Этгар Керет, наверное, самая значительная сегодня фигура в литературе Израиля. Славу ему принес сборник 1994 года «Тоска по Киссинджеру» — он был включен в список 50 самых значимых израильских книг всех времен, а автор еще в 1990-е удостоился всех мыслимых израильских наград, от премии издателей до премии премьер-министра. У русскоязычного читателя Керет тоже пользуется большим и неформальным успехом: хотя на русском языке широко известен только один его сборник, «Когда умерли автобусы» (2009 год), его рассказы гуляли в начале нулевых по русскому ЖЖ в любительских переводах, хромых то на одну, то на обе ноги, и нравились публике, несмотря на это.
В 2003 году свой русский перевод этих рассказов опубликовала в Сети поэт, писательница и эссеистка Линор Горалик — тот самый случай, когда автор и переводчик нашли друг друга: Горалик прекрасно понимает, что делать и с экспрессивной лексикой, и с разговорной речью рассказчика, который как будто заикается над текстом, зациклившись на одном месте, и главное — с очень малой формой рассказов Керета, которая перекликается с ее собственными литературными экспериментами. В переводе Горалик тексты Керета воспринимаешь уже практически как факт собственной литературы — хоть это и не так.
Знаменитая краткость Керета даже получила архитектурное выражение: в Варшаве, где жила и погибла семья его матери, архитектор Якуб Шчесны буквально в щели между зданиями построил дом (трехэтажный, около метра шириной), который стал и мемориалом погибшим в Холокосте предкам Керета, и идеальной метафорой его малой прозы, показывающей всю палитру чувств на крошечном пространстве. Рассказ о нем под названием «Узкий дом» вошел в новый сборник.
Нов сборник еще и потому, что в нем сентиментальность автора чаще всего лишена прежнего иронического или фантасмагорического оттенка. Это проза документальная и исповедальная — настолько, что автор, по собственному признанию, никогда не публиковал ее на иврите; впервые книга вышла в 2015 году в Америке. У Керета библейские семь тучных лет — это годы от рождения его сына до смерти его отца.
Действие книги начинается в больнице, где оказывается рожающая жена Керета одновременно с пострадавшими от очередного теракта. «Вы пережили травму», — говорит рассказчику репортер, но никакой травмы нет: рядом с бессмысленной смертью рождается новая жизнь. Для Керета, который в большинстве своих текстов «работает» с травмой и одиночеством, исключительным событием становится их отсутствие — как будто ему на время позволено представить себя обыкновенным человеком, «тель-авивским средним классом». Обсуждать высыпания на младенческой попе с мамами на детской площадке, наслаждаться счастливым, безмозглым бытием на литературных фестивалях. Можно даже помечтать над колыбелью сына, что, «когда он вырастет, на Ближнем Востоке все устаканится: наступит мир, терактов больше не будет, а если раз в сто лет и случится какой теракт, рядом непременно окажется кто-нибудь нестандартный, кто-нибудь с идеями и сможет прекрасно все описать».
Оксюморон «еврейское счастье» здесь вдруг обретает буквальное значение: жена здорова, сын растет, отец пережил Холокост и дожил до восьмидесяти шести лет. «Мой стакан не просто наполовину полон — вода переливается через края». Но к счастью своему рассказчик относится с недоумением и неверием — реакция, в высшей степени понятная русскому читателю: после семи тучных лет обещано семь лет тощих.
«Я — тревожный еврей, для которого вопросы немедленного выживания представляются исключительно важными и совершенно неочевидными», — герой, например, вслед за лучшим другом замирает, ожидая, когда Ахмадинежад сбросит на Израиль новенькую иранскую ядерную бомбу: «Ты понимаешь, какая катастрофа меня ждет, если он сбросит эту бомбу на Тель-Авив? Я сдаю тут четырнадцать квартир. Ты когда-нибудь слышал про радиоактивного мутанта, который бы вовремя вносил квартплату?»
Все это кажется очень знакомым: тревоги среднего класса одинаковы повсюду, даже там, где война не стоит непосредственно под окнами, а ирония — лучший способ борьбы с этой тревогой в любой точке мира. Только вот под окнами Керета война действительно идет, и увернуться от нее невозможно. В одном из рассказов из-за израильско-шведского конфликта герой с литературного фестиваля в Гётеборге чуть не опаздывает домой на Йом-Кипур — праздник, который в его описании превращается в «самый крутой и желанный праздник во вселенной, эдакий айфон в мире праздников». Два дня спустя он наблюдает за сыном, рыдающим, что Йом-Кипур окончен: «А что тут скажешь? Мальчик прав». Радость от рождения сына оказывается минутной передышкой, однодневным перерывом Йом-Кипура. А затем все заканчивается, папа умирает — но туфли его вдруг оказываются ровно впору, а в Варшаве рассказчик чувствует, что приехал домой.
«Если раз в сто лет и случится какой теракт, рядом непременно окажется кто-нибудь нестандартный, кто-нибудь с идеями и сможет прекрасно все описать»
Чем же так интимна эта книга Керета, что ее нельзя было печатать в Израиле? Воспоминания об отце, подробности жизни религиозной сестры, живущей в самом ортодоксальном районе Иерусалима со своими одиннадцатью детьми? Непатриотичные высказывания о «лишенных героизма» израильских войнах? На самом деле эта книга просто писалась не для соотечественников. Здесь Керет впервые и сознательно предстает как израильтянин на экспорт — с фоновой памятью о предках, погибших в Холокосте, с вечным опасением натолкнуться в промотуре на очередного антисемита с представлением о нем — израильтянине — как о большой ящерице, которая при ближайшем рассмотрении оказывается не такой уж и страшной.
Керет — один из редких писателей, который может позволить себе на весь мир говорить за еврейскую жизнь, напоминать о прежних страхах и о том, что жизнь современного израильтянина тоже не похожа на сладкий пряник. Этим, наверное, и важна его проза, но привлекательна не этим. Самое значительное ее событие, понятное любому современному читателю, — это утверждение жизни на самой границе тревоги. В отличие от прежних его фантасмагорий, в этих рассказах горе отступает перед радостью и удивлением, которые несет в себе жизнь настоящая.
