Не секрет, что российские издательства ежегодно планируют выход своих самых громких, ожидаемых и выпестованных книг в конце ноября — начале декабря, когда в Центральном доме художника проходит книжная ярмарка non/fiction, парад-алле достижений индустрии и просто праздник для читателя, который, отложив по такому случаю уже вошедший в привычку киндл, готов перебрать и понести домой с базара груду бумажных кирпичей. С освещением и продвижением новых Белинских и Гоголей помогает проходящий в это же время российский премиальный сезон, поэтому на этот раз, чтобы облегчить читателю выбор, мы фокусируем внимание на наиболее умных «милордах» и делимся главными переводными находками.
Ханья Янагихара «Маленькая жизнь»
О большом романе Ханьи Янагихары в России заговорили задолго до того, как он был переведен на русский, сразу после его выхода в начале 2015 года. «Маленькая жизнь», как оказалось, вызывает особенно страстное отношение у читателей, которые, словно не в силах отпустить ее, мастерят фотоколлажи, составляют «фэнзины» — собственные журналы на тему, ищут следы ее героев на карте Нью-Йорка. Эта страстность связана с противоречием, заложенным в самом романе. На протяжении без малого тысячи страниц автор абсолютно безэмоционально и в мельчайших подробностях преподносит читателю историю, где страшная сказка соседствует со счастливой, насилие сменяется любовью и ад так же абсолютен, как понимание и принятие. Эта постоянная смена полярностей выбивает почву из-под читательских ног, лишает его ориентиров. Сама Янагихара говорит, что в своей книге хотела все немного довести до предела, и выстроенный ею мир крайностей, не знающий никаких ограничений, стал причиной успеха. Источником вдохновения для писательницы стала ее собственная художественная коллекция, куда на равных правах входят снимки легендарного фотографа Дианы Арбус, которую завораживали образы «других», странных и причудливых тел, и, например, фотографии осенне-зимней коллекции Prada 2007 года, эксплуатирующей идею перехода от света к темноте. Пожалуй, главное, что нужно знать про «Маленькую жизнь» неподготовленному читателю: это не совсем роман, а скорее арт-проект в словах, составленный из образов настолько чистых и сильных, что невозможно выбрать среди них главный.
Так же, как странность и уродство преображаются, становятся прекрасны, попадая в прицел объектива Дианы Арбус, у Янагихары красота рождается из техники, из безупречности всей ее машинерии, точности каждого слова
О чем бы Янагихара здесь ни писала — о дружбе, о жизни условно современного Нью-Йорка (роман очень тщательно выверяет собственные внутренние часы и избегает любых конкретных примет времени), о современном искусстве, о травме и боли, о любви — она стремится довести рассказ до технического совершенства. Так же, как странность и уродство преображаются, становятся прекрасны, попадая в прицел объектива Дианы Арбус, у Янагихары красота рождается из техники, из безупречности всей ее машинерии, точности каждого слова. Нам в этом смысле безумно повезло с переводчиками — по-русски роман звучит чуть ли не лучше, чем по-английски, и трудно представить книгу, где эта точность была бы важнее.
Перевод с английского Александры Борисенко, Анастасии Завозовой и Виктора Сонькина.
Ричард Форд «День независимости»
В 1995 году за роман «День независимости» Ричард Форд получил обе главные литературные премии Америки: Пулитцеровскую и премию Фолкнера. Выбор этот был во многом предсказуем: помимо того что «День независимости» великолепный роман, он еще и дарит читателю толстый, щедрый срез американской жизни. Фон действия здесь непрестанно разрастается, вмещая в себя эпоху, ее героев, политиков, события, демонстрации и прочие приметы 1988 года. Хотя у романа есть конкретный сюжет — выходной Фрэнка Баскомба в преддверии Дня независимости, его риелторские труды, попытки наладить контакт с проблемным сыном, надежда на свидание — сюжет этот нетороплив ровно настолько, чтобы мы иногда про него забывали. На первый план выходит все, что составляет ту самую традиционную американскую жизнь, от праздничного парада до бейсбола. Конечно, приметы времени, как и неискоренимое шестидесятничество главного героя, бывшего спортивного журналиста Фрэнка Баскомба, очень важны: если их все сосчитать, то получается роман о разочаровании человека перед новой и окончательной сложностью мира, который когда-то казался понятным и неделимым. Но если читать «День независимости» как книгу не о состоянии времени вообще, а о человеке в частности, то темой его становится, напротив, согласие и примирение. Баскомб, который здесь и наблюдатель, и рассказчик, проходит путь от бунта до принятия, сам себе напоминая, что души, по выражению философа и поэта Ральфа У. Эмерсона, растут медленно, и находит завораживающую красоту в переменах и неожиданную надежду в завтрашнем дне.
Перевод с английского Сергея Ильина.
Симона Вейль «Тетради: 1933–1942»
Грандиозный европейский философ Симона Вейль не слишком известна в России — прежде всего потому, что на русский ее творчество переводилось до сих пор очень мало и отрывочно. Наверное, первое, что вспоминается при ее имени, — слова Сергея Аверинцева из предисловия к первому русскому изданию текстов Симоны Вейль, вышедшему в 2000 году: «Если XXI век — будет, то есть если человечество не загубит своего физического, или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и к благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль». Мы недолго пожили в XXI веке, но если судить его по мерке Аверинцева, век этот уже не состоялся. И значит, нам тем более важно понять, каким он мог бы быть. Хотя Симона Вейль прожила совсем недолго, всего 34 года, вся ее сознательная жизнь и мысль пришлись на самое страшное время XX столетия: взросление — на Первую мировую войну, а внезапная гибель — на разгар Второй. Симона Вейль важна нам как мыслитель, которая в этом аду, все видя, чувствуя и понимая, искала и стремилась к истине. «Искала» — не совсем верное слово, ведь Симона Вейль верила, что истина снисходит к человеку, и все, что ему требуется, — это противиться злу и ждать блага познания. И надо помнить условия той эпохи, чтобы увидеть в этом бездействии огромную смелость — философскую и гражданскую. Она также верила, что в ней есть «золотой слиток» знаний и мыслей, требующий передачи следующим поколениям, но чтобы получить его, требуется совершить усилие. Это мысленное усилие, стремление к пониманию — редкость в наши быстрые времена: в новый век чтение 1000 страниц записей Симоны Вейль можно счесть подвигом смирения. Но красота и точность этой мысли побеждают зло, торжествуют над его повседневностью: «Величие человеческого рода состоит в постоянном воссоздании жизни. <…> В труде он производит свое естественное существование. В науке он воссоздает мир посредством символов. В искусстве он воссоздает союз между своим телом и своей душой. <…> Отметить, что любой из этих видов творения есть нечто бедное, пустое и тщетное, если рассматривать его отдельно, вне связи с другими двумя».
Перевод с французского Петра Епифанова.
Мэри Бирд «История древнего мира»
Почему Рим все еще определяет наши представления о мире и о себе? На этот вопрос отвечает в своей книге кэмбриджский профессор Мэри Бирд, пожалуй, самый известный антиковед наших дней (именно Бирд ведет все исторические передачи ВВС, посвященные Древнему Риму). Она сама по себе достойна восхищения: женщина, занявшая первое место в профессии, веками принадлежавшей престарелым мужчинам, просветитель и популяризатор науки, неизменно находящий простые и точные слова и понятные современникам ракурсы для разговора о древней истории. Но читать новую «Историю древнего мира» стоит не ради суммы авторских заслуг: она просто невероятно увлекательная. За последние два века, если отсчитывать от «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона, вышедшей в 1776 году и считающейся началом англосаксонского антиковедения, наши знания о Риме не так уж сильно обогатились. Однако тема не устаревает, потому что на повестке дня сегодня встают новые вопросы и мы обращаемся к древним мирам уже за другими ответами. И, главное, находим их — о памятниках, о проблеме полов, об устройстве семьи, об искусстве. В Риме очень много современности, но не меньше в нем крови, грязи и дикости — как замечает Бирд, романтические представления о высокой античности давно пора оставить в прошлом: «Мы оказываем римлянам медвежью услугу, если превозносим и героизируем их, равно как и если демонизируем их. Но мы обедняем себя, если отказываемся принимать их всерьез». Если всерьез, то, в отличие от традиционных историков Рима, Мэри Бирд интересует не упадок Римской империи (если этот упадок вообще был), а подъем, иррациональность этого подъема и его торжественный финал, наступивший не с нашествием варваров, как принято считать, а в 212 году, когда указом императора Каракаллы все свободное население империи получило римское гражданство. Этому жесту, уравнявшему в правах побежденных и победителей, Бирд придает кульминационное значение — это был единственный и краткий миг, когда империя, придумавшая борьбу за власть и классовые привилегии, сама же их и отменила.
Перевод с английского Дарьи Поповой.
Неразрывная связь катастрофы и культуры — это очень русская спасительная мысль, благодаря которой мы кое-как сумели выстоять среди трагедий прошлого
Винфрид Зебальд «Кольца Сатурна»
Сьюзен Зонтаг называла Винфрида Зебальда «последним великим писателем ХХ века», и это несомненно так. Хотя главная книга Зебальда,
«Аустерлиц», вышла в 2001 году и может считаться первым великим романом уже XXI столетия, на самом деле она закрывает целую главу всех наших разговоров о ХХ веке — о его катастрофе, о его задаче и его культуре. Неразрывная связь катастрофы и культуры — это очень русская спасительная мысль, благодаря которой мы кое-как сумели выстоять среди трагедий прошлого. Поэтому «Кольца Сатурна», второй роман писателя, в оригинале вышедший в 1992-м, скорее всего, окажется близок и понятен именно русскому читателю. Главный герой бродит по Восточной Англии, и в пустоте этих заброшенных мест перед ним встают образы умерших друзей и забывающейся культуры. В своей знакомой Джанин, исследовательнице, посвятившей жизнь французскому роману XIX века, ему видится образ дюреровской меланхолии, а сам рассказчик, от черной меланхолии оказавшийся в больнице, очнувшись, сравнивает себя с кафкианским Грегором Замзой, впервые восставшим после превращения. Зебальд оплакивает конец прекрасной культуры, уничтоженной природы, умирающей цивилизации, и этот погребальный список оказывается единственной возможностью памяти. Примечательно, что из всех романов Зебальда именно этот Зонтаг не любила, считая его несколько легковесным на общем серьезном фоне.
Перевод с немецкого Эллы Венгеровой.
