Великий затворник с недоверчивым, неприятным взглядом и жесткими, словно обороняющими хозяина усами, в шапочке, как у булгаковского Мастера, запиравшийся в своем убежище die HÜtte в шварцвальдском Тодтнауберге — домике без удобств, зато с журчащим рядом живым родником и петляющей внизу проселочной дорогой, пробивался, как шахтер, к сути человеческого бытия. Он подбирал для него тяжеловесные сочетания слов, смысл которых многозначен в оригинале и по-разному интерпретируется в переводе на другие языки.
Ключевое понятие Dasein — во французских и английских переводах «существование» (со спорами о том, как Хайдеггер завещал писать — Dasein или Da-sein), а в ставшем классическим переводе на русский Владимира Бибихина «присутствие» — в более поздних толкованиях все-таки «существование». «В своей комнате крестьянин по всем правилам искусства в бессчетном множестве готовит кровельную дрань для крыши своего дома — и мой труд тот же по своей сути», — напишет Хайдеггер в 1933-м, как раз тогда, когда станет ректором Фрайбургского университета. Нацистским ректором.
«Дорогой Мартин»
В стенограмме обсуждения работ Хайдеггера в Институте философии АН СССР в 1989 году нет ни слова о его связи с нацизмом. Это было вне дискуссии — говорили о собственно философии и проблемах перевода. В конце 1980-х только-только вышли книги Виктора Фариаса и Пьера Бурдье, посвященные тому, что потом назовут «делом Хайдеггера» — связи философа с нацизмом. В те годы еще не была опубликована его любовная и деловая переписка с Ханной Арендт, чьи «Истоки тоталитаризма» и «Банальность зла», возможно, отчасти объясняли феномен философа, прислонившегося к национал-социализму, но не отменяли ее любовь к учителю, «дорогому Мартину». И ничего не было известно о содержании его «Черных тетрадей», которые публикуются и переводятся очень постепенно, — они обнаружили мучительную борьбу философа за свой правильный («духовный») национал-социализм, с приспособленным к нему все тем же Dasein. Хотя его ректорские речи того же периода — «вскормить и воспитать знанием вождей и охранителей судьбы немецкого народа» — скорее идут по разряду национал-социализма, который он сам раздраженно называл «вульгарным».
«Культура не имеет значения. Ты лучше посмотри на его потрясающие руки!» — говорил Хайдеггер о Гитлере
Теперь национал-социалистический дискурс здесь и там находят в его философских работах. Французский переводчик и писатель немецкого происхождения Жорж-Артюр Гольдшмидт обнаруживает его даже в «Бытии и времени», что сделать, деликатно говоря, непросто. Впрочем, он заходит еще дальше, утверждая, что сам по себе немецкий язык Хайдеггера — нацистский.
Простой обыватель
Покинув пост ректора и отдалившись от «вульгарного» национал-социализма, Хайдеггер в еще большей степени погрузился в затворничество. Предав коллег-евреев, мирясь с нацистским активизмом своей жены Эльфриды и в принципе с тем, что происходило в Европе уже после 1933 года, он, такой всегда отдельный, смешался с массой «банальных», средних бюргеров, которым потом, после поражения нацизма, оккупационные власти устраивали «экскурсии» по лагерям смерти, — неужели не мешал им спать дым печей крематориев? Но в die HÜtte, в домик философа, запах горелого человеческого мяса не проникал.
«Бытие и время» посвящена учителю — Эдмунду Гуссерлю, которого в апреле 1933-го лишили статуса почетного профессора Фрайбургского университета как еврея. Любимый же ученик Гуссерля самоустранился от какой-либо помощи, притом что 1 мая того же года Хайдеггер стал членом Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), а в конце месяца вступил в должность ректора во Фрайбурге. Учителю Хайдеггер был обязан местом в Марбургском университете, где у нового преподавателя появилось множество учеников, впоследствии мыслителей мирового уровня, большинство из которых были евреи: Макс Хоркхаймер, Карл Левит, Герберт Маркузе, Лео Штраусс, Ханна Арендт. «Бытие и время» Хайдеггер торопился закончить, потому что появление книги могло поспособствовать плану Гуссерля — он намерен был уступить своему ученику кафедру во Фрайбургском университете (что и произошло в следующем 1928 году).
Другом Хайдеггера был Карл Ясперс, женатый на еврейке. С ним, когда это понадобилось, отношения были разорваны. («Культура не имеет значения. Ты лучше посмотри на его потрясающие руки!» — говорил Хайдеггер Ясперсу о Гитлере). Впрочем, в последнем письме Ханне Арендт, датированном зимой 1932–1933 годов, он называл слухи о своем антисемитизме клеветой — «и уж подавно это никак не может затрагивать отношения к тебе». Как говорил один из персонажей романа Ирины Грековой «Свежо предание»: «И заметьте, у каждого погромщика есть свой любимый еврей».
Принуждение к лояльности
Gleichschaltung — этот труднопереводимый термин является ключевым в объяснении природы тоталитаризма и в еще большей степени — природы подчинения ему. Это когда вся масса народа должна выражать лояльность режиму. В случае Германии — тотальная нацификация поведения, учреждений и желательно мыслей. Примерим этот термин на сталинский и даже постсталинский СССР, и он окажется ему впору: каждый человек должен был быть советским, даже если он не состоял в партии; если же думал по-антисоветски, то вынужден был как минимум прикидываться советским. А куда деваться с подводной лодки?
Путинскую Россию еще нельзя описать термином Gleichschaltung, но она как минимум заготовила принуждение к лояльности своим элитам и их обслуге, силовой и интеллектуальной: многим уже запрещено общаться с иностранцами, а представителям целых профессий — например полицейским и сотрудникам ФСБ — выезжать за границу (запрет где неформальный, а где формальный). Это иначе как частичным Gleichschaltung’ом, а значит, частичным тоталитаризмом не назовешь.
Был ли Хайдеггер жертвой Gleichschaltung’а? С одной стороны, как любой гражданин Германии — да: все побежали — и я побежал. Надо было вступить в партию для продолжения карьеры или чтобы оставили в покое, дали возможность нормально работать — и я вступил. Это простое объяснение причин поддержки любого авторитарного или тоталитарного режима основной массой народа, и в том числе лучшими его представителями. В этом смысле «дело Хайдеггера» — один из исторических прецедентов, объясняющих и сегодняшний конформизм интеллектуальной элиты в России. Но, с другой стороны, Хайдеггер презирал Gleichschaltung. Осенью 1932 года в «Черных тетрадях» он ставит его в один ряд с «традиционной рутиной», а значит, оценивает как нечто стоящее далеко от подлинного «духовного национал-социализма», который должен помочь избежать «грозящего обуржуазивания Движения».
Речи Хайдеггера 1933–1934 годов — «Самоутверждение немецкого университета», «Университет в новом Рейхе», «Национал-социалистическая школа знания» и другие — можно было бы счесть обычным изъявлением лояльности с использованием доминировавшего тогда политического языка. Но проблема в том, что в этих выступлениях Хайдеггер обогащает нацистский язык, и, как следует из «Черных тетрадей» того же времени, делает это более или менее искренне, с рвением и интеллектуальным усилием.
Не такими ли были карьеры советских философов-марксистов, мозгами, правда, сильно пожиже хайдеггеровских, при схожем политическом режиме? И не так ли готова вести себя, вписываясь в политический мейнстрим, часть нынешней российской гуманитарной профессуры?
Хайдеггер, разумеется, не Адольф Эйхман, отвечавший за окончательное решение еврейского вопроса, на банальности и бюрократичности поведения которого настаивала Ханна Арендт. Но он тоже банален. Потому что адаптивен. Это все те же вопросы о среднем человеке, жившем в тоталитарные времена, которыми задавалась Арендт: «Почему он вообще согласился стать винтиком? Что случилось с его совестью? <…> И почему в послевоенной Германии не нашлось нацистов? Почему все смогло перевернуться вверх дном во второй раз, попросту в результате поражения?»
Корни и почва
Если бы Хайдеггер жил в 1960–1970 годы в СССР, в политике он бы примкнул к неформальной «русской партии», в прозе (и поэзии — ведь он писал стихи) — к «деревенщикам», к кругу «Нашего современника» и «Молодой гвардии». Если упростить его позицию — он был «почвенником», только европейским, политически — предшественником нынешних «новых правых», борцов за постпорядок.
Его подлинная историческая Европа ограничивалась идиллическими уголками Шварцвальда, ледяным воздухом гор, запахом елей, эхом от ударов топора дровосека. Удивительно тонкие хайдеггеровские миниатюры описывают, например, волшебство колокольного звона. И в этом нет, разумеется, ничего национал-социалистического — его немецкий романтизм был реакцией на приход буржуазной цивилизации, эпохи «отрыва от корней». Нацизм как власть лишь придал политическое измерение даже не столько философии, сколько мироощущению Хайдеггера. От которого он, разумеется, не отказался и после войны, разве что «духовный национал-социализм» растворился. В речи «Отрешенность», произнесенной в его родном городе Месскирхе в 1955 году, Хайдеггер скажет: «Под угрозой находится сама укорененность (что опять же можно переводить как «оседлость», «стояние на почве») современного человека». Вот он и боролся всю жизнь с силами, отрывающими человека от его корней и почвы.
«Почему в послевоенной Германии не нашлось нацистов? Почему все смогло перевернуться вверх дном во второй раз, попросту в результате поражения?»
После выхода части «Черных тетрадей» влиятельное французское интеллектуальное издание Le Magazine Litteraire в февральском номере 2017 года задало своим авторам вопрос: «Что делать с Хайдеггером?» А что делать с Карлом Шмиттом, ведущим правоведом национал-социалистических времен? А как относиться к тому, что цитаты из идеолога русского фашизма и в то же время исследователя Гегеля Ивана Ильина одно время обильно проникали в речи президента России?
Наверное, имеет смысл оставить Хайдеггера философии. Одновременно изучить на его примере, из какого сора может вырасти (а может при определенных обстоятельствах и не вырасти) крайне правая идеология. Попутно вспомнить, что прерывистая история его любви к Ханне Арендт (антисемита к еврейке) стоит где-то между Тристаном и Изольдой и Абеляром и Элоизой.
Фото: decasaalclub.blogspot.com, fred stein/picture-alliance/dpa/ap/east news, akg-images/east news
