«Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно».
Георгий Федотов
«Певец империи и свободы»
Дуэльная история многократно описана и исследована (хотя и не до конца понята), и не о ней пойдет речь. Речь пойдет о человеке, который поставил перед собой гигантскую, но неразрешимую задачу, не смог отказаться от ее решения и тем предопределил свою гибель.
Гибель Пушкина стала знаком грядущей катастрофы империи, катастрофы, которую он предвидел и пытался предотвратить.
Разумеется, для нас он остался прежде всего великим поэтом, создателем новой русской литературы. Это были его подвиг и его победа. Но была еще одна сфера — для него не менее важная, но, как оказалась, смертельно опасная.
Один из самых значительных и проницательных русских мыслителей Семен Франк писал в этюде «О задачах познания Пушкина»: «Пушкин — не только величайший русский поэт, но и истинно великий мыслитель. <…> Пушкин был одновременно изумительным по силе и проницательности историческим и политическим мыслителем и даже «социологом». А в этюде «Пушкин как политический мыслитель» Франк говорит о «пророческом значении» его политических идей.
Этого Пушкина мало кто знает. Мимо этого Пушкина проходили, как это ни странно, даже самые блестящие пушкинисты.
Царская измена
Один из важных аспектов трагедии Пушкина — историка, мыслителя, политика — тонко уловила Анна Ахматова, определившая «Сказку о Золотом Петушке» как историю царской измены своему слову.
Есть основания предположить, что движение к гибели началось 8 сентября 1826 года, когда Пушкин поверил обещаниям молодого императора Николая I, относившимся и к судьбе России, и к нему, Пушкину, лично. Николай вызвался сам быть цензором Пушкина. Но, например, «Борис Годунов» был отдан на «внутреннюю рецензию» Фаддею Булгарину, написавшему высокомерно критический отзыв: «Литературное достоинство гораздо ниже, чем мы ожидали <…>. Кажется, будто это состав вырванных листов из романа Вальтера Скотта». Отсюда и снисходительная рекомендация императора — переделать пьесу в роман «наподобие Вальтер Скотта». Пушкин и не подозревал, что его подлинным цензором оказался презираемый им Булгарин.
Пушкин и не подозревал, что его подлинным цензором оказался презираемый им Булгарин
В конце 1833 года Николай осознал, что Пушкин претендует на роль «мудреца при государе» и намерен воздействовать на общественное сознание. Это его не устраивало, и император одним движением все поставил на свое место, пожаловав Пушкина в камер-юнкеры — младший придворный чин, который был поэту и не по летам. Пушкин был в ярости, понимая в каком нелепом виде предстал он перед обществом, которое намерен был воспитывать.
Со стороны Николая это не было выходкой самодура, это был точно рассчитанный шаг. Оба — мудрец и царь — вели сложную игру, но царь решительно переигрывал мудреца.
Франк недаром говорил о «пророческом значении» пушкинской мысли. Пушкин предвидел великие мятежи, писал и говорил об этом, в том числе и великому князю Михаилу Павловичу. Он намерен был всей силой своего интеллекта воспрепятствовать гибельному движению.
В 1831 году он начал писать историю Великой Французской революции — этого «урока царям». Но вспыхнул кровавый мятеж военных поселений, грозно напомнивший о пугачевщине. И он обратился к отечественной проблематике и принялся за «Историю Пугачева». Надо было объяснить русскому дворянству, что может ждать его, если не сменить курс.
Во время роковой встречи в Москве осенью 1826 года Николай, судя по всему, развернул перед Пушкиным программу широких преобразований. И до поры казалось, что он готов и в самом деле приступить к реформам. 16 марта 1830 года Пушкин писал Вяземскому: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. <…> Правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу».
Он был уверен, что господство «новой знати», бюрократической аристократии, вытесняющей из политического процесса родовое дворянство, стремящейся законсервировать крепостное право, для России гибельно. Консервация крепостного права, этой «пороховой бочки под государством» (по выражению шефа жандармов Александра Бенкендорфа), грозила новой пугачевщиной.
Пушкин писал: «Высшее дворянство не есть потомственное (фактически). Следовательно, оно пожизненное: деспотизм окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость. Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости: обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом». Он мечтал противопоставить «наемникам» власти новые поколения родовых дворян. Но они нуждались в соответствующем воспитании. «Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще…» Эту миссию — воспитание будущих сподвижников императора в деле преобразования России — Пушкин готов был взять на себя, и ей надлежало стать первым этапом его плана по преобразованию России на основе просвещения. Вторым этапом было написание истории Петра Великого — надо было выявить в реформах первого императора лучшее и представить как пример Николаю и русскому обществу.
«Новой знати» Пушкин бросил перчатку, намеренно оскорбив ее в «Моей родословной». И тем создал себе много сильных врагов.
Горькие уроки
Надо помнить, что реализация его великого плана разворачивалась на фоне тяжелейшего финансового положения, в котором поэт оказался. К старым карточным долгам прибавлялись новые — жить в столице с семьей было дорого. 5 тыс. руб. ассигнациями — его жалования — категорически не хватало. Издав «Пугачева», он надеялся заработать 40 тыс. Получил 9 тыс. убытка. Его блестящая научная проза оказалась чужда публике. Он понял, что историческими трудами не сможет обеспечить жизнь семьи. Но упорно их продолжал.
Пушкин погружался в трясину долгов не потому, что много тратил. (Наряды Натальи Николаевны, к примеру, оплачивала ее богатая тетка Загряжская.) А потому, что занимался делом, не приносившим дохода, — исторической проповедью.
В 1836 году был готов грандиозный конспект «Истории Петра», включавший фрагменты чеканной исторической прозы и неведомых публике сведений, почерпнутых Пушкиным из архивов. Но вскоре он стал понимать, что при всем величии царственного гиганта его методы реформирования слишком опасны. Он видел рождение военно-бюрократического монстра, разоряющего страну и подминающего человеческое достоинство: «Все были равны перед его дубинкою…» Он понимал, что если честно напишет то, что он увидел, а иначе он не мог, — то опубликовать труд будет невозможно. И тем не менее продолжал работу.
Он несколько paз пытался получить разрешение на издание политической газеты — она была ему необходима для осуществления своего замысла. Попытки были безуспешны, а когда появилась возможность, стало ясно, что издавать газету не с кем.
Наконец император разрешил ему издание журнала. Началась драма «Современника»: самый интеллектуально высокий журнал того времени, в котором публиковались лучшие литераторы и поэты эпохи, включая самого Пушкина, был отвергнут публикой. Первый номер «Современника» вышел тиражом 2400 экземпляров, а последний, четвертый — 900, и тот не разошелся.
Пушкин надеялся этим изданием поправить свои денежные дела. Однако «Современник» принес ему те же 9 тыс. убытка, завершив его финансовую катастрофу. Последние месяцы 1836 года поэт жил, закладывая ростовщику домашнюю утварь: лоханку, рукомойник, кофейник, шесть десертных ложек, двенадцать столовых ложек, одиннадцать вилок, двенадцать позолоченных десертных ложек, двенадцать ножей таких же, двенадцать чайных позолоченных ложек, три позолоченные ложки для соли, четыре десертные серебряные ложки, четыре вилки, четыре ножа, три ложки чайные серебряные, одну серебряную солонку, один серебряный соусник, часы брегетовские… Так заканчивал свою жизнь величайший русский гений, пытавшийся спасти свою страну от грядущих бедствий.
Последние месяцы 1836 года он жил, закладывая ростовщику домашнюю утварь: рукомойник, кофейник, шесть десертных ложек, двенадцать столовых ложек, одиннадцать вилок…
«О бедность! Затвердил я наконец // Урок твой горький! Чем я заслужил // Твое гоненье, властелин враждебный…» — писал он в 1835 году. В конце 1836-го это была уже не бедность — нищета.
Один на один
В 1836 году Пушкин спровоцировал три дуэльные ситуации, которые, к счастью, удалось разрешить, не доводя дело до барьера.
В литературной своей карьере он терпел поражение: читатели охладели, критика его злобно травила. А ведь 30-е годы XIX века — это и «Медный всадник» (не опубликованный из-за нелепых придирок Николая), и «Пиковая дама», и «Анджело», и пророческий «Странник»… Царь, которому он некогда поверил, относился к нему с высокомерным недоверием.
«Они смотрят на меня как на холопа…» — писал поэт жене. Это было невыносимо. За шесть лет отчаянных попыток объяснить власти и обществу гибельность пути, по которому шла империя, он вплотную приблизился к пропасти. Близкие друзья перестали понимать его. Его обвиняли в лени и суетности Николай Гоголь и Петр Плетнев — в то время, когда он работал с высочайшим напряжением. После его гибели запоздало каялся Петр Вяземский.
Он остался один на один с враждебной агрессивной реальностью: его великий просветительский план рухнул. Гениальный «каменноостровский цикл» — горькое признание Пушкиным своего поражения как политика, проповедника, историософа.
Георгий Федотов писал: «Консервативная, свободо-ненавистническая Россия окружала Пушкина в последние годы; она создавала тот политический воздух, которым он дышал, в котором он порой задыхался». В 1937 году, когда были написаны эти слова, Федотов наверняка помнил «пушкинскую речь» Александра Блока, произнесенную 10 февраля 1921 года, с ее бессмертной формулой: «Пушкина <…> убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». Добавим — и политическая культура.
Он погиб в борьбе с русской историей, ход которой пытался изменить.
