Сверстники, пережившие его на четверть века, — по-прежнему действующие авторы, создавшие в числе прочего огромное количество воспоминаний, исследований и размышлений о Довлатове. При этом многие из них, представители ленинградского литературного круга 60–70-х, широко известны сейчас прежде всего как довлатовские персонажи; его язык и его культ писателя-автобиографа, который по природе своей вроде бы привязан к своему времени, не устаревают.
Голос хора
В эпоху застоя можно выделить две основные писательские стратегии. Можно было быть, по довлатовскому выражению, «соцреалистом с человеческим лицом» (эта характеристика, под знаком вопроса, дана Гроссману, но ее можно отнести и к Владимову, например). Можно было игнорировать советскую власть, жить в монастыре собственного духа, как писал Довлатов о Бродском: «Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании». Довлатов пошел третьим путем. Он прекрасно знал о существовании режима и умел адаптироваться к нему, пусть и вынужденно, — служил лагерным охранником в Коми и многие годы работал журналистом в советской прессе. Но хотя он жил в миру, «мир его ловил, но не поймал». Своей заразительной интонацией и самим пантеоном персонажей, где автор — один среди многих, человечностью и чувством юмора он разлагал любой дух коллективизма и помещался над схваткой:
«Толя, — зову я Наймана. — Пойдемте в гости к Леве Рыскину».
«Не пойду. Какой-то он советский».
«То есть как это — советский? Вы ошибаетесь!»
«Ну, антисоветский. Какая разница?»
Даже Валерий Попов, тоже довлатовский персонаж и автор его довольно злобной биографии, написал: «Мало кто решается на такую свободу — и из героев, и из писателей. Довлатов — одиночка, «один в поле воин», поэтому так заметен». В этом он повторяет собственную довлатовскую мысль: «Многие думают: чтобы быть услышанными, надо выступать хором. Ясно, что это не так. Только одинокие голоса мы слышим. Только солисты внушают доверие». Особенно примечательно при этом, что у Довлатова многие из лучших реплик часто подарены другим или действительно им принадлежат; он почти буквально стал голосом поколения, в одиночку воспроизводящим его хор. Его самого лучше всего характеризует цитата из Владимира Марамзина, приведенная в «Ремесле»: «Я свободы не прошу. Зачем мне свобода? Более того, у меня она, кажется, есть…»
Вне иеархий
Один из проверенных путей к свободе — это аскетизм, добровольное самоограничение. Им Довлатов известен как по части ремесла, приемов формальной дисциплины (скажем, он следил, чтобы слова в одном предложении не начинались на одну и ту же букву), так и в смысле выстроенного им образа. «Бог дал мне то, о чем я всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят», — это написано, очевидно, искренне, но сейчас выглядит как мистификация. Мы знаем много писателей рядовых, носивших литературную маску гениев; это и традиционная, и плодотворная стратегия. Довлатов избрал противоположную и попал в яблочко, создав настолько убедительное сниженное самоописание, что ни у кого не повернется язык назвать его гением: ведь гений — это чин, а Довлатов не встраивается ни в какую вертикальную иерархию. Как у Хемингуэя, которому писатель поклонялся в молодости, его человеческое обаяние трудно отделить от литературного и, видимо, трудно было всегда. Недаром, скажем, творческий вечер Довлатова был включен в план работы ленинградского Союза писателей в то время, когда у него не было еще опубликовано ни строчки.
«Мало кто решается на такую свободу — и из героев, и из писателей. Довлатов — одиночка, «один в поле воин», поэтому так заметен»
Тот же Попов заметил: «Он блестяще написал о глумлении режима над шедеврами, которых тогда у него не было». Вопрос в том, что именно считать довлатовским шедевром. Несмотря на двенадцать прижизненных книг, вышедших в эмиграции, проза Довлатова воспринимается как один фрагментарный, но непрерывный текст (за исключением, наверное, «Зоны» и абсурдистского «сентиментального детектива» под названием «Ослик должен быть худым»). Может быть, потому, что его записные книжки «Соло на Ундервуде» и «Соло на IBM» разошлись на цитаты, пословицы и поговорки, сформировали язык, на котором разговаривает уже не одно поколение и не два. Может быть, из-за кочующих персонажей и сквозных сюжетов, которые превращают все довлатовские книжки в единый связный текст, причем именно по нему мы теперь представляем себе ленинградский литературный быт и человеческий пейзаж эпохи застоя.
Его портрет времени кажется сейчас наиболее достоверным и точным, несмотря на существование множества мемуаров и живых, да и нестарых еще свидетелей (как мы видим, не всегда с этим портретом согласных); причина, возможно, в том, что Довлатов смешной, а подлинный комизм — самое верное средство убеждения. «Талант, — писал он, — это как похоть. Трудно утаить. Еще труднее — симулировать». Чувство юмора симулировать невозможно: смех можно назвать физиологической реакцией на правду.
Довлатовская проза доставляет физическое удовольствие и при всем несомненном культе остается делом интимным. Как заметил герой «Заповедника» в ответ на вопрос: «За что вы любите Пушкина?» — «Любить публично — скотство». Поэтому любой юбилейный панегирик Довлатову выглядит, конечно, неуместно, но и промолчать ведь нельзя.
