляли с бабушкой и матерью. На причале у Речного вокзала, это был день моего рождения — 13 октября 41-го года, это был один из напряженных дней, когда решалась судьба Москвы. Многие люди пришли со своими собаками, а с собаками никого не пропускали на пароходы. Я этого тогда не понимал, помню, был ужасный вой тех собак, которых оставили хозяева.

Людмила Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы

Мне тогда было 13 лет, я уже большая девочка была. 1 июня мы уезжали в Феодосию, отдыхать с бабушкой. В этот день пошел снег. Шофер, который нас отвозил, сказал, что это плохой знак, будет война. Тогда так ждали войну, что каждую плохую примету считали. Ночью 22 июня ровно в четыре часа, как в песне пели, «Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Но не только Киев бомбили, самолеты летали на Севастополь, где была военно-морская база. Я спала в саду под яблоней, на свежем воздухе, потому что в доме было жарко. Мне снилось, как будто я иду по Смоленской улице в Москве, где мы жили, тогда там дом Жолтовского строился, и я иду по деревянным мосткам, и вдруг подбегает какой-то мальчишка, сбивает меня с ног, хватает за ноги и начинает головой колотить о деревянный забор. Я проснулась в ужасе и слышу «бум, бум, бум...» А это самолет, который летал на Севастополь, сбрасывает бомбы.

В тот день все спокойно проснулись, позавтракали, такое неспешное летнее утро, бабушка пошла на рынок. Прибегает оттуда с вытаращенными глазами: Молотов выступал, война! И говорит: «Давай, Люда, срочно собираем чемоданы, уезжаем в Москву». А я ведь пионерка, знаю, что наша армия тут же разобьет врага малой кровью на его территории, нам это объясняли каждый день. Я говорю: «Бабушка, как тебе не стыдно, чего это мы поедем в Москву, скоро врага разобьют, а мы должны продолжать отдыхать». И представляете себе, разобрала обратно чемоданы. Приходит телеграмма от родителей: немедленно собирайтесь, уезжайте в Москву. Бабушка опять собирать чемоданы, а я ей опять объясняю, как не стыдно... Но в следующую ночь самолеты, которые опять летали на Севастополь, сбросили оставшиеся бомбы на Феодосию, которая не была военным объектом. Там был маленький якорный заводик, и вот рядом с этим заводом бомба упала, были разрушения.

В течение недели я удерживала бабушку от поездки в Москву, хотя родители бомбили нас телеграммами. По-моему, 29-го бабушка сказала, что все-таки мы уезжаем. Мы сели на поезд, доехали до Джанкоя — это железнодорожный узел, через который из Крыма все едут. Выяснилось, что в Джанкое билетов уже нет, потому что все бросились уезжать из Крыма, поезда ходят плохо, и уехать невозможно. Но моя бабушка крымчанка и почти всю свою жизнь в Джанкое прожила, у нее там было много друзей. Через каких-то друзей нас посадили 3 июля в поезд, на котором из Севастополя вывозили жен офицеров с детьми. Нас пустили в тамбур этого поезда, потому что мест свободных не было, так мы в тамбуре и доехали до Москвы. Это был, наверное, один из последних поездов, которые вообще из Крыма вышли. Днем поезда стояли из-за бомбежек, а ночью шли. Я помню, что это было 3 июля, потому что в Джанкое днем слышала по радио выступление Сталина, когда он первый раз выступил, знаменитое: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои...» И хотя я была тринадцатилетняя девочка, когда я услышала, как дрожит его голос, как он пьет воду из стакана и каким тоном он говорил, вот тогда я поняла, что, наверное, это будет страшная война.

Федор Хитрук, художник-мультипликатор, режиссер

Ранним воскресным утром 22 июня я, еще лежа в постели, привычно включил ногой свой радиоприемник «Пионер» и поймал заграничную станцию. Но вместо ожидаемой музыки я услышал сквозь шум и треск истеричный голос, кричавший чтото по-немецки (в детстве Ф. Хитрук жил в Германии. — The New Times). Я смог разобрать только отдельные слова: «Я долго терпел… пришел час…» Я узнал голос Гитлера и понял, что началась война. Слухи о предстоящей войне с Германией уже шли, хотя официально о ней не говорилось ни слова. Вспоминаю, как однажды в буфете режиссер Дмитрий Бабиченко на мой вопрос, будет ли война, спокойно ответил, как о деле давно решенном: «Конечно, будет». Вообще я не замечал у людей какого-либо страха, все верили, что война продлится недолго и кончится легкой победой. Так уверяли нас фильмы, радиопередачи, газеты и особенно бодрые песни типа «Любимый город может спать спокойно». Дорого нам потом это обошлось... Все последующие дни, месяцы и годы, вплоть до конца войны, прошли для меня, как дурной сон или как фильм по очень плохому сценарию, в безумной сутолоке, лишенной всякой логики. В ополчение меня не послали. Я включился в гражданскую оборону, дежурил на крыше студии. А потом меня послали в Тольятти, где я прошел курсы и всю войну проработал переводчиком.

Ольга Аросева, актриса

Я была в театре. В Москве тогда с гастролями был театр города Горького, играли пьесу Островского «Сон на Волге». Отыграли первый акт, в антракте на сцену вышел человек и сказал, что началась война. Это было как-то театрально и неправдоподобно. Спектакль прекратили, все выбежали на улицу.

Первое, что я увидела, это очереди в продовольственном магазине, люди покупали спички и соль в большом количестве. Это меня насторожило. Потом я побежала на Арбат, там стояли громкоговорители, я прослушала речь Молотова. По тому, как заикался, чувствовалось, что человек волнуется. Я побежала домой, а потом в школу. Там нам сказали, что надо создать дружины, чтобы дежурить на чердаке, потому что будут бросать зажигательные бомбы. Стали ящики с песком устанавливать. Впоследствии мы дежурили на чердаках. Но в силу молодости и легкомыслия и оттого, что до Москвы не сразу дошел весь ужас войны, мы на чердаке, когда падали зажигательные бомбы, даже пели песни: «Бомбочка, промчись меня ты мимо,/ бомбочка, мне жить необходимо,/ бомбочка, промчись ты, ради Бога,/ Граждане, воздушная тревога» — последнюю строчку мы уже кричали в рупор. Сначала это было похоже на какую-то игру, на какое-то непривычное занятие. Позже нас из школы организовали в отряды, и мы поехали рыть противотанковые окопы под Москвой, в Орловскую область, в село Жуковка. Со временем, на второй год, приходило ощущение, что это — война, потому что стали приходить похоронки. Весь наш класс, все мужчины нашей школы 1923–1924 годов рождения, сразу были призваны и погибли почти все. Мы взрослели и понимали, что такое война. Когда я это окончательно поняла? Когда бомба, нацеленная в здание телеграфа, упала на улице Горького в диетический магазин, где стояла очередь за изюмом. Очереди не стало. А я перед этим забегала туда (жила в Камергерском переулке, где МХАТ), у меня было сомнение, встать в эту очередь или нет... Лилась кровь, такая пена из крови, ее смывали шлангами, пустая улица, и никакой очереди нет...