Однажды режиссер Виталий Манский снял документальный фильм «Владимир Высоцкий. Смерть поэта» о последних днях жизни барда и актера. Родственники героя, категорически не приняв авторскую концепцию, запретили использовать в фильме песни Высоцкого. Это была катастрофа: вырезать фрагменты концертов и выступлений поэта было невозможно, без них картина разваливалась на куски. И тогда Манский просто убрал из концертных эпизодов звук. На экране в гробовой тишине мы видели беззвучно кричащего Высоцкого. Этот оглушительный немой крик стал главной метафорой фильма.
«Три сестры» Тимофея Кулябина — это целый немой мир, в котором право голоса имеют лишь неодушевленные предметы. Спектакль целиком идет на языке глухонемых — текст Чехова плывет бегущей строкой, словно сочиненный заново. Оторваться от происходящего на сцене невозможно.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ ЗВУК
Премьера «Трех сестер» в новосибирском театре «Красный факел» состоялась через полгода после кошмарного суда над «Тангейзером», оперой Вагнера, которую Кулябин поставил в Новосибирском театре оперы и балета. Обвиненный в надругательстве над чувствами верующих и замыслом композитора режиссер пережил тяжелейшую психологическую травму, оказавшись на скамье подсудимых под градом оскорблений и угроз, исходящих от групп православных хунвейбинов. Позорное это судилище готовило свой кляп не только для молодого режиссера, а для всего театрального сообщества, что было очевидно. Сообщество, к чести своей, не спасовало и горой встало на защиту свободы высказываний.
Спустя полгода Кулябин показал мычащих «Трех сестер» — и спектакль этот, перерезанный немотой, стал в какой-то степени отголоском прошедшего скандала. Впрочем, идея поставить Чехова без звука пришла в голову режиссеру гораздо раньше, и в ту пору, когда в зале заседаний бородатые невежды поносили режиссерские фантазии, в репетиционном зале «Красного факела» артисты уже вовсю постигали язык жестов. Больше года действующие лица будущего шедевра занимались с преподавателями, изучая неведомый им язык.
Спустя полгода после «Тангейзера» Кулябин показал мычащих «Трех сестер» — и спектакль этот, перерезанный немотой, стал в какой-то степени отголоском скандала
Научив персонажей «говорить», режиссер вместе с художником Олегом Головко нарисовали им «Дом Прозоровых», распределили по комнатам, выделили каждому свой угол с пожитками, шкафчиками и шкафами, бельем и клетчатыми пледами, бессмысленными штуками и штучками, из которых и создаются биографии. Эти бытовые свидетели человеческой жизни заговорили «человеческим» языком: музыка напольных старинных часов, звон фамильной фарфоровой посуды, рваные всхлипы скрипки, которую мучает Андрей, стук каблуков по скрипучим половицам, грохот шахматных фигур в деревянной коробке, шуршание наждака по деревянной рамке, шарканье стоптанных тапок прислуги… В какой-то момент это нагромождение звуков становится невыносимым, ведь сквозь него с таким трудом прорывается человеческая речь! Да, вот такой вот удивительный эффект: нам кажется, что молчащие персонажи говорят. Мужские и женские голоса, их разные тембры и интонации, их крики и рыдания, их смех и любовный шепот — весь объем эмоций, который способна передать человеческая речь, становится зримым, ощутимым, слышимым. Напряжение нарастает с каждым новым появлением, и вот уже обаятельный Вершинин (Павел Поляков) флиртует с возбужденными сестрами, и хвастается дурацкой книжкой зануда Кулыгин (Денис Франк), и неуклюжий Чебутыкин (Андрей Черных) тащит свой пошлый самовар со сверкающими бенгальскими огнями, и неутомимый Родэ (Сергей Богомолов) выстраивает кадр для селфи, и восторженный Федотик (Алексей Межов) демонстрирует свой подарок: «Вот, между прочим, волчок! Удивительный звук!»… «Удивительный звук». Все послушно припадают ухом к столу — так глухие «слушают» звук. Волчок крутится, вьется между тарелками и рюмками: «З-з-з-з-з-з-з!»
ПРЕОДОЛЕНИЕ НЕМОТЫ
В третьем акте Кулябин вместе со звуком выключает и свет, оставляя на сцене лишь маленькие фонарики в руках у снующих в темноте героев и мерцающий свет от бегущей строки. Ночная суета, вызванная пожаром, кашель погорельцев, спящих вповалку прямо на полу, тюки с одеждой, взлетающие простыни, босые ноги — все это напоминает барак в лагерной зоне, такой внезапный провал в гущу XX века. Впрочем, время действия установить точно невозможно — где-то между эпохами, на сломе веков.
Военный гарнизон, на военных абстрактные шинели, у каждого обитателя дома в руках — айфон или айпад, в телевизоре пляшет голышом поп-хулиганка Майли Сайрус, древние шахматы соседствуют с компьютерными «стрелялками» и мяуканьем котиков на YouTube, Вершинин с Машей обмениваются sms: «Трам-пам-пам», но известие о семейных неприятностях приходит обычным письмом — с курьером. Как частице культурного слоя эпохи каждому из нас очень знакомо это смешение времен, где можно найти и томик прижизненного издания Достоевского или Толстого, и пожелтевшую советскую газету, и перьевую ручку с обгрызенным концом, и набор фотооткрыток «Советский Крым», и много еще всякой глупой дряни, не совместимой ни с современными технологиями, ни с современными скоростями.
И Чебутыкин, отстукивающий палкой «Тарарабумбию», — такой же герой нашего времени, как и листающий Facebook Тузенбах.
Лишив артистов речи, Кулябин не приговорил их к молчанию, а наоборот — заставил искать новый сценический язык. Это преодоление немоты стало для актеров основой для непрерывного существования на сцене: мы видим все, что происходит с каждым между явлениями и эпизодами. Следить за героями в их публичном одиночестве можно бесконечно — как смотреть на огонь или слушать дождь. Вот деловитая Наташа (Клавдия Качусова) наводит красоту перед свиданием с Протопоповым — красит ногти на ногах, выщипывает бровки, колдует над прической, выбирает наряд. Вот пьяный Чебутыкин крушит мебель. Вот Андрей настраивает скрипку. Вот Ирина выводит в девичьем альбоме цветными карандашами отчаянное «В Москву!» Вот рюмочка за рюмочкой напивается тонкий Тузенбах (Антон Войналович), сползает со стула на пол прямо к ногам Соленого (Константин Телегин) и предлагает: «Давайте мириться». Он говорит руками, и видно, как «язык» его заплетается. Единственный персонаж, которому дозволено говорить вслух в этом мире безмолвия, — это Ферапонт (Сергей Новиков). Бог (и режиссер) дал ему дар речи, и этот бесценный дар косно-язычный мужик бездарно растрачивает на бредовые слухи и бессвязные бормотания. Нет в мире справедливости!
Лишив артистов речи, Кулябин не приговорил их к молчанию, а наоборот — заставил искать новый сценический язык
АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ
Одна из главных сцен — ночное откровение сестер, истерика Ирины, признание в греховной любви Маши. Это единственный эпизод, в котором мы слышим голоса героинь: эмоциональный накал сцены столь высок, что жесты превращаются в настоящий звериный вой и сверкающие на черном экране буквы сливаются с пронзительным голосом человеческого страдания.
Актрисы (Ирина Кривонос — Ольга, Дарья Емельянова — Маша, Линда Ахметзянова — Ирина) играют эту сцену виртуозно, соединившись в один пульсирующий комок боли.
Удивительно, но текст Чехова открывается словно впервые, переливается новыми смыслами и парадоксами, как цветные камушки детского калейдоскопа. Да и сами актеры погружаются в этот текст, как в пучину собственного подсознания, открывая дверцу за дверцей, шкатулку за шкатулкой, одержимые целью найти тот самый ключ от рояля, потерянный ими когда-то. Вот найдется ключ — и рояль запоет, и будет звук, и музыка будет играть так весело, что «мы поймем, зачем живем и зачем страдаем».
Да, музыка будет грохотать бешеной мазуркой, и мы наконец услышим то, что слышат герои: непрекращающийся мертвый гул, который и есть настоящий «шум времени». А мы его упорно принимаем за музыку.
19 апреля жюри национальной театральной премии «Золотая Маска»-2017 присудило спектаклю «Три сестры» (театр «Красный факел», Новосибирск) специальный приз за виртуозный актерский ансамбль.
фото: ВИКТОР ДМИТРИЕВ/ПРЕСС-СЛУЖБА «золотой маски», СТАНИСЛАВ КРАСИЛЬНИКОВ/тасс
